Мистер Примби исчез из мира Кристины-Альберты. На время он должен также почти исчезнуть со страниц этого повествования. Мистер Примби испаряется. Взяв его внешнее подобие, мы должны теперь повести рассказ о другой, куда более важной персоне — о Саргоне Первом, Великолепном, Царе Царей, Наследнике Всея Земли.
Как, без сомнения, чудесно, как удивительно открыть, что ты вовсе не маленький вдовец владелицы прачечной, бесцельно коротающий жизнь, но Владыка Всего Мира, однако для добросовестного человека, стремящегося поступать как должно, открытие это чревато грызущей тревогой и гнетущим волнением. И вначале только естественно, что такая знаменательная, ослепительная идея несколько оглушит и смутит. Эта мысль также несла с собой освобождение и возвеличивание. Для целей, пока неясных, он был заключен, будто лев в клетке, в этой стесненной и неинтересной жизни Примби. Его воображение бунтовало против финальности такого существования; некий глубинный инстинкт подсказывал ему, что эта его жизнь — лишь иллюзия; в мгновения грез и порой в миг между сном и пробуждением вдруг проглядывали свет и цель за пределами видимой реальности. И вот внезапно будто распахнулись врата, будто откинули занавес, этот свет хлынул на него ослепительным потоком. Нет, его жизнь не единственная, начинающаяся, кончающаяся и забытая, как пустая песенка! Его существование уподоблялось золотой нити, которая сверкала, исчезала и вновь появлялась в бесконечной ткани бытия и была воткана в нее с целью. В прошлом он был Поргом в городе Клеб, и он был Саргоном и Валтасаром. Многими другими был он, но память о них все еще спала под темными водами забвения. Но память о Саргоне сияла ярко. Это его саргоновское «я» вернулось, а не какое-то другое из прочих его «я».
По некой причине, пока остающейся тайной, Сила, управлявшая его жизнью, призвала его вновь стать Саргоном в нынешнем, огромном, раздираемом враждой мире. Саргон начал жизнь смиренно, брошенным младенцем, и поднялся к вершине, восстановив и расширив подвластную ему империю, самую могучую из всех, какие до этого знал древний мир. Некие способности (кха-кха) были явлены Саргоном, вот из-за них-то Сила и призвала его вновь.
Вереницы воспоминаний развертывались в его мозгу. С поразительной уверенностью он воссоздавал свою юность, те далекие дни в Шумере, где Сила вознесла его так высоко. Они были такими яркими и приятными, что уже оттесняли воспоминания о Шерингеме и Вудфорд-Уэллсе, превращая его существование как Примби в тающий мираж. Эти переживания никогда не были ему дороги, он никогда не перебирал их в уме с удовольствием. Но возвращенные ему воспоминания стоили того, чтобы вновь и вновь обращаться к ним. Картины первых лет его жизни, когда он был найденышем, таинственным найденышем при дворе своего предшественника. (Имя этого предшественника он все еще никак не мог вспомнить). Юный Саргон был светловолосым и синеглазым — редкость в смуглом Шумере, а нашли его плывущим по великой реке в камышовой колыбели, скрепленной битумом, и его взял к себе и усыновил правитель края. И еще мальчиком все дивились ему, его удивительной мудрости, способности совершать то, что не дано другим людям, всему тому, что указывало в нем на владыку над людьми. И не то чтобы он обладал большой смекалкой, или сноровкой, или особой физической силой. В этих второстепенных качествах многие вокруг превосходили его — смекалкой и въедливостью памяти, в частности, он уступал Прюму, сыну великого визиря — но он обладал истинной царственной мудростью, недоступной никому из них.
— Истинной царственной мудростью, — произнес мистер Примби-Саргон вслух и больно столкнулся с высоким смуглым джентльменом, поспешавшим от Сент-Джеймсского парка к Сент-Джеймсскому дворцу. — Извините! — воскликнул мистер Примби-Саргон.
— Моя вина, — сказал высокий смуглый джентльмен. — Опаздываю на встречу. — И поспешил дальше.
Странно! Где мистер Примби — или Саргон — уже видел это лицо? Нет ли… какой-нибудь связи с Шерингемом и сверкающим на солнце песком? Но тут все заслонил Шумер, и высокий смуглый джентльмен стал вождем племени, кочующего по пустыни. Кочующего среди песков.
Взволновавшаяся поверхность вновь стала зеркальной, отражая годы отрочества в Шумере. На чем мы остановились? Даже в те дни люди замечали в мальчике серьезность не по его годам. Он избегал детских игр. Не увлекался крикетом даже в Шерингеме. Скромно, но твердо отрок поднимал голос в зале совета, и все признавали мудрость его слов. Старцы, сидевшие вокруг, дивились. «Речет красно», — говорили они в своей древней шумерской манере. Красноречивей. И еще его называли Находящим Пути.
Саргону еще не исполнилось пятнадцати, а старый бездетный правитель, которому у границ грозили враги и заговоры внутри страны, уже выделил его. «Этот мальчик может спасти царство». Затем, едва ему сравнялось восемнадцать, ему поручили возглавить поход для замирения горцев на севере, поручили убедить их не вступать в союз с Северным Врагом. Он совершил больше, чем ему было велено. Он прошел через горы на лежащие за ними равнины и дал сражение Северному Врагу, и победил его, и сурово покарал. После этого все люди поняли, что ему быть новым Владыкой и Господином Шумера, преемником своего престарелого покровителя. И все искренне это одобряли, кроме Прюма, Хитреца (уже щеголявшего отрастающими баками). Да, и он одобрял, но с завистью в глазах. А затем наступили дни Венчания на Царство и Вступления во Власть над Гаремом. Чудные дни. А потом — рождение Наследной Царевны, его единственного ребенка, и великий поход в пустыни юга. И еще походы, и творение законов — мудрых законов и еще более мудрых, и толпы рукоплещущих благодарных людей, и счастливые деревни. Жизнь стала счастливой повсеместно. Прюм плел заговоры, поднял бунт и получил по заслугам согласно незатейливому обычаю тех времен. Это было прискорбной необходимостью, на которой нет нужды останавливаться. Расширялись границы, а с ними и великий мир — Россия и Турция в Европе, Персия, Индия, Древний Египет, Сомали и так далее, и так далее были покорены и сделаны счастливыми. Были открыты Америка, Австралия и остатки еще не совсем утонувшей Атлантиды. Потом о них забыли, но в первый раз их открыли именно тогда — и они платили дань. Была учреждена Лига Наций.
Весь мир говорил о благости Саргона и переживал золотые дни. Ибо Саргон правил согласно свету справедливости в сердце своем. Он умерил жертвоприношения в храмах и ввел в верования и богослужения своего рода протестантство. Люди слагали о нем хвалебные песни. Прохожие — мужчины и женщины — бросались целовать ему руку. И он не лишал своих подданных доступа к себе. Это доверие его и погубило. Блеснул, увы, нож убийцы, черного убийцы, безумца, чужеземца…
Поразительно! Он помнил, как подданные оплакивали его смерть.
Белая перчатка полицейского уперлась в грудь мистера Примби-Саргона и помешала ему шагнуть под автобус. Он ловко увернулся. Трафальгарская площадь, великое место встреч, слияние магистралей. Толпа здесь в теплом октябрьском свете превосходила даже шумерийские толпы. Тут он за ними и понаблюдает. Темные толпы, кишение озабоченных лиц. Его возвращение должно быть связано с ними. Была великая война, много опустошений, мир получил тяжелую рану и не мог оправиться. Бедные правители политики этого века не обладают мудростью, лишены инстинкта, который подсказал бы самый верный путь. Вновь нужен вождь и спаситель, обладатель подлинной мудрости.
И под носами нельсоновских львов прошел Саргон, и он миновал конную статую Георга IV, направляясь к господствующей над площадью балюстраде, и занял там позицию для наблюдений. Он посмотрел через Уайтхолл на величественную башню парламента, и Уайтхолл был полон золотистой дымкой, пронизанной блеском моторных экипажей. Поток автобусов, автомобилей и фургонов катился к площади, где сливался с потоками Нортумберленд-авеню и Стрэнда, а затем они вновь разделялись слева от него и справа — к Пэлл-Мэллу по ту сторону площади. Уличные фонари еще не зажглись, но в закругленных обрывах зданий слева несколько окон уже теплились светом. Внизу через площадь текла тонкая струйка пешеходов, точно вереницы муравьев, от одного пункта до другого, а приземистая станция метро непрерывно глотала пятнышки и кучки индивидов. У подножия Нельсоновской колонны происходил митинг, маленький людской полумесяц, в котором не чувствовалось ни малейшего энтузиазма. Люди с бело-красными плакатами, призывающими покончить с безработицей, раздавали белые листовки и встряхивали ящиками для сбора пожертвований. А прямо под ним несколько бедно одетых детей бегали, играли, дрались…
Всего лишь маленький кусочек одного из его городов. Ведь, понимаете, протекшие столетия и развитие его древней империи сделали его законным владыкой и правителем как этого города, так и всех городов мира.
