- Святой, что ли ? - спросил Лев Ильич.
- Где хочет, сказано, - строго взглянул на него Костя. - Вы не смотрите, что я сигарету курю и чужой водкой не брезгаю.
- Это мне не понять, - Лев Ильич снова от чего-то смутился. - Трудно такое постичь так вот сразу.
- Это и я не пойму, - сказала Вера. Она уже увязывала свою сумку, устраивала остатки пирога. Тоже что-то новое услышал в ней Лев Ильич: раздражение или твердость то была? - Откуда вам может быть известно, кто куда и зачем бегает, да и что, если побежал, что с того, какое все это имеет отношение к вашим же высоким словам о сердечном таланте веры - для меня это, кстати, всегда было несомненно.
- Как, то есть, какое отношение? - задохнулся Костя. - Вы что ж, зная про его сотрудничество, поверите в благодать, на нем присутствующую, пойдете к нему причащаться?
- Я не к нему прихожу, - сказала Вера. - Я в храм прихожу - не в "кадры". Я за него вместе с ним помолюсь. Да и с собой бы разобраться, что мне за других решать...
Они подъезжали, вошел проводник с билетами, не поглядел на них, молча отдал, поезд шел все медленнее, дернул напоследок - и встал. Все поднялись.
- Вы меня не бросайте, - заспешил Лев Ильич, - давайте обменяемся телефонами, мне это очень важно, я все плутаю в трех соснах... А ваш, Верочка, у меня есть, кажется...
- Я там не живу теперь, Лев Ильич.
- Переехали?
- Ушла. У меня квартиры еще нет, так что звонить некуда. Я сама вам позвоню, может, кстати, услышите, кто сдает, если не очень дорого... - она уже выходила в дверь с чемоданом и сумкой.
Лев Ильич пошел следом.
2
Он перешел площадь, потом подземным переходом широкое, как проезжий тракт, грохочущее Садовое кольцо и углубился в переулки. Такое странное состояние было у него - будто это и он и не он шлепал сейчас по жидкому снегу, сворачивал, не выбирая дороги, просто куда ноги несли. Домой ему не хотелось, это он знал твердо. Старые ботинки сразу промокли, руки он засунул в карманы, а портфель зажал подмышкой.
Ему было хорошо! И вот, собирая и не умея собрать разбегавшиеся мысли, он пытался понять, отчего так уж хорошо ему - не молодому, уставшему человеку, вернувшемуся и все старавшемуся оттянуть возвращение домой, промокшему и озябшему?..
Выпить ему захотелось, он и не пил никогда вот так, в одиночку, а только с друзьями, по случаю или с женщиной, а тут от сырости, от озноба, бесприютности - счастья, звеневшего в нем, и захотелось холодной, чтоб все замерзло, а потом само из себя загорелось, зажглось, расходясь по всему телу.
Он толкнул дверь и оказался в столовой. Час был неурочный, уборка, кто-то там все-таки сидел, он и глядеть не стал, только отметил: буфета нет, значит снова выходить в магазин, под снег... - подошел к кассе.
Блондинка - не блондинка, светленькая, или показалось так ему, с кудерьками, а глаза под тоненькими, наверно выщипанными бровками неожиданно добрые и с усмешкой.
- Замерз, что ли? Платите три рубля за гуляш.
Лев Ильич вытащил деньги, не поняв еще.
- На раздачу, а компот здесь получите, - она выбила чек, быстро - и не глядела вокруг, достала стакан, бутылку початую, закрасила компотом - второй стакан тут же стоял, у кассы, яблочко сушеное плавало сверху. - Пей на здоровье, а то у нас, говорят, японский грипп.
- Ловко как, - Лев Ильич смотрел с восхищением.
- А ты приходи почаще, я тебя еще и не такому научу... Иди, иди, не пугайся - шутка.
