- Я из Минска.
- Я из Борисова.
- Так. Вот вы, «западники», - продали Польшу. Вам что - плохо жилось в нашей матери Польше? - спросил пьяным голосом Бартек. - Плохо? Отвечайте!
- Нормально, - сказали ему.
- А если нормально - за что вы теперь воюете, а?
- Мы воюем против немцев. Против фашистов, - ответил Оппенгеймер. - Как и вы.
- Нет, панове-жидове, - сказал Панцеш. - Мы воюем за Польшу. И против всех, кто не хочет, чтоб Польша была. Вот красные комиссары против Польши - и мы воюем с ними. А вы ведь красные, комиссарские жиды, да? Отряд ваш советский, значит, вы против Польши!
Открылась дверь, вошел хорунжий Нуркевич - в польской военной форме. Легионеры вытянулись в струнку. Не обращая на них внимания, Нуркевич внимательно осмотрел связанных партизан.
- Красавцы. Бартек, - ты?..
- Не я один, пан хорунжий! И без меня хватало охотников кулаками поработать.
Закурив папиросу, Нуркевич спросил:
- Кто старший?
- Я, Леонид Оппенгеймер. Командир взвода партизанского отряда Зорина. Мы находились на хозяйственной операции по заданию командира. Ваши легионеры обстреляли нас. Мы протестуем - это предательство общих интересов борьбы с фашистскими оккупантами.
- Предательство, говоришь? - Хорунжий стряхнул пепел. - А ты, Оппенгей- мер, конечно, комсомолец?
- Да, комсомолец, - негромко сказал Ленька.
- А воюешь - за...? - Не продолжая фразы, хорунжий ждал ответа.
- Воюю за нашу советскую Родину, за Сталина, за власть Советов! - после небольшой паузы негромко ответил Оппенгеймер.
- Видишь, «за власть Советов», - с сожалением произнес хорунжий. - А мы как раз воюем против этой самой власти Советов. Она нам поперек горла. И кто хочет нам ее тут, в Польше, насадить - для нас первый враг на свете! И мы убиваем их, как бешеных собак! И вас расстреляем как мародеров и комиссарских жидов!
Выпустив тонкую струйку дыма, вдруг улыбнулся.
- Но я оставлю живыми и возьму в свой отряд тех из вас, кто согласится расстреливать других, красных евреев, которые не захотят воевать за нашу общую родину - Польшу, - сказал хорунжий. - Кто хочет к нам переходить, говорите.
Партизаны переглянулись и молча повесили головы. Стоявший в стороне Шельвель встрепенулся, его жена с ужасом смотрела из-за занавески на происходящее.
- Пан хорунжий, барзо прошу до стола, - с суетливой растерянностью и оттенками страха в голосе, но желая как-то примирить, сгладить ситуацию, проговорил Шельвель. - Ганна, подай еще на стол, хутка.
Хозяйка метнулась в кладовку, стала выносить припасы, но хорунжий, не двигаясь с места, жестом руки остановил ее. Он внимательно, с интересом смотрел на стоявших перед ним партизан. После жеста хорунжего, остановившего хозяйку, все в доме замерли, Бартек и Панцеш даже дышать перестали. Громко тикали на стене ходики. Хорунжий еще выждал минуту.
- Расстрелять! В болото их! - взмахнул рукой аковский командир и вышел, хлопнув дверью.
Бартек и Панцеш погнали партизан, подталкивая их винтовками, на улицу. Здесь уже ждало отделение легионеров с оружием. Так и не развязывая, повели легионеры партизан на край леса в низину. Зашли в болото. Приказали партизанам остановиться.
- Стреляем по моей команде! - сказал Бартек.
Понуро опустив головы, стояли перед расстрелом зоринцы. Бартек все не командовал.
- Командуй, холера на тебя! - крикнул кто-то из легионеров. - Спать охота, подняли тут с печи!
- Огонь! - крикнул Бартек и выстрелил сам.
