Действительно, как это - выдавать детей? Какие они враги, кому они угроза? По расчетам немцев, все живущие по хуторам и деревням еврейские дети давно должны быть уничтожены. Потому что еврейские. Но вопреки всем фашистским расчетам дети оставались живыми, новые семьи стали им родными, дети росли, помогали по хозяйству, играли с местной детворой и сами стали местными, родными людьми.
- А эта тетка Сарка?
- Белоруска. Крещеная так. Тут вся веска - белорусы. Ну, давай будем слазить да пойдем. До отряда путь неблизкий.
Но в этот момент на улице раздался крик:
- Куда! Стоять!
И в гулкой туманной тишине грохнул выстрел.
- А-а-а! - вскрикнул после выстрела человек.
Партизанки тревожно глядели в чердачное окошко.
- Это Коля Солодуха. В него стреляли. Полиция... - сказала Лена. - Предупредил. Коля...
И в этот момент во двор Солодухи галопом влетели трое конников в полицейской форме. Они спрыгнули с лошадей и бросились в избу. В доме закричали, раздались винтовочные выстрелы. Тем временем другие полицейские за руки втащили во двор человека, его светлая домотканая рубаха со спины была вся в крови. Лена сразу узнала Колю Солодуху. Из дома вышли трое, один из них держал за волосы детей.
- Куда этого? - спросил полицейский, указывая на тело убитого Николая.
- В хату вбросьте эту большевистскую падаль. Пусть с батьками за компанию изжарится, сволочь партизанская! - ответил старший полицейский и стал поджигать соломенную крышу. Та быстро занялась сильным, разгорающимся огнем.
- Что с жидынятами делать? - спросил полицейский, держащий детей за волосы.
- Почекай, зараз других приведут!
В это время во двор ввели еще одного крестьянина. Лена узнала, это был Иван Владимирович Кадан, житель деревни, при всяком возможном случае помогавший партизанам. Узнала и одного из полицейских, который держал за руку дядьку Ивана, это был шестнадцатилетний парнишка по фамилии Козляк. Лена поразилась - еще недавно Козляк бегал с соплями под носом, а вот уже и полицейскую форму нацепил. Ивана подвели к горящему дому и втолкнули в открытую дверь. В этот момент Козляк выстрелил в голову дядьке Ивану, и голова его разлетелась, забрызгав лицо, руки и новенький полицейский мундир Козляка. Иван Кадан упал лицом вперед, и в открытую дверь были видны ступни его босых ног. А молодой полицейский, страшно ругаясь матом, принялся оттираться от человеческой крови. Дина так и запомнила: пылающая хата, и на её фоне - оттирающий кровь с лица и мундира, злобно ругающийся юный полицейский.
- Трэба бегчы! Покуль яны не стали обшаривать хлев и сеновалы, бегчы трэ- ба! - проговорила Лена. С обратной стороны хлева, на чердаке которого в свежем сене они ночевали, имелась дверца для выбрасывания навоза. Выйти из нее - и сразу окажешься на огородах, из-за хлева тебя не видно, так до самого кустарника можно добежать. Дина, не отвечая, продолжала смотреть на продолжающуюся во дворе горящего дома экзекуцию. Сюда втолкнули еще около десяти еврейских детей. Приютивших их людей расстреливали возле их же хат. Это хорошо было слышно на всю веску. Детей согнали в кучу. Они не плакали, но жались друг к другу, стараясь друг за друга спрятаться. Старший полицейский взял пятерней за волосы самого маленького, лет пяти, ребенка, приподнял над землей и, улыбнувшись, сказал:
- Дывысь, хлопцы, такэ малэ, а вжэ жыдыня. - И хлопцы заржали.
- Хочешь конфетку, жидыня? Открой рот, - сказал полицейский, и ребенок послушно-испуганно открыл, а полицейский выстрелил из пистолета ребенку в рот. И тут грохнул винтовочный выстрел, старший полицейский ткнулся лицом в землю - прямо к ногам испуганных детей. И не успела Дина опустить свой карабин, Лена толкнула ее вниз - беги! - а сама ударила в толпу полицейских из автомата. Уцелевшие полицманы бросились со двора на улицу. Лена ударила прицельно, точно и, спрыгнув с сеновала, вслед за Диной выскочила в маленькую дверь, и девчонки помчались к кустарнику. Сзади беспорядочно стреляли, не сразу разобравшись, кто и откуда вел по ним огонь, - в голову им не могло прийти, что это сделали всего лишь две девчонки. Когда же разобрались, откуда велся огонь, и поняли, что больше никто в них не целится из засады, рванулись за ними следом, но партизанки были далеко в кустарнике, почти возле леса.