И он вернулся исцелить недуги этого кишащего людьми мира и вновь восстановить в нем нерушимый мир древнего Шумера.
Но как приступить к выполнению этой задачи?
В том-то и заключалась трудность. Нельзя допустить Полуявления. Он понимал, что взять все в свои руки надо быстро и решительно, но с балюстрады перед Национальной Галереей мир, который ему предстояло взять в свои руки, выглядел таким большим, разбросанным и разъединенным! Он может и не даться в руки. Если начать сейчас, если начать возглашаться отсюда, скорее всего никто на него и внимания не обратит. Он должен бдительно выжидать удобного случая и не допустить ни единой ошибки. Не подобает Владыке и Восстановителю Всея Земли делать ошибки.
Вот, например, Букингемский дворец чуть было не стал ошибкой. Все кончилось благополучно, но могло бы и иметь серьезные последствия. Народ еще не знает своего Господина, понятия о нем не имеет.
— Они могли бы, — сказал Саргон, впадая в примбийскую прозаичность, — забрать меня. И каким бы я тогда выглядел дураком!
Допускать подобные действия больше никак нельзя.
Да. Ему приличнее дожидаться руководства свыше.
Та Сила, которая вернула его в мир и открыла ему, кто он такой и какая на него возложена миссия, несомненно, вскоре пришлет ему просвещенного помощника, или даже не одного, который его узнает. Ибо, разумеется, он должен походить на монарха, которым был — узнал же он в Хоклби Прюма! Пока он взвешивал эту идею, его пальцы коснулись усов и начали задумчиво их крутить. Собственно говоря, они своего рода маска. А пока? А пока он должен увидеть, как можно больше, определить настроение народа, узнать его потребности, его несчастья. Он будет ходить между людьми неузнанным — как Гарун аль-Рашид, но ради более мудрой цели.
— Гарун аль-Рашид, — прошептал Саргон, посмотрел вверх на лорда Нельсона и дружески ему кивнул. — Гарун аль-Рашид. Жаль, что мои карманы не набиты золотыми монетами! Но это — на завтра. У того человека, как бишь его? — у Примби где-то был банковский счет.
Он пощупал в нагрудном кармане. Чековая книжка была на месте. Чеки подписываются «А.-Э. Примби», нелепо, но так. Этот А.-Э. Примби сыграл роль куколки. Но его сбережения никуда не делись.
На Стрэнде его величество обратил внимание на свое отражение в стекле витрины. Волосы у него были слегка растрепаны, а он не любил, чтобы волосы у него были растрепаны. Он вошел в магазин головных уборов, который весьма удачно оказался рядом, и приобрел шляпу.
Расплачиваясь, он достал свой маленький бумажник — и почерпнул дополнительную уверенность. Потому что там лежало семь фунтовых бумажек. Он с удовлетворением пересчитал их. Расплатившись в Танбридж-Уэллсе, он взял кое-что с банковского счета. Не наградить ли щедро продавца? Но он воздержался.
Купил он не еще одну фетровую шляпу с черной лентой, а замечательную фетровую же шляпу с широкими полями, какую мог бы выбрать художник или литератор. Альберт-Эдвард Примби, подавленный, нерешительный, никогда бы ее не купил. Она больше отвечала духу Саргона. Однако не была до конца саргоничной, оставалась частью личины, но более явной личины. Поля нависали над глазами. И в стекле витрин, а порой и в зеркале можно было уловить тень тайны в этих задумчивых синих глазах.
Он направился на восток к Олдуичу и дальше по Кингзуэй, то поглядывая на магазины, то всматриваясь в лица прохожих.
Нынче он Неизвестный. Никто не задерживал на нем взгляда. Но скоро свершится признание, и тогда все эти равнодушные, толкающие друг друга люди будут дружно наэлектризованы при виде него, будут поворачиваться к нему в едином порыве. Они будут кланяться ему, перешептываться, дивиться. И он должен быть готов для них, готов с этих пор направлять их судьбы. Нельзя будет теряться, говорить «э», стоять, собираясь с мыслями и прочищать горло «кха-кха».
Какая страшная ответственность лежит на нем! Но он не дрогнет. С какими словами он обратиться к ним, когда наступит миг открыться им? «Во-первых, да будет вечный мир!» Лучше слов и вообразить невозможно. Он забормотал себе под нос: «Мир, а не война между нациями. Мир, а не война среди индивидов. Мир на улицах… в цехах… на заводах. МИР».
— Любовь и мир. Я, Саргон Великолепный, повелеваю, да будет так. Я, Саргон, вернувшийся через много сотен лет дать Мир Всему Миру.
Его внимание привлекла витрина книжного магазина, в которой на видном месте была выставлена «Карта Европы после Версальского договора. Два шиллинга, шесть пенсов». Он остановился, разглядывая ее. Надо будет снова все это изменить. Малая часть его задачи. Затем он обозрел всю витрину. За картой Европы висела настенная карта мира. Ему понадобится такая карта мира. Нельзя управлять миром без карты этого мира. Не то из твоей памяти выпадут значительные области. Но не лучше ли будет обзавестись глобусом? Нет, карту видишь всю сразу, и они более портативны. К тому же, глобусами этот магазин как будто не торговал, а он не знал, где покупают глобусы. Он вошел, купил карту мира и несколько минут спустя снова вышел ни Кингзуэй со свертком длиной в четыре фута под мышкой. Еще он нес красивую карту звездных полушарий, которая пленила его, пока он стоял у прилавка. Он чувствовал, что она может оказаться полезной в астрологических целях.
Он неопределенно подумал о цели своих блужданий. Куда он идет?
Ищет жилище, да ищет жилище, пригодное для отшельника. Он ускользнул от Наследной Царевны, которая тоже вернулась в современный мир — совершенно напрасно, подумалось ему, — ибо какое-то время ему необходимо побыть совершенно одному. Ему предстоит провести дни, а то и недели в душевных борениях, медитациях, очищении духа, прежде чем осуществится его Явление. Даже ей не дозволено ухаживать за ним в это время. Она предана ему, но связывает его. Очень сильно связывает. Не постигает до конца. Ее слова и вопросы часто обескураживают, а иногда страшно досаждают. Вполне вероятно, что в ее присутствии преображение не свершится. А к тому же в истории великих пророков и чудесных воскрешений, обязательно есть эта начальная фаза удаления в пустыню и общения со своей душой. Будда, Магомет — все они с этого начинали. Возможно, он будет поститься. Возможно, пост обязателен. Быть может, Кто-то снизойдет к нему с Небес.
Жаль, что он так мало знает о том, как положено поститься. Просто перестать есть? Или существуют какие-то церемонии и предосторожности? Но об этом позже. Сначала ему надо найти эту тихую обитель, тайное место для его последних приготовлений.
Вскоре он оказался в серых кварталах Блумсбери, и в каждом доме, мимо которого он проходил, в окне виднелась аристократическая карточка, предлагавшая «комнаты» или «постель и завтрак». Имелись также «Частные отели» и один безыскусный «Пансион». Что же, несомненно, так суждено. Простая комнатка среди его ничего не подозревающих подданных, простая, просто обставленная комнатка.
Однако, хотя весь Блумсбери, если судить по темно-зеленым и серебряным карточкам в окнах нижнего этажа, предлагал кров и пищу бездомным и бесприютным, новый Владыка Мира убедился, что снять эту простую необходимую ему комнатку не так-то легко. Более часа он заходил в один серый дом за другим, стучал, стоял на пороге, входил в коридоры с полами, покрытыми с незапамятных времен линолеумом, требовал, чтобы ему показали предлагаемое помещение, осматривал его, осведомлялся о плате и (это становилось все очевиднее и очевиднее) вызывал подозрения. Люди пялились на его свернутую карту, на звездные полушария и, казалось, проникались к ним инстинктивной неприязнью. Он не ожидал таких прямолинейных требований всяческих сведений; от его неясной таинственности отмахивались, а объяснить яснее он затруднялся. Они хотели знать, чем он занимается, и когда намерен въехать. И никто как будто не был готов к тому, чтобы он тут же остался в своей комнате. Они полагали, что он отправится за своими вещами. Отсутствие этих вещей подрывало его уверенность в себе. Он все больше и больше убеждался, что эти люди ждут, чтобы он предъявил свои вещи, а если он этого не сделает, могут повести себя неразумно. Одной только готовности уплатить вперед для них было мало.