Залп - и партизаны упали в болото. Легионеры подошли, сделали несколько выстрелов на добивание и побежали вслед самым нетерпеливым, уже спешившим в тепло деревенских хат. Через некоторое время из грязной холодной воды болота приподнялся человек, он долго развязывал, обрывал на себе веревки, а затем выбрался из болота и пошел, качаясь, падая и снова поднимаясь, вдоль леса, в сторону дислокации отряда Зорина. Это был недострелянный аковцами, раненый Лев Черняк. Замерзший, истекающий кровью, он пришел все-таки в расположение отряда и рассказал, как все произошло.
Тела десяти погибших партизан привезли в лагерь через день после их гибели. Их хоронили всем лагерем, как героев. Говорили речи о вечной памяти, о фашистских пособниках, о том, что от победы к победе «ведет нас великий товарищ Сталин», а Софа смотрела неотрывно на белое как снег лицо своего мужа Леонида Оппенгеймера и ничего не слышала и сама не издавала ни звука. Глядя в это неживое лицо мужа, отца живущего в ней ребенка, она с ужасом подсознательно почувствовала, фатально определила, что смерть еще раз - и очень скоро - придет к ней. Только кого она возьмет в тот будущий свой приход - ее саму, ребенка или их обоих - не знала. И страх за ребенка парализовал в ней все.
А какое-то время спустя вдруг арестовали бойца боевой роты Мазуркевича. Разоружили, обыскали, ничего особого не нашли, но посадили в яму трехметровой глубины, которую вырыл еще Рейсер. Но Рейсер в ней просидел всего трое суток - и выпустили олуха царя небесного. А Мазуркевича выпускать, - и это всем в отряде было известно, - не будут: он обвинялся в сотрудничестве с немецкими фашистами. И выяснилось это после прихода в отряд нескольких новеньких, являвшихся в свое время узниками Ивенецкого и Новогрудского гетто.
Начальник особого отдела отряда товарищ Мельцер долго беседовал с каждым из них в отдельности, протоколируя содержание тех бесед, требуя тот протокол подписать, а потом уходил с докладом к Зорину.
И вот однажды на утреннем построении был оглашен приказ командования отряда:
«Мазуркевич в период немецкой оккупации, находясь в местечках Ивенец и Новогрудок, исполнял обязанности шефа биржи труда и заместителя коменданта еврейской полиции - гехильфсполицай - в 1942 и 1943 годах, оказался изменником Родины, предателем дела Коммунистической партии и Советской власти. В руки СД им были переданы десятки и сотни советских людей, связанных с партизанским движением. На основании установленных фактов Мазуркевич приговаривается командованием отряда к высшей мере наказания - расстрелу. Приговор привести в исполнение немедленно. Командир отряда Зорин, начальник штаба Вертгейм, комиссар Шуссер».
Мазуркевич стоял тут же, под конвоем отделения стрелков. Когда начальник штаба закончил чтение, он сразу закричал:
- Это неправда! Это ложь! Наговор! Пощадите - кровью искуплю! - И упал на колени.
- Мы знаем, чьей кровью ты покупал себе жизнь! - ответил Зорин. - Караульный наряд, выполнять приговор!
- Ах, приговор! - вдруг уже другим голосом, с необыкновенной яростью, злостью закричал Мазуркевич. - Герои! Одного человека вы расстрелять можете! Чего вам бояться - вас целая туча! В лесу вы герои, а вы идите туда - в Ново- грудок, Ивенец! Идите и убивайте немцев! Спасайте своих советских людей, за которых вы теперь меня расстреливаете! Освобождайте их! А, что? Почему не идете? Страшно? Знаете, что побьют вас немцы, как котят, а жить хочется, да? Вот в чем правда! Каждому хочется жить! И нет никаких там советских людей - все это придумано, сказки, пропаганда, а есть куча навоза, в которой кишат черви, и каждый червяк хочет выжить! И вы такие же червяки - прячетесь здесь в норах. А чтоб казаться себе героями, решили убить Мазуркевича - он был в полиции!.. Да! Был, да, помогал немцам, - старался, изо всех сил старался! А ты, Зорин, не помогал бы? А ты, комсомольский секретарь Кацнельсон? Еще как помогали бы, трамбовали бы яму трупами, аж подпрыгивали бы! Знаю я вас, коммуняги проклятые! Ох ненавижу вас, ненавижу! Ты, Левин, коммунист вонючий, почему убежал из гетто? Почему со своим народом не остался умирать в яме? Слой женщин, слой детей, слой мужчин!.. Раздеть всех догола и пересыпать хлоркой. Это называется слоеный пирог для немецких господ! А ты, Давидсон, тихий еврейчик со скрипочкой? Ты бы играл в оркестре для немцев. Идите туда, идите к немцам, бейте их! Почему не идете, а? Страшно? И мне страшно. Очень страшно.