Когда на хуторе Галендария узнали о происшедшем в Кайшовке, поторопили партизанок к отъезду, заставив их взять своего коня, объяснив, что если полицейские сообразят, в каком направлении отступили обстрелявшие их партизаны, то на одном конике от погони им не уйти. Так партизанки и прибыли в лагерь - верхом на двух лошадях. И не скоро узнали они о том, что через часа полтора после их отъезда полицейские расстреляли и сожгли жителей хутора Галендария.
Простились они, не доехав с километр до штаба соединения. Хозяйка, увидев Дину, обрадовалась.
- Что ж так долго не приходили? - с укором выговаривала ей. - Мало ли что с мужиком не уладилось! Мало ли что в другой отряд перевели! Вы - мамаша сыну, да и все тут. Этого вас никто лишить не может - видеть родное дитя. Он подрос - не узнаете. Павел Васильевич каждый день заходит. Почти.
Дина расцеловала милое крошечное личико, спавший малыш сморщился, чихнул, заплакал, открыл глаза и с удивлением уставился ей в лицо. А она распеленала сына и всего целовала, и плакала, и смеялась жемчужным смехом радости и счастья.
В сумерках пошла к штабу - хозяйка говорила, что видела сегодня Павла Васильевича. И чуть лоб в лоб не столкнулась с командиром соединения Сидорским. От него пахнуло самогоном.
- Опять ты! - грозно возмутился полновластный командир человеческих судеб. - По какому праву? Кто разрешил?! Для тебя что, мой приказ не закон?! - И, обернувшись к неотстававшим ни на шаг от главного коммуниста области автоматчикам охраны, приказал. - Ликвидировать!
И пошел не оборачиваясь. Дина остолбенела - она все поняла, но не сразу осознала, что произошло. А как осознать - молодая, здоровая, среди своих партизан, братьев по оружию, с которыми провоевала, не жалея своей жизни, год, и вдруг эти же партизаны и ликвидируют, расстреляют ее - по приказу главного партизанского начальника. Ни за что. Так мы что - враги?
В спину толкнули стволом ППШ. Недоуменно оглянулась.
- Иди! - кивнул незнакомый автоматчик в сторону ближнего леска.
Она шла - и никаких мыслей. Услышали сзади топот, оглянулись. Подбежал ординарец.
- Не надо. Командир отменяет приказ. Это он спьяну...
Хохотнули и ушли, предупредив, что если немедленно не уберется из расположения штаба - второй раз не помилуют. А Дина, прислонившись к березе, опустилась на землю - ноги что-то ослабели.
В семейный отряд вернулась к полудню.
- Предупреждать надо, куда и зачем идешь, если уж отлучаешься из отряда. А по большому счету - спрашивать разрешения! - с раздражением встретил ее Зорин. - Мне и без тебя с дисциплиной проблем хватает.
И в самом деле, хватало. Практически каждый индивидуум в отряде имел свое мнение на что угодно, считал необходимым его публично высказать, в диспуте с кем-нибудь обосновать и доказать его верность. Учитывая, что мнение каждого второго не совпадало, если вообще не оказывалось диаметрально противоположным, с мнением каждого первого, то несложно представить, какая в отряде стояла говорильня.
Ладно - несколько десятков детей. Что с них возьмешь. Они говорят хоть и все вместе, но про свое, детское. И то, как закончили уборку хлебов, всех усадили, образно говоря, за школьные парты - начали школьные занятия. И единственная учительница в отряде занималась с ними по всем предметам всех классов школьной программы.
Ладно - женщины. Эти «трещотки», конечно же, своими бесконечными разговорами любого могут свести с ума. Говорят о чем угодно. О том, как она постирала и высушила белье. О том, что вчера погода была не такая хорошая, как позавчера. О том, что у ее маленького Фимы сегодня почему-то зеленые сопли, а вчера были серые. О том, что Черчиль пьяница и верить ему нельзя. О том, что самое хорошее средство против вшей - постричься наголо и натереть голову толченым чесноком. Что Фаня Васькович сделала за сезон уже пять абортов. А Рива и Бася...