Он рассчитывал найти за этими дверями добрых и простых людей, которые примут его с распростертыми объятиями, будут с самого начала глядеть на него снизу вверх, почтительно размышлять о нем и его звездных полушариях, гадать об их назначении и мало-помалу прозревать, какой замечательный гость им ниспослан. Но люди, которых он видел там, не были простыми людьми. В большинстве они были мелочными, корыстными людьми. Они поднимались из полуподвалов, уже готовые отнестись к нему с въедливой скептичностью, — мужчины в подтяжках, почти все угрюмые и все небритые; молодые женщины, крайне умудренные и менее всего девственного вида; отталкивающие женщины постарше — голодно-тощие или нездорово толстые. У одной намечалось что-то вроде зоба. И в их манере держаться обязательно присутствовала оборонительность.
А комнаты, которые он осматривал, были даже еще менее простыми, чем люди. Все больше его охватывало ощущение огромных нравственных перемен, которые претерпел мир с тех пор, как он правил честными шумерийскими ирригаторами в белых одеяниях. Тогда в комнате можно было увидеть стол, пару сидений, полку с несколькими сосудами, статуэтку бога или другой такой же предмет религиозного культа, глиняную табличку, и, может быть, стило, если в ней жил образованный человек. Но эти комнаты были полны противоречий. Окна, чтобы пропускать свет — и черные занавески, чтобы его не впускать. Скрытая, вторая молодость Саргона, проведенная в прачечной, обострила его реакцию на грязь, а тюлевые занавески в этих комнатах чаше всего были грязными на редкость. В «комнатах» электрические лампочки почти не встречались, чаще всего они освещались спускавшимися с потолка газовыми горелками под матовыми стеклянными колпаками. Обязательно посередине довольно большой стол и два далеко не покойных кресла. И аляповатые комоды из блестящего дерева цвета сырой печени, и неудобные диваны, и мерзкие безделушки. Иногда комнаты, а особенно спальни, щеголяли мишурным блеском благодаря гравюрам, на которых дамы в натуральном виде пытались выдать себя за аллегорические фигуры, или же красовались бассейны в перенаселенных гаремах более богатых, нежели утонченных восточных деспотов. Немыслимые каминные полки были уставлены фарфоровыми безделушками, кувшинчиками, ангелочками с позолоченными крыльями, красными чертями или приветливыми дамами в купальных костюмах, слишком для них тесных. Среди украшений особенной популярностью пользовались тарелки, развешенные по стенам, точно крысы, прибитые к стенам амбаров.
Значительное число этих наемных домашних очагов выглядели как опустившиеся бродяги. Один запечатлелся в его памяти — выцветший, пыльный, серый и убогий до невообразимости. Как ни был он поглощен собой, он поразился, что кто-то мог жить и кто-то жил в таких дырах. Что это были за люди? Вся жизнь его прошла среди чистоты и уюта, и ему редко доводилось соприкасаться с тем истомленным и скудным слоем английской городской жизни, где все кое-как подштопывается, но не часто добротно чинится или чистится, а уж о том, чтобы что-то заменить, и речи быть не может. Даже воздух в этих комнатах казался безнадежно застарелым, а стекла на пожелтевших литографиях «Монарха лесов» и «Затравленного оленя» были засижены далекими предками современных мух.
— Хоть кто-нибудь здесь селится? — спросил Саргон у обомшелого вида дамы, и только тогда понял всю жестокость своего вопроса.
— Мой последний джентльмен прожил здесь пятнадцать лет, — ответила обомшелая дама. — Он был переписчиком. Скончался в больнице в июне. Водянка. Он всегда был доволен комнатой. Очень доволен. Ни разу я не слышала от него ни единой жалобы. Он был моим добрым другом.
Саргону нестерпимо захотелось глотнуть свежего воздуха.
— Сколько за эти комнаты? — спросил он. — Мне нужно обдумать. Обдумаю и сообщу вам.
Она назвала цену, обычную цену на этой улице, но, провожая его вниз по лестнице к входной двери, сказала:
— Если это слишком дорого… Если бы вы назвали свою цену, сэр…
Из ее припудренных сажей глаз выглянуло отчаяние.
— Я должен подумать, — сказал Саргон и вновь очутился на улице.
Ну почему люди становятся такими грязными, унылыми, сломленными? Уж конечно, в Шумере никогда не было таких разбитых жизней. Все это надо будет изменить, все это необходимо будет изменить, когда восстановится Царство.
Затем, когда сумерки уже совсем сгустились, Саргон отыскал именно такую тихую комнату, которую хотел. Она обнадеживающе возвещала о себе не обычной печатной карточкой, но написанной от руки табличкой «Сдается комната» в окне без тюлевых занавесок, а с небольшими лиловыми, которые более обрамляли, чем скрывали на вид почти пустую белую комнату, приятно озаренную мерцающим огнем. На белой стене висели два-три картины — настоящие картины маслом. Саргон утомленно поднял дверной молоток и вдобавок нажал на кнопку электрического звонка.
Отклика не последовало, и он успел постучать еще раз, прежде чем дверь отворилась. В проеме возник худощавый молодой человек с девчушкой на плече. Она внимательно поглядела на Саргона очень темными серо-синими глазами.
— Все как будто куда-то подевались, — сказал худощавый молодой человек очень приятным голосом. — Чем могу служить?
— У вас сдается комната.
— Да, комната здесь сдается, — сказал худощавый молодой человек, а его благожелательные темные глаза подмечали все особенности фигуры перед ним.
— Не мог бы я ее посмотреть?
— Полагаю, он мог бы посмотреть ее, Сьюзен… — Молодой человек заколебался.
— Конечно, дженмену надо ее посмотреть, — сказала девчушка. — Будь миссис Ричмен тут, она бы ее ему сразу показала, дурачок. — И она дернула худощавого молодого человека за волосы — с любовью, но сильно.
— Видите ли, — объяснил молодой человек, — хозяйки нет дома. Перестань, Сьюзен! И благородной помощницы хозяйки тоже нет. Никого нет, и дом как бы неофициально оставили на нас. Собственно говоря, мне не следовало бы открывать дверь.
— Так я же тебе велела, глупенький! — сказала девчушка.
Молодой человек не шевельнулся, а только задал вопрос:
— Это у вас карта, сэр?
— Карта мира, — сказал Саргон.
— Наверное, очень полезная штука, сэр. И вы отыскали дорогу сюда. Ну-у… комната наверху, если вы не откажетесь подняться по лестнице. Держись крепче, Сьюзен, но смотри, не задуши меня. — И он повел Саргона к лестнице.
Обычная лестница, и коридор с линолеумом, и обои, имитирующие какие-то особенно желчного цвета панели из плохо отесанной древесины. Пока они поднимались, юная барышня подвергала свою жизнь серьезному риску, не желая ни на секунду упускать из вида Саргона и его карту и извернулась на триста шестьдесят градусов, так что на площадке ее носильщику пришлось остановиться и усадить ее как следует.
— Если ты еще хоть раз дернешь меня за волосы, — сказал худощавый молодой человек, — спущу тебе на пол и больше никогда, никогда, никогда не стану тебя носить на плече. Следующая дверь, сэр. Прошу вас.
Комната пленяла отсутствием лишней мебели. Небольшая простенькая кровать, стол у окна, газовый камин, а стены были оклеены коричневым обоями и украшены непритязательными, но радующими глаз цветными японскими литографиями. В нише сбоку от камина виднелись три пустые полки, выкрашенные в тот же темно-синий цвет, что и каминная полка. Молодой человек зажег электрическую лампочку под очень милым абажурам.
— Комнатка, конечно, без претензий, — сказал молодой человек.
— Мне она нравится, — сказал Саргон. — Не люблю излишеств.
— Прежде тут жил я, — сказал молодой человек, — но теперь я делю этаж со столовой с людьми внизу, а от нее отказался. Меня немножко мучит совесть.
— С людьми внизу… с какими людьми внизу? Никаких людей внизу нет. Это он про папу с мамой, — сказала юная барышня.
— Меня мучит совесть, что я убедил миссис Ричмен обставить ее вот так. Не на всякий вкус.
— Могу ли я спросить, — сказал Саргон, — сколько за нее надо платить?
— Тридцать шиллингов, если не ошибаюсь, — сказал молодой человек. — С завтраком.
