- Нет, не нужно. Да и все школы одинаковы. Или, может, в Иерусалим поедем?
Дуся ничего не ответила, вытерла стол, забрала посуду и вышла.
- А история такая. Все у него было в школе спокойно, я еще в первом классе познакомился с учительницей, все ей объяснил, просил мальчика не трогать. Она женщина умная, поняла. Как-то и у нас даже была - им положено проверять, как дети живут, сидела тут, чай пила - но больше про попугая разговаривали. Умный человек - зачем лезть в чужую жизнь. А сейчас она ждет ребенка, декрет, у них другая учительница - временная, да такая... азартная, одним словом. И как на грех случай. Ребятишки-третьеклассники, мальчишки возились на перемене куча-мала. У нашего рубашонка расстегнулась, крестик и выпал. А здесь звонок, учительница: "Что такое?" "Крестик", - поцеловал его и под рубашку заправил. Что ж ты, говорит, уж не в Бога ли веришь? А как же, мол, верую. "А если мы отцу на работу сообщим? Где он работает?" "А в церкви, священником..." Видно, не нашлась сразу, растерялась, а ребята, известно, довольны, посмеиваются над ней. Вот я и говорю: азартная. Нет бы успокоиться, делом заниматься, а она вздумала начать антирелигиозную пропаганду - как же, случай подходящий. Книг они начитались, теоретики есть, специалисты, журнал "Наука и религия"... Если, мол, крест не снимешь, мы тебя в пионеры не примем. А как же, мол, вы меня примете, если я и сам туда не пойду?.. А ведь кругом дети, не та получается пропаганда. Тогда она придумала сильный ход. Приносит в класс икону и прямо на уроке достает из портфеля. Сейчас она разоблачит все это мракобесие! Вызывает Сережу: что, мол, это такое? Уж не знаю, какого она от него ждала ответа. А он подошел к иконе, перекрестился, взял в руки, поцеловал и положил на стол. Это, говорит, Матерь Божия, всех скорбящих Радость... Опять осечка, тем более, у нее инициативу забирают из рук. Приходит еще через день в класс, а на доске сверху мелом выведена надпись: "Бог был, Бог есть, Бог всегда будет!" "Дежурный! Кто писал?" Не знает дежурный. "Староста!.." Не знает и староста. "Дежурный! Сотри с доски!" "Я не писал - я и стирать не буду." "Староста!.." То же самое. Надо бы взять, да самой и стереть, так и на это ума не хватило. Прямо под этими словами стала задачки писать - у них урок арифметики, вроде, мол, внимания не стоит обращать. Или, уж не знаю, амбиция, что ли - стирать не захотела. Так или нет, но весь урок ребята на те слова глядели. Может, кто и задумался: есть Бог-то!..
- Ну а теперь? - спросил Лев Ильич.
- Вот, теперь. Стали мальчонку таскать по разным пионерским мероприятиям, какие-то ему дают общественные поручения. Не отказывается, выполняет: то металлолом, то книжки в деревню - хорошо. А тут вечер, праздник, стихотворная композиция, она ему и сунула - "Про попа и работника его Балду". А он, главное, и нам дома ничего не сказал...
- Сказал он мне, - Дуся вошла в комнату.
- Что ж ты от меня скрыла? Ну вот, видишь как. Я б сразу пошел в школу. Эх, Дуся, Дуся...
- А что, Дуся, правильно он сделал.
- Вот, видишь как... А он взял, да ни слова не говоря "Отцы пустынники и жены непорочны" прочитал - у них пушкинский вечер. Она сначала ошеломилась, а когда он дошел до "Во дни печальные Великого поста..." - опомнилась, прервала композицию и его выставила за дверь... Расстроился, конечно, мальчик, а тут еще простудился, мы его и отправили на десять дней в деревню. А в школе я разговаривал, но трудно - никак не могут понять, что с живыми людьми имеют дело, не с оловянными солдатиками. Ну ничего, ничего, не расстраивайся, мать. Еще не такое будет... Посмотри лучше, как он там укладывается, книжки на завтра... А мы с Львом Ильичем поговорим...