Он замолчал, когда его поставили перед вырытой заранее могильной ямой. Все время, пока он кричал, его тащили под руки двое бойцов, а он, выворачивая шею, кричал и кричал. Мазуркевича оттаскивали к могиле, а народ, сбившийся из подобия строя в угрюмую толпу, постепенно двигался за ним. И толпа замерла, когда
Мазуркевича поставили на ее краю. Он глядел в яму - ужас предстоящей смерти, ее осознание парализовали его речь, он обмочился.
- Отделение - цельсь! - прозвучала команда. - Огонь!
Залп сшиб сгорбленную фигуру в открытый, всепоглощающий зев земли. Народ еще некоторое время стоял, но постепенно стал расходиться, и к тому времени, когда могилу закидали мерзлыми комьями, вокруг оставались только мальчишки.
Софа все же выходила, как и положено, полных девять месяцев, родила маленькую, худенькую, но жизнестойкую девочку, и сама при этом быстро оправилась от родов. И коль все так удачно складывалось, она поддалась настроению окружающих - началась весна, с которой все связывали предстоящее новое наступление Красной Армии, неизбежный разгром фашистов и счастье освобождения, а потому становились жизнерадостнее и бодрее или, во всяком случае, старались таковыми быть. И Софа повеселела, в ней пробудился интерес к жизни. Партизаны действительно чрезвычайно радовались весне сорок четвертого. Они мысленно подгоняли, торопили каждый весенний день, им очень хотелось, чтоб в эту весну солнце грело особенно горячо, ярко - пусть быстрее просохнут пути-дороги, по которым славная Красная Армия примчится сюда на своих могучих победоносных танках, освободит всех от липкого страха фашистской угрозы, вернет их к нормальной человеческой жизни.
Но пока Красная Армия готовилась к наступлению, наращивая резервы, немецко-фашистские оккупанты готовились к обороне. В связи с чем старались обезопасить себя от партизан, предпринимали против них одну карательную экспедицию за другой, стремясь уничтожить их, распылить, рассеять, выдавить подальше от дорог и гарнизонов в непроходимую болотную глушь.
Отбиваясь, партизанские отряды объединения, тем не менее, все больше отступали на юг, на Полесье, к Пинским болотам. Семейные отряды оказывались за спиной отрядов боевых, были защищены и переносили блокаду легче. И все-таки с каждой неделей ситуация усугублялась. Кроме боевых частей, отправляющихся на фронт, немцы активно задействовали против партизан полицейские батальоны и карательные подразделения «СС», сформированные из прибалтов. Эти зверствовали с особым старанием, садистски истязая пленных, поголовно уничтожая мирное население.
В мае еще вода в реках высока от талых снегов. В мае еще вода в болотах холодна - не успевает за день прогреться, а ночи свежи. Люди все дальше и дальше уходили в болотную глушь. Уже несколько суток шли по сплошной воде. Деревья в воде, кустарники в воде. Где вода талая, где болотная, где ручьи и озерца - все превратилось в сплошную водную гладь.
То шли, хлюпая в воде по щиколотки, то брели в воде по колено и чуть ли не пускаясь вплавь, поддерживая детей, шли в водах по пояс. Когда находился островок относительно сухой территории, на нем сбивались все в кучу, как на Ноевом ковчеге. Семейные отряды соединялись по нескольку в один и опять расходились, и собирались снова, утекая от пулеметно-минометных обстрелов наседающих на пятки карателей.
Сырость, голод и холод изнуряли людей до невероятности. Но Дина верила - они выберутся, выживут. Теперь осталось недолго. Собранный за зиму запас сухарей они расходовали очень экономно, скармливая их, в основном, малышке: разжевав сухарь, заворачивали пережеванную массу в тряпочку и совали крохе, как только она начинала кричать. К сожалению, сухари кончались быстрее, чем человеческое терпение.