Лев Ильич сел в углу у окошка. "Господи, хорошо-то как!"- все думал он. Водка не холодная была, теплая, компот чуть сивуху перебил, он еще не успел закусить, зажглось что-то внутри, как и ждал. Горчицей намазал черный хлеб, из глаз слезы посыпались, ясно так все ему стало. "Интеллигентская сентиментальность!" - усмехнулся он. Выпил сто грамм и всех вокруг готов целовать - хорошо-то как! Женись вон на этой женщине, комната у нее тихая, старенький телевизор под белой вышитой салфеточкой - "ришелье" непременно, узорчик такой хитрый, кровать с шишечками, или нет, тахта у нее широкая кровать выбросила, круглый стол под тяжелой цветастой скатертью с кистями, хорошо бы еще абажур, так нет же - люстра с тремя светильниками! Цветочки на окне уж обязательно, гераньки и беленькие занавесочки - "ришелье" с тем же узором. А книг совсем нет, "Огоньки" лежат стопочкой и на стенах оттуда прикнопленные картинки. И квартира небольшая, тихая, старушка какая-нибудь еще живет да паренек, может пьющий, а может ушел уже тот паренек в армию - вот и никого. Утром она на работу, бигуди снимает, сковороду картошки на стол, скатерть заворачивает; он тихонько встает, чайку с картошкой поест, занавесочку откинет, на улицу выглянет, а там - бедненький двор, помойка, собака рыжая бегает, ящики старые, почерневшие, деревцо дрожит на ветру... В чем же дело, думал Лев Ильич, ему ж, и правда, хорошо, себя он не обманывал, и не нужно ничего другого, это раньше всегда оно казалось обязательным, столько сил на то тратилось - душевных и всяких. Ему вспомнились шумные, далеко за полночь встречи, рестораны, дорогие духи, громкие споры и рискованные песни, дешевая отчаянность, искренняя увлеченность... А может, возраст, усталость, не зря говорят, натворит человек в молодости, наблудит, а когда сил нет на то ж самое, он и начинает всех призывать к трезвости. Может и так, только это все пошлость какая-то, жалкий такой цинизм, мудрость дешевенькая, а здесь дело в другом... - легко так думалось Льву Ильичу, быстро. По молодости и думать времени нет, да и о чем думать? О любви? А какая любовь - для себя все это, чтоб повеселей, послаще было, а потом, чуть опомнишься, вину свою почувствуешь - за другого ощутишь боль, станет она к тебе ночами или еще страшней - днем приходить, тогда и услышишь... Стой-ка, обрадовался Лев Ильич, вот и разгадка: все вокруг хорошо, когда тебя любовь коснется, тогда все и кажется славным, но не потому, что тебе хорошо от любви, а из чувства собственной вины, жалости... Да, да, - заспешил он, - что прежде тебя только раздражало - ну, твоя собственная слабость, в той - ее слабости - выразившаяся, - тут ты вдруг в этом увидел свою вину, услышал ее, понял, жалко становится до слез - значит любишь... "О чем это я?" - остановил себя Лев Ильич и заторопился, пошел к дверям.
- Согрелись? - кассирша курила у себя сигаретку, посетителей никаких не было. - Может еще компотику?
- Спасибо, - Лев Ильич уже дошел до дверей, да воротился. - Вы не подскажете, мне бы нужно было... никто комнату не сдает?
- Вам, что ль, надо? Чего подсказывать - у меня и живите, целый день дома нет. А вечером вдвоем веселей... Вот сына провожу через недельку-другую в армию - живите. Квартира тихая.
- Может быть, для себя, - сказал почему-то Лев Ильич, - а может, для женщины одинокой.
- Заходите, как надумаете, найдем, чего там хитрого.