Саргон положил карту и звездные полушария на стол. Он почувствовал, что должен во что бы то ни стало оставить эту комнату за собой или признать свое полное поражение.
— Я готов, — сказал он, — снять эту комнату. Я уплачу вперед. И поселюсь в ней сейчас же. Но должен предупредить вас, мое положение в мире особое. Я не имею рекомендаций, и у меня нет вещей.
— Кроме, естественно, этих карт, — сказал молодой человек. — И у вас нет, например… зубной щетки?
Саргон задумался.
— Нет. Мне надо купить зубную щетку.
— По-моему, выглядеть так будет лучше.
— Если нужно, — сказал Саргон, — я заплачу за две недели вперед. И куплю себе все необходимое.
Молодой человек посмотрел на него с большой благожелательностью.
— Будь комната моей, я бы сдал ее вам в один момент, — сказал он. — Но ее хозяйка — миссис Ричмен, а она во многих отношениях на меня не похожа. — Вы… прибыли издалека, сэр?
— В пространстве — нет, — сказал Саргон.
— Так, может быть, во времени?
— Во времени — да, но пока мне не хотелось бы ничего объяснять.
Молодому человеку стало еще интереснее и смешнее. Он поставил Сьюзен на пол.
— Можно, я посмотрю вашу карту? — спросил он.
— Пожалуйста, — сказал Саргон, развернул ее на столе и прижал палец к Лондону. — Мы здесь, — сказал он.
— Совершенно верно, — сказал молодой человек, помогая удерживать карту на столе, с которого она норовила соскользнуть.
— Это все еще наиболее удобный центр в мире, — сказал Саргон.
— Почти для любых целей, — сказал молодой человек.
— Для моих — да, — сказал Саргон.
— А эта со звездами, она должна вам очень помогать?
— Вот именно, — сказал Саргон.
— Полагаю, вы будете… работать в этой комнате? Совсем один? К вам не будут ходить люди?
— Никто. Пока я здесь, меня никто знать не будет. Может быть, потом. Но пока нас это не касается. Здесь я останусь инкогнито.
— Инкогнито, — повторил молодой человек, словно взвешивая это слово. — Конечно, разумеется. Кстати, сэр, могу ли я узнать, как вас зовут?.. Если ты меня опять брыкнешь, Сьюзен, я поступлю с тобой жестоко и ужасно… Нам необходимо это знать.
— Ну, пока, пожалуй, мистер… мистер Саргон.
— Ну, разумеется, — сказал молодой человек, — пока. Саргон… кажется, был такой ассирийский царь, или память меня подводит?
— В данном случае не ассирийский Саргон, а шумерийский. Его предшественник.
— Ни слова больше, сэр… Я понял. Несомненно, вы очень устали после вашего долгого путешествия, и мне бы хотелось, мне бы очень хотелось сдать вам комнату. Уюй! Сьюзен, отправляйся вниз. Щипков я не потерплю. Идем. Ты спустишься в свою собственную комнату, и без препирательств. Пошли!
Сьюзен попятилась к стене и приготовилась отразить атаку когтями и зубами.
— Я не хотела тебя шипать, Бобби, — сказала она. — Я нечаянно. Чеспречес! Я только пощупала твои бруки. Не отводи меня вниз, Бобби, пожалуйста. Не отводи! Я буду хорошей! Я буду ужасно хорошей. Я останусь тут смотреть на смешного дженмена. Если ты меня отведешь, Бобби…
— Это истинное исправление, Сьюзен? Обращение на путь истинный, раскаяние? Будешь ты jeune femme rangée[6] и прочее, если я тебя прощу?
— Чем хочешь, Бобби, миленький, только зволь мне остаться.
— Что же. Тогда перестань существовать во всех практических смыслах, и я тебя прощу. Что подумает о тебе этот добрый джентльмен, Сьюзен? А тебе уже больше пяти! Ха! Так мы говорили, мистер Саргон?.. Да, конечно! Я сказал, что вам следует снять эту комнату. Плата вперед будет принята. Но! Остается зубная щетка. И другие мелкие… как бы выразиться?.. реалистические детали. Лично я не возражал бы, но я лишь посредник, так сказать. Собственно, я вроде бы писатель. Собственно, мне следовало бы сейчас писать роман, но, как вы видите, миссис Ричмен оставила на меня дом, а мои друзья внизу оставили на меня эту очаровательную юную барышню… Убери язык на место, Сьюзен. Немедленно! Неблаговоспитанное дитя! Вот такое положение. Но, как я упоминал, мистер Саргон, миссис Ричмен — начальница. У нее свои фантазии касательно жильцов. И оспаривать их бесполезно. Она захочет увидеть вещи. Потребует. Но трудность эта не непреодолима. Мы находимся — вы запомните? — в доме девять по Мидгард-стрит. Если вы выйдите отсюда и повернете налево, а у третьего перекрестка направо и пойдете прямо, то достигните магистрали, полной автобусов, и трамваев, и света, и шума, а на углу найдете лавочку, где торгуют подержанными чемоданами и баулами. Ну, если вы купите старый, потрепанный внушительный чемодан, а затем перейдете через дорогу и купите в аптеке те умывальные принадлежности, в которых нуждаетесь… А, да — и запасной воротничок или два у галантерейщика через дверь… Все это вам обязательно надо приобрести… Вам понятна идея?
Саргон встал перед незажженным газовым камином.
— Так это ведь будет зрительная ложь.
— Но рано или поздно вам понадобится чистый воротничок, — возразил молодой человек.
— Не отрицаю, — сказал Саргон.
— И тогда вы сможете поселиться здесь и рассказать мне про это ваше дело. Иначе ведь вы будете скитаться и скитаться.
— Ваш совет, в сущности, очень полезен, — сказал Саргон, уяснив положение вещей. — Я последую ему.
— А дорогу назад найдете? Не заблудитесь?
— С какой стати?
— Дом девять, Мидгард-стрит.
— Я запомню.
— В странном мире мы живем, — сказал молодой человек. — Верно? А как там поживали старички… в Шумере, когда вы с ними расстались?
— Мой народ был счастлив, — сказал Саргон.
— Вот именно. Я с тех пор там побывал. Совсем недавно. Но погода держалась скверная, меня контузило взрывом снаряда, и мне пришлось туговато как раненному военнопленному. Жара. Теснота. Даже навеса нет. Никаких прохладительных напитков. Но в ваши времена все было иным.
— Очень, — сказал Саргон.
— А теперь… О, черт! А чайник там выкипает и выкипает, Сьюзен. Спустимся в мою комнату, уж какая она ни есть, сэр, и выпейте чашечку чая. А потом пойдете сделаете, что собирались, и, так сказать, окопаетесь до возвращения миссис Ричмен. Да, кстати, это ваш газовый счетчик. Опускаете шиллинг в эту щелку и включаете газ.
— Вы весьма мне помогли, — сказал Саргон. — Когда придет мое время, это не будет забыто.
— Пустяки. Просто вы попались мне в руки, так сказать. Нет, Сьюзен. Вниз ты пойдешь ножками. Щипок прощен, но не забыт. Оставьте свою карту, сэр. И звезды тоже, как знак, что вы заняли комнату. Нет, Сьюзен, ножками!
Комната молодого человека была очень книжной, и в ней царил некоторый беспорядок, а Сьюзен недавно занималась убийством игрушек на ковре — главными жертвами были кукла с фарфоровой головой и что-то деревянное, выкрашенное желтой краской. Кукла обильно истекла опилками. Темные занавески были задернуты, и электрическая лампочка под зеленым абажуром погружала комнату во мрак, не считая лишь пола. Газовый камин и газовая горелка, на которой кипящий чайник извергал клубы пара, как возбужденный вулкан; сосновый стол с грудой писем, адресованных «редактору «Уилкнис уикли» для «тетушки Сюзанны»; а еще письменный стол, большой и тоже заваленный письмами, с которыми, очевидно, уже разделались, а между ними блокнот с тюбиком клея и полупочиненной игрушкой на нем. Клей просочился на верхнюю страницу блокнота со следующими строками, написанными красивым четким почерком.
Пешеходный роман Роберта Рутинга
Глава первая, представляющая героя
Дальше этого роман как будто не продвинулся.
С ловкостью, рожденной долгим опытом, Бобби заварил чай и извлек на свет хлеб с изюмом и масло. Все это время он бдительно следил за Сьюзен, которая, усевшись у корзинки для бумаг, рвала брошенную туда бумагу в клочья, и одновременно слушал и наблюдал своего необычного гостя.