Что сотворили Рива и Бася, Дина не узнала, потому что с ее появлением «кумушки» замолчали и затрещали с новой силой, когда она отошла. О ней, конечно же. Но это все ерунда. Раздражали Дину разговоры мужской, то есть меньшей, части отряда. Впрочем, когда говорили взрослые люди, которым по тридцать, сорок лет, - шут с ними. Они говорили по делу, и там еще можно было услышать немало интересного. Да и говорили они, как правило, во время работы. Чтобы веселей работалось. А молодые ребята - они готовы были трепаться часами. Да все на тему бушующей войны, международных событий, талмуда, забывая обо всем на свете и не выказывая зеленого понятия об исполнительской и воинской дисциплине. Ординарец Зорина Финерсон даже как-то в раздражении избил одну группу таких говорунов. Он несколько раз пробежал мимо их умилительной компашки, направляясь по разным поручениям Зорина. А они все разговаривали. Вот тогда он и приложился, разбив несколько молодых еврейских носов в кровь, и получил выговор за произвол. Но после этого случая Зорин издал приказ: праздно шатающихся по лагерю подвергать трехдневному аресту без пайка.
Но что удивляло Дину, вызывая недоумение: дети, женщины, молодежь, мужчины - все они пережили смертельные ужасы оккупации, геноцида. Их убивали, они бежали из гетто, умирали от голода, выживали, существовали в убожестве неслыханном, как звери, в земляных норах, даже отдаленно не похожих на землянки, но не потеряли жизнелюбия, оптимизма, чувства юмора, оставаясь сами собой - людьми и именно евреями. Они работали, обеспечивали необходимым боевые отряды, учили, лечили, любили.
Наверное, только боевая рота, насчитывающая до семидесяти человек, являла собой, как собственно от нее и требовалось, некое подобие боеспособного воинского подразделения. Здесь достаточно строго проводились построения, осмотр оружия, несение караульной службы, организовывалась проверка постов, осуществлялась разведка окрестности, наблюдение за дорогами. Командовали ротой люди, служившие до войны в армии, а среди рядовых бойцов много было партизан, воевавших в разных отрядах еще с сорок первого, сорок второго года.
Теплым и темным сентябрьским вечером отряд после трудового дня уже спал, а молодежь все еще посиживала у костра. Играла гармошка, высоко взлетали искры костра, а Дина, сидевшая в стороне от всех, вспоминала, как вечерами, когда она жила в Слониме у Софы, ее отец наигрывал на гитаре. Они с Софой в чисто выстиранных платьях пили чай из хороших фарфоровых чашек, слушали романсы или музыкальные импровизации, а ложась спать в чистую постель, Дина думала о жизни партизанской. И мысленно торопила время, мечтая о возможности уйти в лес. Второй год пошел, как она уже здесь, в лесу, и год этот оказался наполненным событиями, жизненными ощущениями больше, чем вся ее предыдущая жизнь разом. И вот теперь она - мать, отлученная от ребенка, жена, которую разлюбили и бросили, партизанка, которую изгнали из боевого отряда, отобрав оружие. Она в свои двадцать два года - вся в прошлом. А сегодня кто она, что она и что может быть у нее в будущем? Два года войны научили Дину не загадывать далеко вперед. Она этого и теперь не делала, но ощущение бессмысленности существования (не дают ведь возможности жить полной мерой, как того требует ее характер, неуемный и бурный темперамент) все чаще посещало ее сознание. И почему-то возникало предчувствие, что надвигающейся зимы она не переживет. Не перенесет неслыханных трудностей, наваливающихся на партизан каждую зиму. Да и зачем? Ради чего или кого? Она уже все в жизни сделала, и жизнь ее больше не нужна. Никому и не для чего.
И так предалась Дина невеселым размышлениям и самоощущениям, что не заметила, как подошел и присел рядом Леня Оппенгеймер.
- Дина, - позвал он. - Там Софа плачет. Не знаю, как успокоить.
- Что с ней?
- Да забеременела. - Так сказал, словно девочке конфетку не дали или она расшибла коленку.
- Что?! А ты как это допустил?
- Что значит «допустил»? - обиделся молодой супруг. - Я, наоборот, хочу, чтоб у нас был ребенок. А она - против. Пошла делать аборт, а аборты запретили.
- Как запретили? Кто?
- Командование соединением. А они, якобы, получили указание из штаба партизанского движения.
- Чушь какая-то. Какое дело штабу партизанского движения до Софкиного аборта? Ничего не понимаю. - Дина решительно поднялась. - Где она?
- В нашем шалаше. - Оппенгеймер тоже встал, собираясь идти с Диной.