Почти угадал, - усмехнулся про себя Лев Ильич и не удивился; и квартира тихая, и сын уходит в армию, осталось только стол и гераньки проверить. Может быть, и перед этой женщиной чувствуешь себя виноватым, а потому и полюбить ее готов? Вон жениться надумал, а сын вернется из армии, да по шее, по шее! - и опять хорошо ему стало. Он уже по бульвару шагал, посреди, вроде посуше было, снег летел, как зимой, машины с двух сторон только всхлипывали, как тормозили... Вот тебе и весна, думал Лев Ильич, Пасха... Да какая Пасха, далеко еще. Так, значит, год назад я видел ее, чуть меньше, только тепло уж совсем, ночь такая была ясная... "А не тут ли разгадка?.. - он даже остановился, отвернулся от ветра, вытер лицо платком. - Откуда я все это могу знать?" - перебил он себя, не хотелось, боялся он про это думать, что-то случилось с ним, не зря такая размягченность, не от водки ж этой с сушеным яблочком?.. Ему вспомнилась еще одна Пасха, давно, больше тридцати лет назад, он жил в деревне, война, ему тогда, верно, лет тринадцать, нет, четырнадцать, что ли, исполнилось. Теплынь стояла, на пригорках уж совсем сухо, мальчишки учили его играть в бабки, а потом водили по избам: где кулича им давали, где крашеное яичко. Ему еще так странно казалось: есть нечего, он ни о чем тогда и не думал - только б поесть, а тут чужой паренек - и не жалко! И вина тогда он выпил первый раз, красного, помнится, вина, все в голове покатилось. "Христос воскресе!" - поцеловала его хозяйка, где они с теткой жили. "Спасибо", сказал он. "Да не 'спасибо' - нехристь какой, а еще из города! Воистину воскресе!" - хозяйка была молодая, крепкая, она ему и во сне приходила, подглядел раз с печки, вместе с ее ребятишками спал, как она утром умывалась, сбросила рубашку... "Воистину воскресе..." - согласился он тогда тотчас, до слез глядя на нее...
Нет, не оттуда, подумал он, еще раньше. С нянькой он был в церкви, в Москве, совсем давно, еще отец был дома, лет пять, верно, ему, нянька не велела рассказывать куда ходили. Зимой, праздник какой-то, темно, свечи горят, душновато, запах непривычный, и все, как знают его, все в руки совали конфетки, еще что-то; страшно. "А ты перекрестись, батюшка, - сказала нянька,-вот и не будет страшно", - и пальцы ему сложила. Он и крестился стоял, а бабки охали да по головке его гладили. "Ты руку, руку-ту поцелуй!.." зашептала нянька, когда к ним большой кто-то подошел, остановился, тоже руку на голову положил, рука была теплая, большая, не как у отца - мягкая. "Вот и хорошо, - шептала нянька, когда уходили, - ты дома молчи, а то и мне попадет от твоих партейных..."
Вот она любовь откуда, - с умилением думал Лев Ильич, тепло ему стало, и ноги словно высохли, не чувствовали, хоть шлепал по воде, не разбирая. - Они еще про благодать спорят - как ей не быть, когда, верно, сорок лет прошло, а он ту теплую руку помнит!
Но и это еще не все, что-то было у него в душе, чего он никак не мог ухватить, но так важно казалось вспомнить, словно там и содержалась разгадка вот-вот! - и сердце падало сладко, как на качелях.
Лев Ильич стоял возле ограды церкви, мимо шли старушки, крестились на надвратный образ. Лев Ильич стянул с головы шапку, мокрым снежком так сразу его и облепило, да и шагнул в ограду.
Он часто здесь проходил, редко осмысленно поглядывал на церковь, некогда все было, спешил, дела, а вот какие дела теперь и вспомнить не мог, но что о церкви каждый раз, пробегая, думал, все вспомнил: и о том, как пытался ее возраст определить - восемнадцатый, что ли, век, или поближе - начало девятнадцатого, а может все-таки постарше? спросить бы человека образованного. И как грустно становилось - все старушки, старушки идут в двери. А другой раз совсем молодых ребят увидел, отметил - лица у них у всех отрешенные, светлые, или показалось это ему - видел, что оттуда выходят? А вот они рядом с ним идут, вот они вместе на большую улицу заворачивают из переулка, слились со всеми, теми, что бегут, торопятся, и смысла в их беготне никакого... Может, стало быть, ошибается он, может и у тех людей, что ежедневно бегут с ним рядом, смысл есть, откуда он знает, что у кого есть, чего нет, что про другого известно - вот у него есть ли хоть какой-то смысл в его собственной жизни?..
Он тем временем пересек дворик, мелочь раздал, вошел в двери.