Саргону уже чрезвычайно понравился этот молодой человек. После долгого часа холодного приема, подозрительности и безобразности, было так успокоительно и ободряюще встретить такую симпатию и понимание. Попить чаю тоже было приятно и освежительно. В этой дружеской атмосфере серая тревожность, боязнь, что его могут остановить, рассеялись и исчезли. Съежившееся инкогнито вновь воспрянуло. Сокрытая в нем тайна вновь обрела великолепие и полноту. Этот молодой человек… он, казалось, был готов поверить чему угодно. Саргон прошелся по комнате, заложив руки за спину, словно в глубоком размышлении. Он бы пробормотал несколько фраз по-шумерски, но по какой-то причине совершенно забыл этот забытый язык.
— Значит, вы пишете книги? — произнес он царственно.
— Не книги, — ответил Бобби через плечо, продолжая поджаривать ломтик хлеба с изюмом. — Пока еще не книги. Но… нелепо, правда?.. Я немножко поэт и все такое прочее, и отчасти журналист. Просто отвечаю на письма читателей. Трудоемкое занятие, но кормит. — Он кивнул на груды писем на сосновом столе. — Ну, а книги… правду сказать, я начал роман. В самые последние дни — вон он на письменном столе. Но так трудно выбрать время, чтобы взяться за него как следует, без помех.
— Вдохновение, — сочувственно сказал Саргон.
— Ну, наверное, надо дать себе волю, особенно вначале. Но обязательно всплывает какое-то дело.
— Вот и со мной так же.
— Ну, конечно.
— Вот почему, — сказал Саргон, — я удаляюсь в это одиночество. Собрать свои ресурсы. В Шумере было принято перед великим предприятием удаляться в пустыню на некое число дней.
— Когда я отправляюсь в пустыню, то по вечерам вою от одиночества, — сказал Бобби. — Ш-ш-ш! Входная дверь!
Он вышел к лестнице и прислушался.
— Миссис Ричмен, — услышал Саргон его голос.
— Я это, — отозвался женский голос.
— Тут хотят комнату снять на втором этаже.
— А я в кино была. Мэри и Дуг, — сказал голос снаружи. — Ну, чудо!
Тяжело дыша, появилась дородная дама в черной шляпке. Она пропыхтела несколько неизбежных вопросов, и Бобби вился у плеча Саргона, чтобы он не допустил ошибки.
— Он заплатит вперед, — сказал Бобби.
— Ну и ладно, — сказала мисс Ричмен. — А когда он въедет?
— Сейчас и отправится за своим багажом, — сказал Бобби.
— Пожалуй, ладно, — сказала миссис Ричмен.
— Я знаю его близких. То есть слышал про них. Бывал в его краях. Можете быть уверены, с ним все ладно, — сказал Бобби.
— Ну, раз вы так говорите… — сказала миссис Ричмен. — Надеюсь, вам будет удобненько, мистер…
— Мистер Саргон.
— Мистер Саргон.
И после нескольких неопределенных упоминаний о погоде миссис Ричмен удалилась к себе.
— А теперь, — сказал Бобби, — я подброшу ей Сьюзен и пойду с вами за чемоданом. Просто удивительно, как люди иногда сбиваются в Лондоне с дороги.
— Я сдал комнату на втором этаже помешанному, — сказал Бобби, сообщая эту новость своим друзьям на первом этаже — мистеру и миссис Малмсбери.
— Ах, Бобби! А Сьюзен? — с упреком воскликнула миссис Малмсбери.
— Так он совершенно безобидный, Тесси. И ему же надо где-то жить.
— Помешанный! — сказала миссис Малмсбери.
— Это я сказал для пущего эффекта, — сказал Бобби. — На самом деле он до жути в здравом рассудке. Я его не упустил бы ни за что на свете. Когда-нибудь, когда я начну всерьез работать над романом, я его туда вставлю. Мне необходим материал, Тесси. А он изумителен.
Он занимался приготовлением ужина для Малмсбери и для себя — поджаривал колбаски и картофель на газовой горелке. Перед этим Бобби практически в одиночку уложил Сьюзен спать и, как было заведено, сидел, рассказывая ей сказки, пока она не уснула. Тесси Малмсбери нездоровилось. Она мучилась от невралгической головной боли, и Билли Малмсбери повел ее погулять в Риджент-парке, и она вернулась домой совсем измученной. И если бы Бобби не взял все на себя, было бы сплошное расстройство.
Тесси теперь никогда не чувствовала себя хорошо. Была она тоненькой и хрупкой, а Сьюзен показала себя буйным и требовательным ребенком задолго то того, как родилась. В давно утраченные дни до войны, когда Бобби только познакомился с Тесси, она была самым светлым, самым изящным, самым совершенным созданием, какое только можно вообразить; он сравнивал ее с белым лепестком, кружащим в солнечном луче, и чуть было не написал о ней поэму: он любил ее самозабвенно. Но ему казалось немыслимым даже прикоснуться к такому воплощению хрупкости и изящества, и Билли Малмсбери, который был менее щепетильным, пролез вперед и женился на ней; она не оценила деликатности, воспрещавшей к ней прикасаться. А затем пришла война, и раны, и вот они снова были все вместе, потрепанные, на пороге четвертого десятка в мире, где их небольшие капиталы приносили дохода меньше, чем сулили прежде. Билли был младшим партнером архитектора и крайне обременен чертежными досками. Он был высоким крупнокостным молодым человеком с большим, симпатичным, чуть удивленным лицом, приятно обрызнутым веснушками. К Бобби он питал теплейшую покровительственную привязанность. Теперь он сидел и вычерчивал новый тип кладовой, экономящей усилия, и с чувством безграничного покровительства предоставил Бобби заняться ужином.
— Ну, теперь я могу рассказать вам, — сказал Бобби, когда наконец они все трое сели за стол.
— Он такой милашка помешанный, — сказал Бобби. — Если вообще помешанный.
— Надеюсь, что так, — сказала Тесси.
— Он внешне очень аккуратен и подтянут, и последователен — в психическом смысле последователен, и глаза у него ничуть не безумные. Ну, пожалуй, чуточку слишком ясные и открытые. Но при всем при том он считает, что мир принадлежит ему.
— Ну, и Сьюзен так считает, — сказал Билли.
— И Билли тоже, — сказала Тесси.
— Но не с таким потрясающим чувством ответственности. Видите ли, он считает себя месопотамским монархом по имени Саргон — я про него слышал, потому что у нас с турками была драчка в тех местах, где резвился он. И он думает, что он — этот Саргон, явившийся вновь, и каким-то образом (тут некоторая неясность) явившийся в качестве владыки общеземной империи. Знаете, именно данный Саргон положил в мире начало всем этим Британским Львам и Имперским Орлам. И вот он намерен вступить во владение нашей планетой, где царит такой жуткий бедлам…
— Что так, то так! — сказал Бобби.
— И навести порядок.
— Что может быть проще? — сказала Тесси.
— Вот именно. И как это мы все до этого не додумались? — сказал Билли.
— Но откуда он взялся? — спросила Тесси.
— Неведомо. Мог быть владельцем питомника саженцев в пригороде, или торговцем мануфактурой, или еще чем-то в том же роде. В общем, определить, кто он, у меня не получается. Парочка фраз навела на мысль, что он агент по продаже недвижимости. Но он мог почерпнуть их из рекламных объявлений. И начал он — причем вполне разумно — с того, что купил карту мира. Естественно, если ты думаешь править миром, тебе следует иметь под рукой его карту.
— А деньги у него есть?
— Как будто хватает. У него есть небольшой бумажник. Тут как будто все в порядке. После того как мы купили ему чемодан (у него с собой не было никаких вещей, и я подумал, что ему следует купить чемодан — чтобы удовлетворить миссис Ричмен) — мы расположились наверху и просто и прямо побеседовали о мире, и о том, что с ним надо сделать. Очень поучительно.
Бобби подложил себе еще картофелю.
— И что же с ним будет сделано?
— Дайте сообразить, — сказал Бобби. — Привлекательная такая программка. Довольно в духе лейбористской программы, только проще и исчерпывающе. Различие между богатыми и бедными полностью отменяется. Женщины освобождаются от неравенства. Войн больше не будет. Он всякий раз добирается до корней проблемы.
— Если это корни, — сказал Билли.
— Но ведь весь вопрос, как это сделать? — спросила Тесси. — Ведь мы же все с этим согласны — в теории.