Дуся молча ушла.
- Значит, мальчик с этаких лет уже изгоем себя будет чувствовать, не плохо это разве?
- Почему изгоем? - удивился Кирилл Сергеич. - Разве он похож на такого, ущемленного?
- Нет, внешне он никак не похож, напротив, но то, что не такой, как все: они пионеры - он нет, они про попа и про Балду, а он - не может...
- Ах, вот почему, - улыбнулся Кирилл Сергеич. - Так это их пожалеть нужно - не его. Что уж в пионерах заманчивого. Жалко это все выглядит, хуже, чем в ваше время, там хоть во всей этой глупости была чистота, а сейчас мертвый формализм - дети это сразу распознают. И с Пушкиным тоже ничего плохого не вижу... Нет, я думаю, все правильно. Какой же он изгой, если уже в детстве знает, что он православный, дома у себя - в России, что он не один - с Богом, что за ним десять веков христианства на Руси? Там у него есть свои беды и слабости, а тут все правильно - у нас хуже было. У меня было хуже, - он замолчал.
Лев Ильич не знал, как начать тот разговор.
- Трудно вам было, Лев Ильич?
- Нормальное детство: в барабан стучал, кричал на Красной площади до звона в ушах... То есть, свое-то было, конечно.
- Я про другое. Надо было мне задержаться на денек - причастить вас.
Лев Ильич откинулся на стуле и впервые посмотрел Кириллу Сергеичу в лицо оно было печальным и опять, как в тот раз, при прощании, его поразила усталость в глазах.
- Да. Только здесь не то слово. Я чуть было не пропал, отец Кирилл. А вернее сказать, пропал, совсем пропал.
- Ну что вы, эдак-то уж и нельзя. Я ж вас упреждал от отчаяния. Эх, как плохо! Посидите завтра в тепле, книги почитайте - я вас никуда не выпущу, а в воскресенье - у нас Прощеное воскресенье будет, я вас исповедую, причащу...
- Даже не знаю, Кирилл Сергеич, смогу ли... - начал было Лев Ильич, но вдруг как сорвался: "А ведь все защищаюсь, на других хочу свалить, чужими грехами оправдаться!.." - подумал, но все равно не удержался. - Вы знаете Виктора Березкина?
- Березкина?.. - удивился Кирилл Сергеич. - Березкин Виктор... Погодите. Философ? Как же, знаю. А он что, приятель ваш?
- Приятели, - буркнул Лев Ильич, тоскливо ему сразу стало. А правда, что он у вас на Рождество был в храме, и вы встречали его особо, с этой его, простите, шикарной любовницей? И провели, и поставили хорошо... Верно это?
- На Рождество?.. Да, кажется, был... Да, конечно, был. Как же - на клиросе стояли. Хорошо поставил? Да, там удобно, а то очень народу много - не протолкнешься.
- И однако вы их... протолкнули. А вы знаете, что он неверующий и... более того.
- Читал, читал его статейки о Достоевском - смелый исследователь. Я-то его не так хорошо знаю, а он про Достоевского все, как есть, будто тот ему исповедовался. Как же, читал - он там выводит атеизм Достоевского.
- Ну... и почему ж вы?..
- А что такое?
- Как же вы его... встречали, провели, сами говорите, народу было много, поставили?..
- Я что-то, верно, не пойму вас, Лев Ильич, а почему бы мне его не встретить и поудобней не устроить, если он мне знаком? А что неверующий, так я всегда рад атеистам в храме - глядишь, услышат чего ни то.
- Но ведь, чтоб его с его... дамой провести, надо было кого-то потеснить истинно верующего, да и место хорошее могли бы тем предоставить, кто того достойней. А уж Березкина там были поблагочестивей...