Не очень много было народу, он даже удивился, темновато, как в детстве, и запах он узнал, вспомнил, оклады тускло блестели золотом, иконы, он и не различал ничего, вперед продвинулся. Все-таки есть народ, подумал, вон мужик постарше его, истово как крестится.. "Спасителю, Спасителю передай..." ткнула ему в спину костяным пальцем старуха, глаза на него глянули из-под черного платка - и Лев Ильич увидел все сразу: и священника, появившегося перед закрытыми Царскими вратами, и маленький хор - жалкий какой! - и изображение Спасителя на кресте, и свечки перед ним...
"Господи Боже спасения моего, во дни воззвах, и в ноши пред тобою"... услышал он четкий, хоть и немолодой глуховатый голос, быстрый, как горох. Лев Ильич впервые услышал, прежде все казалось гулом - слова различил... Да вон он еще что вспомнил, - что-то прямо летело в нем, он вокруг смотрел со слезами, вот почему издавна так боялся заходить в церковь. Он заглянул тогда в кладбищенскую церковь, первую жену только похоронил, мальчишкой он еще был двадцать два, что ли, года: уже успел и жениться, и жена на его руках умерла, он поначалу и опомниться никак не мог, и уж совсем потерялся, с могильщиком, который ее закапывал, завел дружбу, в дом к нему зачастил, тот прямо и жил на кладбище - стояла рубленая изба, а вокруг кресты, памятники, комнатка у него была - кровать только влезала и столик, а там жена, сын большой уже... Да, да, вспомнил Лев Ильич про того парня целую историю, он и сын-то не их... Но сейчас не до того ему было вспоминать, он только страх свой тогдашний вспомнил. Он зашел, а скорее вбежал в церковь - прямо против дома могильщика, будто гнался за ним кто-то, - а там гробы, гробы, и не отпевали еще, служба, видно, шла, он ничего разобрать не успел, да и все равно не понял бы, но только из притвора шагнул, дьякон и провозгласил с амвона: "Оглашенные, изыдите!.." Он так и споткнулся, да назад, назад попятился, а с паперти и кинулся прямо вон с кладбища. Плохо ему тогда было... А сейчас услышал, четко так произносились слова...
"Господи, - сказалось в душе Льва Ильича, - ко мне ж то опять!" Это ко мне! И тогда было ко мне - не готов, значит, оказался, вот меня и вышвырнуло из церкви, а сейчас, стало быть, пора, время мое пришло, - и все как-то засветилось в нем, вся путаница и пустота его жизни смыслом наполнилась, каждый из его шагов был не случаен - он знал теперь это! - и падения свои постыдные увидел, отчаяние - все шло сюда, вот что он понял: иначе и быть не могло.
Лев Ильич обернулся назад, глаза его сразу уперлись в конторку, за ней старуха... Он все теперь здесь видел!.. Он вытащил деньги, свечки зажал в кулаке, и не заметил, как оказался подле Спасителя, огонек затеплился в его руке, еще бабка подошла, свечку поставила. Он снова обернулся - на него из глубины темной доски Божья Матерь глядела - он поставил вторую свечку.
"Благослови душе моя Господа, и вся внутренняя имя святое Его! - Услышал он тот же голос где-то рядом с собой, оглянулся, но чтеца не разглядел, Благослови душе моя Господа, и не забывай всех воздаяний Его!.."
"Не забывай всех воздаяний Его..." - повторил Лев Ильич про себя ошеломившие его слова, отвлекся, пропустил что-то и снова услышал:
"...Человек, яко трава дние его, яко цвет сельный, тако отцветет: яко дух пройде в нем, и не будет, и не познает к тому места своего. Милость же Господня от века и до века на боящихся Его, и правда Его на сынех сынов, хранящих завет Его, и помнящих заповеди Его, творити я..."
- Да ты не мучайся, - старушка рядом со Львом Ильичем глянула на него из-под платка, - вон, извелся весь. Ты перекрестись - легче станет.
Как же, подумал Лев Ильич, я и некрещеный совсем... А пальцы сами сложились, он себя крестом осенил, низко поклонился, ощутил рукой прохладный камень.
- Ну вот, - упорно смотрела на него старушка, - полегчало?
Лев Ильич не мог ответить.
- Ты поплачь, поплачь, батюшка - еще полегчает...
"Как нянька моя..." - с умилением думал Лев Ильич. Он пошел к выходу, а там, в дверях обернулся и снова перекрестился.