— В теории, да, — сказал Бобби. — Но не в реальности. Если бы все действительно хотели уничтожить различия между богатыми и бедными, найти способ было бы легче легкого. Всегда есть способ, как сделать что-то, если у тебя, хватает желания. Но на самом деле никто этого делать не хочет. Во всяком случае, не так, как мы хотим есть. Люди хотят всякой всячины, но желать, чтобы больше не было бедных и богатых, — это не настоящее желание, а просто благочестивые пожелания. И то же и с войной. Мы не хотим быть бедными и не хотим испытывать страдания и тревоги из-за войны, но это совсем не то, что желать, чтобы с этим было покончено. А он хочет покончить с ними.
— Но как он думает за это взяться? — спросил Билли.
— Это все еще несколько неясно. По-моему, будет нечто вроде Проповеди. Он наверху сейчас как раз это продумывает. Кажется, он думает, что он должен призвать к себе учеников, последователей. Затем, по-моему, он намерен отправиться в Вестминстер и занять место спикера на мешке с шерстью или что-нибудь такое. Это же спикер сидит на мешке с шерстью? Или лорд-канцлер? В любом случае предстоят демонстрации — в огромном и полном достоинства масштабе. Люди забыли древние простые законы, говорит он. Но он теперь их припомнил, они всплыли в его памяти, и скоро их вспомнят все — великие древние истины: справедливость, вера, послушание, взаимная поддержка. Как было в Древнем Шумере. В Древнем Шумере, краю грез, знаете ли. Милый старый Золотой Век. Он явился напомнить людям о подлинном в жизни, о том, что все позабыли. А когда он напомнит, все вспомнят. И будут хорошими. Вот так, Тесси! Надеюсь, это подействует на Сьюзен, но я не так уж уверен. У меня такое чувство, что Сьюзен способна разделаться с любым Золотым Веком, который они затеют, минут за пять, но, может быть, я к ней немного пристрастен.
— Тем не менее по-своему это замечательно, — сказал Билли.
— Так и он по-своему замечателен. Сидит, смотрит на тебя, личико такое круглое и наивное, и рассказывает тебе все эти вещи. А если принять, что он Владыка Мира, так они вполне разумны и хороши. Сидит перед развернутой на столе картой мира. Я осмелился предположить, что ему понадобится большое число подчиненных ему правителей и начальников. «Они появятся, — говорит он. — С этих пор все посты будут занимать, все обязанности исполнять только подходящие люди. Слишком долго этим пренебрегали. Пусть каждый человек делает то, для чего он подходит лучше всего. Тогда все будет хорошо».
— Ну, и когда он начнет? — спросил Билли.
— Да в любой момент. Не думаю… — выражение Бобби стало взвешивающим. — Я не думаю, что он предпримет что-либо в ближайшие день-два. Я указал ему, что он должен обдумать свои демонстрации очень тщательно, прежде чем приступить к ним, и он был как будто склонен согласиться. Некоторые ошибки, говорит он, уже были допущены, но какие, мне узнать не удалось. Видимо, завтра он только намерен спокойно, но решительно обозреть Лондон с Монумента и с купола Святого Павла. Кроме того, он хочет понаблюдать своих подданных на улицах, вокзалах, и еще повсюду, где скапливаются люди. Пелена спала с его глаз, объясняет он, и теперь, когда он знает, что он — Владыка Мира, ему стало ясно, насколько тяжела и неудовлетворительна жизнь каждого человека. Его собственная жизнь была страшно неудовлетворительной и полной разочарований, пока он не пробудился и не осознал величия своей судьбы.
— Но какой была его жизнь? — спросила Тесси.
— Я попытался выяснить. Но, наверное, он уловил жадность в моем голосе и сразу замкнулся. Прилавок в мануфактурной лавке? Молочный фургон?
— Но, Бобби, — воскликнул Билли укоризненным тоном человека, который возражает против полной бессмыслицы, — он же взялся откуда-то!
— Верно, — сказал Бобби. — И это откуда-то, конечно, его ищет. Но не все и не всегда можно ускорить. А пока я считаю нашим святым долгом присматривать за ним, следить, чтобы он не стукнулся слишком сильно и не попал не в те руки… Пока кто-нибудь не явится за ним… Не вставай, Тесси, ты же устала.
И Бобби вскочил и начал менять тарелки и блюда, а Билли предался глубоким размышлениям о проблеме их нового соседа наверху.
Вскоре он улыбнулся и покачал головой с мягким неодобрением.
— Бобби это устраивает в самый раз, — сказал он Тесси. — Всякий раз, когда ему следовало бы сидеть у себя в комнате и писать этот его роман, он будет торчать наверху и болтать с этим… как его?.. с Саргоном.
— Накапливать материал, — поправил Бобби от буфета, где он перекладывал персиковый компот из банки в стеклянную вазу. — Накапливать материал… Даже паук не соткет паутину из пустого живота. Тесси, ты просто потеряла сливки или переставила так, чтобы я не сумел их найти? Ладно! Вот они.
Будем откровенны: у Саргона были свои сомнения.
Не всегда. Бывали периоды, когда его фантазия бушевала и возносила его высоко над малейшей тенью сомнения. И он был всем, чем только мог пожелать быть. Тогда мистер Примби бывал почти забыт. Но выпадали моменты, наступали фазы, когда он улавливал скрытое ледяное убеждение, что он все-таки мистер Примби, мистер Примби, совсем недавно из прачечной «Хрустальный пар», притворяющийся перед собой пока успешно, но скоро, возможно, ему это перестанет удаваться. Холодный душ сомнений даже вынуждал его уговаривать себя, логично разубеждать. Он обсуждал с собой этот вопрос — откровенно, беспристрастно. Разумеется, никакого обмана в этом сеансе не было, не могло быть. «Говорил мне то, чего никто, кроме меня, не мог бы знать, — повторял он. — На этом я строю мою веру».
Он знал, что Кристина-Альберта на самом деле не уверовала. И бежал он от нее как раз из-за этого обличающего скептицизма. Она задавала вопросы — громящие, сокрушающие вопросы, и она говорила «хм». Неприлично говорить «хм» всемирным императорам. Если бы он начал поститься, впал бы в транс, она, уж конечно, встала бы рядом с ним, сказала «хм» и все испортила. Ну, как бы то ни было, на время он от этого избавился. Но бежать от сомнений было мало. Великое открытие грозило сойти на нет. Он нуждался в подкрепляющем присутствии ученика. Ему требовались помощь и подтверждения его правоты.
Бобби очень его утешил. Пока Саргон беседовал с подозрительными хозяевами сдающихся в наем комнат, вера новоявленного Спасителя человечества жутко ослабела. Но в манере Бобби с первой же минуты чувствовалась особая почтительность — он словно бы сразу понял. Его вопросы становились все более и более разумными. Быть может, ему суждено оказаться первым из пробуждающихся сподвижников. Быть может, вскоре он будет узнан как преданный слуга в том все еще в очень многом не всплывшем в памяти прошлом — то ли испытанный полководец, то ли приближенный придворный чин.
Но и сомневаясь, Саргон верил. Вполне понятный парадокс. Он четко знал, что быть Саргоном — значит быть реальным, обладать значимостью и придать значимость всему миру, возвратиться в прошлое и устремиться к будущему, и окончательно избавиться от трухлявой незначимости примбийской жизни. Быть Саргоном значило обрести не только величие, но и высокую добродетель. Саргон был способен давать, и Саргон был способен дерзать. Саргон мог схватиться со львами, и Саргон мог умереть за свой народ, а Примби мог пойти в обход через три луга… Примби ходил в обход через три луга, лишь бы избежать наскоков тявкающего терьера. Мир Примби слагался из пыли и грязи — глиняный комочек в бесконечности пространства, и на нем не было жизни, а лишь трусость и унижения. Примби был смертью, Саргон был возрождением в мире простора и значимости. И Саргон не просто понимал все это, но ощущал самым своим существом. С ним произошло нечто неизмеримо чудесное, овеянное дыханием истины; и он был обязан принять этот дар, сохранить, сберечь, или же он навеки останется падшим. Вопреки Кристине-Альберте. Вопреки всему миру.
И он расхаживал по своей комнатке на втором этаже дома по Мидгард-стрит и уточнял свое понятие о своей новой роли владыки и защитника всего мира. Сумерки сменились темнотой, но он не зажег лампу. Ему нравился дружественный мрак. Все видимые вещи — ограничены, но мрак простирается надо всем и за всем, достигая Бога.