- Подостойней, поблагочестивей? - искренне изумился Кирилл Сергеич.
- Конечно! - заспешил Лев Ильич. - Вы провели своего знакомого, человека, ну... мягко говоря не имеющего к церкви никакого отношения, тем самым лишили места кого-то, кто имел на него значительно больше права. А кроме того, выказав эту свою, ну, как бы сказать?..
- А вы проще говорите, что думаете, а то вас до конца никак не пойму.
- До конца? Ну если до конца, то и получается: вот здесь, в этой потрясающей книге, меня про меня заставившей забыть, сказано, что нельзя различить Церковь мистическую и историческую, что она как бы срослась. Но что же получается, если и священник отравлен мирским - суетой ли, корыстью - да чем бы то ни было! Если... ну не о Боге ж вы думали, отец Кирилл, когда моего дружка Березкина устраивали на клиросе?
- О Боге, - сказал Кирилл Сергеич и лицо его стало серьезным, отвердело. Вот вы о чем! Наконец, понял, простите меня, недогадлив. Значит, вам увиделось в том, что я...
- Нет, нет! - перебил его Лев Ильич. - Тогда уж я все объясню, а то совсем получается глупо, да и вывернуть можно. Конечно, факт обыкновенный, ничего не стоящий - и человеку сделали удовольствие, а может быть, ему и в душу западет, и притчу о блудном сыне можно вспомнить. Но я здесь другим ушибся. Я этот факт, эту мелочь, чепуху, пусть даже вашу слабость, если вы мне ее объяснить не захотите, я, понимаете, связал это все единой цепью - с Адама начиная, через праотцов ко Христу, всех мучеников веры, святых. И вот, если конец той цепи... у моего дружка Березкина на клиросе, тогда - нет ничего. И цепи той нет, и клирос - пустое место. Я, может, все это сбивчиво, не так объяснил, но мне скверно, отец Кирилл, совсем плохо. Меня вчера Маша, а сегодня - эта книга чуть привели в себя. Очень уж правда красиво в ней все, стройно - другой мир. Все так, но - куда мне!..
- Хорошая книга. Действительно, молодая. Романтическая. Ну это большой разговор, ежели всерьез говорить о "Столпе" и Флоренском. Но напряженность мысли о Христе несомненная и удивительная даже у нас... Хорошо, что вы ее так прочитали... Но вы напрасно думаете, что я от ваших слов намерен отмахнуться, почесть этот факт, так вас поразивший, не стоющим внимания, или даже, как вы говорите, "вывернуть" ваши слова. Я, правда, не знаю, почему он так вас потряс - тот "факт", видимо, есть свои причины, и наверно глубокие - но захотите, сами расскажите... Только причем же тут притча о блудном сыне? О возвращении блудного сына? Этот наш философ - нормальный либеральствующий коммунист. Конечно, коль считать всех неверующих блудными детьми... Нет, если уж вы притчу вспомнили... да вот здесь, у Флоренского... Вы все прочитали?
- Что вы! Я... пролистал... отдельные главы...
- Одна из самых загадочных притч Евангелия - о неправедном домоправителе. Не помните?.. Вот вам Евангелие. Откройте - от Луки, главу шестнадцатую. А я пока у Флоренского найду... Замечательное толкование. Дело, конечно, не в вашем приятеле и моей, быть может, вы и правы, - слабости...
- Простите меня, отец Кирилл, я не хотел вас обидеть.
- Бог с вами, Лев Ильич, я священник, какие могут быть обиды? И поверьте мне - не... фразер, хотя, что делать, и слаб, и недостоин, разумеется, способен на ошибки - вольные и невольные. Но если Богу будет угодно, я вам помогу... Если уж вы себе цепь представили, которая начинается в первородном грехе, а заканчивается этим моим несовершенством - обо мне ведь речь, не о Березкине - правильно я вас понял? - глянул он на Льва Ильича, - то и эта притча будет кстати... Нашли? Читайте вслух, прямо с начала главы: "Один человек..." Ну, хотя бы девять стихов.
