И мы как два призрака закружили в лунном свете, укрытые черными облаками раскидистых крон. Время от времени в тишине слышались русский мат, крики и резкие замечания моего наставника.
— Быстрей. Еще быстрей. Колени тоже могут гнуться! Вот так. Теперь снова начну сверху, но быстрей. Готов?
Умом я понимал, что это все тот же Та’ки, но в голове все равно не укладывалось, что вечно пьяный зеленый медведь в образе человека становится вдруг серьезным, трезвым и жестким.
Через час занятий я уже с трудом переводил дыхание, шумно хватая воздух ртом.
— Хватит с тебя на сегодня, — сказал, наконец, Та’ки.
Вокруг его фигуры появилось зеленоватое свечение в форме медведя, и через мгновение передо мной уже стояла зеленая панда.
— До завтра, ученик, — насмешливо протянул он и поковылял прочь, неловко переваливаясь с лапы на лапу.
— Эй, Та’ки! — окликнул я его, тяжело дыша и упираясь ладонями в колени.
— Ну? — остановился медведь.
— Спасибо.
— Посмотрим, что ты через неделю скажешь, — он с хрустом вгрызся в стебель, который до сих пор выполнял роль оружия.
А мне под ноги плюхнулась небольшая желтая репка.
Глава 14. Посадил бог репку
Через три недели я стал достопримечательностью школы.
Конечно, не настолько популярной, как мой наставник, но тем не менее на меня уже приходили поглазеть и похихикать. В светлой рубахе, с закатанными штанами и гирляндой репок на шее я выглядел, как безумный монах из комиксного шао-линя. В какой-то момент я даже пожалел, что Та’ки выбрал не чеснок — так я бы выглядел еще безумней и колоритней. Но зато хоть мог бы объясниться — ну а что, имеет человек право бояться вампиров?
А так мне в спину все чаще звучали вопросы, не собираюсь ли я вскоре взять в зубы яблоко, а в уши вставить зелень — для полноты картины. Или где я прячу святилище своего репкобога.
Мой репкобог с явным удовлетворением на пятнистой морде слушал все эти нагоны в мой адрес и беззаботно хрустел своими стеблями.
Я на него не сердился.
Ведь он единственный обратил на меня внимание не как на уборщика или третью рябину во втором ряду, а как на возможного ученика! А ученик полубезумного бога просто не имеет права быть нормальным. Я в этом находил даже что-то веселое и провокационное, так что в целом полет был нормальным. Только один чудак на букву «м» с торчащими наружу передними зубами и погонялом «Бобер» меня порядком достал.
Но что поделаешь? Бобер — он и в Африке бобер. С таким прозвищем только пилой работать — или по дереву, или по нервам.
Каждое утро я вставал затемно, взваливал на плечи мешок с горохом и шел на двор, по пути продирая глаза и окончательно просыпаясь. Поприседав немного во дворе со своей ношей, я шел к ограде и делал вдоль нее круг пенсионерской рысцой. Потом отжимался, сколько мог, бегом с двумя ведрами в руках таскал воду из дальнего колодца в баню и наполнял большой таз, в котором потом ополаскивался и шел на работу. А вечером меня ждала двухчасовая тренировка с моим зеленым наставником, спарринг и очередная репка.
Пару раз поздно вечером я замечал нашего аристократа: он что-то наигрывал на лютне и тихонько напевал себе под нос. И то ли наша альма-матер не оправдала его надежд, то ли несчастная любовь поразила беднягу в сердце, но напевы его были грустными и протяжными, как пьяные песни нашего бога.
В первую неделю такого режима я думал, что сдохну. Каждое утро, вытряхивая себя из постели, со стоном разравнивая спину и выпрямляя колени я завидовал тем, кто уже умер, и потому не мучился. Помню, как я пытался поднять на плечи этот чудовищный мешок с ядрен-горохом, упираясь плечом в стену и вытирая навернувшиеся на глаза слезы.
В какой-то момент мне даже захотелось скинуть его ко всем чертям, рухнуть на пол и заявить всему миру, что я неизлечимо болен — по крайней мере, на ближайшие пару лет.
Но тут я вспомнил себя на арене. И презрительный взгляд Ленки. И вонючего урода, обложившего меня и в хвост и в гриву за то, что я посмел его пигалице руку помощи протянуть.
И, матерясь на чем свет стоит, я плелся с этим мешком вокруг школы, едва переставляя ноги.
После разминки мое тело возвращало более-менее сносную пластичность, и я был в состоянии работать и даже пережить вечернюю тренировку.
Но утром я снова чувствовал себя между жизнью и смертью. Болело абсолютно все — каждая мышца, связки, все позвонки моего несчастного позвоночника от самой шеи до копчика.
А потом вдруг что-то произошло.
Проснувшись утром, я больше не испытывал боли. Я даже опасливо ощупал себя, чтобы убедиться, что не помер и не потерял нахрен всю чувствительность. А потом встал, взвалил свой мешок на плечи и в первый смог не пройти, а пробежать свой маршрут вокруг школы. И воду для умывания я тоже смог натаскать уже бегом! Разогретые мышцы гудели, но это была уже не боль, а скорее приятная натруженность.
И вот уже четвертый день я открывал глаза с улыбкой вместо проклятий. Хорошенько потянувшись, я вышел во двор, чтобы немного размяться перед пробежкой.
Я ожидал увидеть синее утро, вдохнуть свежего воздуха и насладиться царящей в школе тишиной за мгновение до того, как начнет просыпаться жизнь. Сначала — звонкая, в кронах деревьев. Потом разумная — на тренировочной площадке.
С того момента, как я перестал умирать от необходимости проснуться, эти минуты стали мне вдруг дороги.
И тут я увидел, что кое-какая разумная жизнь уже проснулась.
Это был Ян. Он сидел на изогнутом стволе липы, росшей поблизости от моего жилища, и жевал вчерашний пирожок с капустой.
Под его пристальным взглядом я остановился.
Ян смерил меня хмурым взглядом с головы до ног, почесал небритую щеку и многозначительно протянул:
— М-даа… Красавец!
Я не знал, что ему ответить. Потому что мы с Та’ки не обсуждали, можно ли с кем-нибудь делиться причиной моего идиотского вида. И если языкатых учеников я мог просто послать нахрен, то с Яном дела обстояли иначе.
И не только потому что он был магистром. Просто мне было не все равно, что он обо мне думает.
Но и лишиться тренировок я не мог себе позволить. Поэтому просто стоял и молча смотрел на свои босые ноги.
— Ну, пошли, чтоль, — со вздохом сказал Ян, запихивая в рот остаток пирожка.
— Куда? — опасливо спросил я.
— Куда-куда… К твоему репоносному божеству, конечно! Слово-то какое некрасивое получилось… Или ты думал, я не догадаюсь, откуда ветер дует?
— Ян, не надо!.. — попытался я протестовать. — Он не при чем, я сам!..
— Сам придумал репу на себе носить, как деревенский дурачок? Ну-ну. Та’ки, мать твою! — гаркнул он на всю округу, направляясь в сторону лужайки. — А ну иди сюда, тварь зеленая! Эй! Ты где?
Кусты у дороги зашевелились, хрустнули сломанными ветками, и я услышал хмельной голос, уже ставший родным.
— А вот в былые времена… богов призывали не так… — пятнистая морда Та’ки показалась из зелени. — Раньше была культу-уура! — его язык отчаянно заплетался. — Алтари там… подношения… девушки голые… красивые…
— Я тебе щас так поднесу — мало не покажется, — нахмурился Ян.