— Я должен смотреть, — сказал он. — Должен следить и наблюдать. Но не слишком долго. Требуется действовать. Действие — это жизнь. Этот тип Примби, бедняга, умел смотреть, но решался он хотя бы пальцем пошевелить? Нет! Везде страдания, везде несправедливость и хаос, пустыни и дебри вновь наступают на нас, а он ничего не делал. Если ты не зовешь, не зовешь во весь голос, как ты можешь ожидать отклика? В этом мире, огромном, ужасном… забастовки… накопление… порча продуктов питания… спекулянты… Тем не менее люди, которые некогда жили мужественно и исполняли свой долг… Которые могут и вновь… Едва услышат зов. Пробудитесь! Вспомните! Высокий Путь. Бесхитростная Честь. Саргон зовет вас… Кха-кха…
Он остановился возле незанавешенного окна и посмотрел на простой плоский строй домов напротив, кое-где с вкраплениями освещенных окон. Занавески на большинстве были задернуты, но точно напротив, за столом при свете лампы работала женщина — она что-то шила, и рука с иглой то и дело исчезала из поля его зрения; картину дополняли книга, держащие ее пальцы и манжета читающего, а остальное скрывала занавеска. В окне спальни виднелось зеркало, и девушка примеряла шляпку, поворачивая голову то так, то эдак; затем она внезапно исчезла, а вскоре свет в окне погас.
— Все эти жизни, — сказал Саргон, простирая руки в благосклонном жесте, — переплетены… соединены любовью и мудростью. Кормило, установленное на дрейфующем мире.
В дверь постучали.
— Войдите, — сказал Саргон.
Вошел Бобби.
— Ну как, обживаетесь, сэр? — сказал он с обаятельной непосредственностью молоденького субалтерна, ему присущей, щелкнул выключателем и вошел в озарившуюся светом комнату. (Запавшие щеки, симпатичное лицо… вскоре в памяти должно всплыть, кем он был.) — Я подумал, а вы ужинали?
— Я совершенно забыл про еду, — сказал Саргон. — Совершенно. Мои мысли… заняты множеством важных дел. Мне необходимо многое обдумать, составить планы. Час уже поздний. Время близко. А не могла бы здешняя прислуга?..
— Только завтраки, — сказал Бобби. — Мы тут на строгих условиях — только постель и завтрак. Остальное предоставляется нам самим. А для подобных непредвиденных случаев нет ничего лучше ресторана «Рубикон». Гриль там открыт допоздна. Одолжат вас отбивной или котлеткой. Или яичницей с ветчиной. Отличная яичница. Такая хрустящая ветчина! Выйдете из двери, свернете налево у второго угла, а дальше прямо по Хемпшир-стрит, пока не дойдете до него. Отыщете?
Слово «хрустящая» оказалось решающим.
— Я воспользуюсь этой возможностью, — сказал Саргон.
— И назад дорогу найти совсем просто, — сказал Бобби с легкой тенью тревоги в голосе.
— Не бойтесь, молодой человек, — сказал Саргон успокаивающе и шутливо. — Я находил дорогу под многими небесами и в разных условиях: дикие горы, неразведанные пустыни. Время и пространство.
— А да, конечно! — сказал Бобби. — Я было забыл об этом. И все же… Лондон — совсем другое дело, — сказал Бобби.
На следующий день примерно в половине пятого низенькая, но весьма усатая фигура с глазами, исполненными синей решимостью, вышла из дверей собора Святого Павла и остановилась на верхней площадке лестницы, обозревая Лудгейт-Хилл и Черч-Ярд, запруженные автомобилями, автобусами и прочим. В позе фигуры сквозила мужественная нерешительность, словно она твердо намеревалась сделать что-то, но не знала, что именно. Лондон уже был осмотрен с вершины Монумента и с купола собора в хрустально ясный октябрьский день, и в золотистом свете неожиданно оделся необычной красотой и величием. И одновременно показал себя огромной дремлющей множественностью, в которой лишь те, кто решителен и предприимчив, могут надеяться, что не будут ею поглощены. Он простирался во все стороны в широкие солнечные дали, которые, казалось, достигали горизонта, но там открывались новые свинцово-голубые дали, и в них виднелись дома, корабли, неясные холмы. Фургоны и повозки в затененных улицах внизу выглядели игрушками, люди были шляпами и торопящимися ногами и ступнями странных пропорций. И над всем эти колоссальный купол ласкового неба в пушинках облачков.
Там наверху он обошел маленькую галерею под шаром, бормоча:
— Одичание. Город, который забыл…
— Каким прекрасным мог бы он быть! Каким великим!
— Каким прекрасным и великим он будет!
И вот он спустился с этих высот, и ему настало время собрать своих учеников и служителей, и положить начало Новому Миру. Он должен их призвать. Последователи не придут к нему, если он их не позовет; они будут ждать, чтобы он начал действовать, даже не зная ничего о том, что их ждет, пока не услышат его зов. Но когда он их позовет, они непременно придут.
Теперь он стоял на ступенях собора Святого Павла, ощущая необыкновенную власть над людскими судьбами и размышляя, что вот даже сейчас над всеми прохожими, деловито шагающими по тротуарам, над пассажирами автобусов и девушками, бьющими по клавишам пишущих машинок за окнами верхних этажей, над всеми этими хлопотливыми, суетными, серенькими жизнями нависает его призыв, и будет услышан кем-то среди этих мужчин и женщин. Вон там, быть может, ждет его Абу Бекр, его правая рука, его Петр. Пусть подождут еще немного. Он благосклонно и ободряюще помахал, чтобы движение по улицам продолжалось.
— Теперь уже скоро, — сказал он, — очень скоро. Что ж, продолжайте, пока можете. Ведь даже теперь идет распределение жребиев.
Тем не менее он простоял еще несколько секунд неподвижно, молча — статуэтка рока.
— А теперь, — прошептал он, — а теперь… И сперва…
Его больше не тревожило, что он забыл шумерский язык.
Ночью он вновь обрел дар многоязычия; в темноте он бормотал неведомые слова и понимал их.
— Кха-кха, — сказал он. Выражение, общее для многих языков, расчищающее путь для возвращения через пять тысяч лет забытых звуков для обновленного употребления в мире людей.
— Дадендо Физзогго Грандиозо Великолендодидодо… да, — прошептал он. — Совлечение Покрывала с Лика. Первое Откровение. Тогда, быть может, они увидят!
И он медленно спустился по ступеням, обыскивая взглядом конвергирующиеся фасады Черч-Ярда в поисках вывески или иного признака парикмахерской.
В рассказах и мнениях о том, в каком порядке и как именно Саргон обретал последователей, уже существуют значительные разногласия. К счастью, мы располагаем возможностью изложить эти обстоятельства со всей необходимой точностью, а также весомостью, которая предвосхитит и обезоружит самую дотошную придирчивость. Была примерно половина седьмого вечера, когда Саргон вышел на Чипсайд, и движение на этой оживленной городской магистрали уже замирало. Его лицо преобразилось и словно бы испускало матовое сияние, которое создается только самым тщательным и изнуряющим бритьем. Ему была возвращена юношеская гладкость. Щечно-губная грива, пышнейшие усы, которая так долго укрывала его лик от человечества, упокоилась клочьями волос и мыльной пены в тазике парикмахера. Лицо теперь было таким же открытым всем взглядам, как лицо юного Александра Македонского — свежее, искреннее, невинное, говорящее ясным, ни через что не процеженным голосом. На нем играл естественный румянец волнения, и оно плыло над Чипсайдом, изучая физиономии встречных в процессе неимоверно важных мистических поисков. Синие глаза под благообразной шляпой горели огнем. Вот этот? Или вон тот?
Первым призванным суждено было стать молодому человеку из Лейтонстона по имени Годли, молодому человеку с крупным, серьезным до мрачности серым лицом и важной медлительностью речи, смахивавшей на заикание. Он нес микроскоп в деревянном футляре. Он был студент-биолог, специализирующийся на цитологии, по природе очень вежливый, склонный к точности и раздумчивости во всем, что говорил и делал. Он шел от станции «Ливериуль-стрит» к институту Биркбека кружным путем, потому что до начала занятий оставался почти час. Он остановился на краю тротуара, на углу, собираясь перейти улицу и выжидая, чтобы проехали два фургона, когда зов настиг его.
Он увидел рядом с собой глянцево выбритого низенького человека, очень сосредоточенного, чьи синие глаза быстро обшарили его лицо, и тут же на его локте сомкнулись пальцы.
— Я думаю, — сказал Саргон, — это вы.
Мистер Годли не был лишен юмора, и хотел было ответить, что он, безусловно, он, но обычная медлительность речи, отчасти природная, но главным образом культивируемая, заставила его остановиться на «безусловно», и он все еще рассекал профилем воздух, когда вновь заговорил Саргон.