Лев Ильич начал было читать, сбился, чуть успокоился и принялся еще раз с начала.
- "...один человек был богат и имел управителя, на которого донесено было ему, что расточает имение его. И, призвав его, сказал ему: "что это я слышу о тебе? дай отчет в управлении твоем: ибо ты не можешь более управлять". Тогда управитель сказал сам себе: "что мне делать? господин мой отнимет у меня управление домом: копать не могу, просить стыжусь. Знаю, что сделать, чтобы приняли меня в домы свои, когда отставлен буду от управления домом". И, призвав должников господина своего, каждого порознь, сказал первому: "сколько ты должен господину моему?" Он сказал: "сто мер масла". И сказал ему: "возьми твою расписку, и садись скорее, напиши: пятьдесят". Потом другому сказал: "а сколько ты должен?" Он ответил: " сто мер пшеницы". И сказал ему: "возьми твою расписку и напиши: восемьдесят". И похвалил господин управителя неверного, что догадливо поступил; ибо сыны века сего догадливее сынов света в своем роде. И я говорю вам: приобретайте себе друзей богатством неправедным, чтобы они, когда обнищаете, приняли вас в вечные обители..."
Лев Ильич с изумлением посмотрел на Кирилла Сергеича.
- Какая странная притча! Выходит, хозяин похвалил управителя за то, что он самовольно распорядился его имуществом, проявил щедрость за счет хозяина, и еще на этой своей "доброте" за чужой счет приобрел себе капитал? Не понимаю. Какая-то корысть и двойная бухгалтерия.
- Да, все так, если вы подходите к этому законнически, юридически, моралистически. Верно. Но вдумайтесь в притчу, пойдите вслед за евангелистом, за Флоренским в его толковании. Домоправитель - это человек, приставленный к Божьему имению - к той жизни, силам и способностям, которые ему вручены для преумножения, а он расточил ту жизнь - Божие имение. И вот Господь потребовал его к ответу. Ему предстоит лишиться всего, чем он, казалось, владеет, а на деле принадлежит не ему, а Богу - он должен лишиться всего, все это выгорит в судном огне. Он останется "нагим", "нищим" - ему уже объявлено, что он более не может управлять имением. Тут-то он уже понимает, что положение его безвыходно, жил он не на свое - на Божие имение, своего нет и быть не может. И тогда он хочет обеспечить себе место, хотя бы в других домах - то есть, в душах, в молитвах, в мыслях других людей, а быть может, в памяти Церкви. Что же он делает для того, чтобы этого добиться? Он говорит с каждым порознь, в тайне, чтоб не просто выказать свое великодушие, но воистину убавить им их долг перед Богом - сокращает этот их долг в своем сознании. То есть, с точки зрения права или морали совершает новое преступление - прощает поступок против Бога. Но в духовной жизни как раз и требуется такая неправедность, ибо, неправедно прощая чужие грехи, мы более оправдываем себя, неправедных - "сынов века сего", нежели праведные, благочестиво осуждая чужие грехи, могли бы оправдать себя, праведных - "сынов света". Хотя, казалось бы, вполне естественно, что ревность к славе Божией, усугубляя вину других, подчеркивает лишний раз, что мы никак не сочувствуем их грехам, что мы, радея о Господе, считаем их даже своими должниками! И однако "похвалил господин управителя неверного, что догадливо поступил, ибо сыны века сего догадливее сынов света в своем роде"... Надо ли нам с азартом подсчитывать чужие грехи, кичась своим благочестием, забывая о том, что наше собственное положение безвыходно, что вот-вот и нас призовут к ответу?..
- Что ж получается, что и мораль, и нравственность, и право, моя способность оценивать поступки, добро и зло, справедливость - это все ничто, у Бога все иное? Как же я сориентируюсь тогда в этом мире - я ж в нем существую?..