— Мне нужна ваша помощь, — сказал Саргон. — Начало великому делу положено.
Мистер Годли забился в конвульсиях сообщения, что в его распоряжении добрая часть часа, и он готов оказать любую посильную помощь при условии, что ему объяснят, для чего она требуется. Ведь его время ограничено. Он никак не может опоздать в Биркбек на занятия. Саргон не обратил ни малейшего внимания на смысл различных звуков, которые откусывал и проглатывал мистер Годли. Он, крепко держа своего пленника за локоть, повлек его вперед, жестами свободной руки поясняя всю важность обращенного к нему призыва.
— Вы, я замечаю, молодой человек, подвизающийся в области науки. Ваши знания понадобятся. Не знаю, узнали вы меня или нет — ваша память еще может страдать провалами, — но я узнал ваше лицо — главы мудрецов при нашем древнем дворе. Да-да, главного среди наших мудрецов.
— Н-н-е у-у-верен-н-н, ч-ч-то я в-вас п-п-понял, — сказал молодой человек. — М-м-моя раб-б-бота п-п-пока в-в-вряд ли извест-т-тна.
— Мне известна, — категорично объявил Саргон. — Я вас разыскивал. Пусть мое скромное инкогнито вас не обманывает. Поверьте, за мной стоят колоссальные силы. Вскоре все люди просветятся. Век сумятицы близится к концу, начинается новый век. Мы первые две частицы, самые первые, в великом выкристаллизовывании…
— К-к-куда мы, с-с-собственно, ид-д-д-ем? — осведомился молодой человек.
— Доверьтесь мне, — мужественно сказал Саргон. — Держитесь меня.
Молодой человек боролся с двумя-тремя сложными вопросами, но тут под магическую силу зова попали три новых индивида, и вопросы молодого человека выпаливались по кусочкам в неслышащие уши. Эти новые последователи стояли небольшой группой возле маленькой, почти безголосой шарманки, на которую был водружен плакат, гласивший: «Нам нужна работа, а не благотворительные подачки, но в так называемой цивилизованной стране для нас работы нет!» Одеты они были в выцветшую солдатскую форму, и ни одному из них не было и двадцати пяти.
— Нет, вы только посмотрите! — сказал Саргон. — Разве не пора начаться новому веку?
Он обратился к тому, что стоял справа от шарманки.
— Все это необходимо изменить теперь же, — сказал он. — У меня есть для вас работа.
— А! — откликнулся недавний солдат голосом человека, получившего хорошее образование. — И какая?
— Мы не волыним, — сказал шарманщик. — И согласны. Если работенка нам по силам. Мы дурака не валяем. Что за работа-то?
— Шиллинг за час? — спросил третий.
— Больше. Много больше. А работа важная и очень ответственная. Жатва! Чудесная жатва! Вы будете вести других. Следуйте за мной.
— Далеко? — спросил тот, кто ответил ему первый.
Саргон сделал жест, удачно замаскировавший тот факт, что никакого ясного плана у него нет, и зашагал впереди них по тротуару.
— Веди нас, Макбет! — сказал шарманщик и вскинул шарманку за спину. Двое других бывших солдат обменялись мнением, что все вроде бы в порядке, да и вообще надо посмотреть, что им предлагают. Мистер Годли, шагая бок о бок со своим вождем, предпринял сильнейшую и в конечном счете тщетную борьбу с очередным вопросом.
Следующий ученик был не столько призван, сколько врезался в растущие ряды саргонистов. Это был высокий джентльмен с кожей сочного коричневого цвета, курчавыми волосами и широкой обезоруживающей улыбкой. Одет он был в прямо-таки излучающий свет серый сюртук — розовый галстук, желтые штиблеты и шляпа, не уступавшая в солидности шляпе самого Саргона, довершали его костюм. Крупные, почти медного оттенка пальцы протягивали листок бумаги, а сочный мощный бас произнес: «Извините!» Вверху листа было напечатано «Лин и Маккей, 329, Лиден-холл-стрит», а ниже написано чернилами: «Мистер Кама Мобамба».
Саргон несколько секунд смотрел на владельца листа и узнал его.
— Царь Элама! — сказал он.
— Не понимай, — сказал темнокожий джентльмен. — Португал.
— Нет, — ответил Саргон с жестом, объяснявшем его намерение. — Провидение. Следуйте за мной.
Темнокожий джентльмен доверчиво пошел за ним.
— Послушайте-ка! — заявил один из экс-солдат. — Это что же, работа и для цветных?
— Спокойствие! — сказал Саргон. — Очень скоро вам все будет показано.
— П-по-моему, вам не следует вводить людей в заб-блуж-дение, — сказал мистер Годли, которого поведение Саргона все более заинтриговывало и ставило в тупик.
Саргон ускорил шаги.
— Этот… этот джентльмен п-простосп-п-прашивал, как н-найти дом.
В своем стремлении втолковать это Саргону он несколько позабыл о своем микроскопе и нежданно стукнул его футляром по колену проходившего мимо джентльмена в цилиндре. Жертва громко и яростно выругалась и остановилась посреди тротуара, подпрыгивая на одной ноге и прижимая ладонь к ушибленному месту. Затем джентльмен в цилиндре поддался страстному порыву поведать мистеру Годли, что именно он думает о его поведении, его воспитании и о том типе людей, к которым он принадлежит. И, прихрамывая, присоединился к последователям Саргона, восклицая «эй!» придушенным голосом. Несколько нетрезвый мужчина в глубоком трауре видел все, что произошло, и поспешил, слегка промахнувшись к рассерженному джентльмену в цилиндре.
— Возмутительная грубость, — сказал он. — Возмутительная! Если свидетель нужен, так я, пожалуйста.
Он намеревался подойти к джентльмену в цилиндре, но в его организме эмансипировались некоторые химические факторы, которые отклоняли его то вправо, то влево. Результатом явилась прихотливая кривая, незамедлительно натолкнувшая его на тачку с апельсинами у края тротуара. Соприкосновение не было ни серьезным, ни длительным, но привело к тому, что толика апельсинов рассыпалась, а ко все возрастающей свите Саргона добавился очень рассерженный подручный зеленщика, порицая и настаивая на возмещении убытков.
Мораль аллегории полностью зависит от выбранного уподобления, и, если камень, катясь, больше не становится, то катящийся снежный ком в размерах увеличивается. Небольшая кучка людей, торопливо шагающая по лондонской улице, представляет собой движущиеся тело типа снежного кома. Его притяжение весьма значительно, оно пробуждает любопытство и способствует сплочению человечества. Саргон, синеглазый и экстатичный, вкупе с мистером Годли по его левую руку, сосредоточенным и красноречивым, а также с мистером Камой Мобамбой, высоким, безмолвным, улыбающимся, чье лицо цвета черного дерева сияло уверенностью, что его вот-вот представят пред очи господ Лина и Маккея, возглавлял процессию. За ними шли три безработных экс-солдата, уже втянувшихся в неясный протесты и объяснения с джентльменом в цилиндре и с ловким, но не очень удобопонятным юным репортером, который постигал родной язык в Олдхеме и только-только приехал в Лондон делать карьеру, а потому мечтал о чем-нибудь «горяченьком». И как будто решил, что Саргон и есть искомое «горяченькое». К ним присоединились двое двусмысленного вида субъектов в кепках и шарфах, возможно с темными намерениями, уличная девица с туповатым лицом и в видавшей виды пурпурной шляпке осведомлялась, «чего это они», а нетрезвый мужчина в трауре объяснял со всем возможным остроумием и неясностью. А по сторонам уже зашмыгали подростки. А еще итоновец. Он был очень-очень юным и румяным отпрыском одного из древнейших и прославленнейших семейств в Англии и ярым коммунистом. Он с закадычным другом направлялся в прославленный магазин игрушечных моделей в Холборне, когда мимо прошествовал Саргон, и ему бросилась в глаза надпись на шарманке.
Он был очень инициативным мальчиком, склонным к драматизации.
— Извини, старина, — сказал он своему другу. — Но я чувствую, что момент настал. Или я очень и очень ошибаюсь, или эта компания кладет начало социальной революции, и я обязан исполнить свой долг.
— Да, ну, Кролик, — возразил друг. — Сначала давай купим паровой катер, как хотели.
— Какой еще паровой катер? — презрительно бросил Кролик и повернулся, чтобы последовать за Саргоном.
Он бы предпочел начать с быстрого крепкого рукопожатия, но когда человек не вынимает рук из брючных карманов, сделать это трудно. Он ускорил шаг, а его друг, не зная, то ли смеяться, то ли прийти в ужас, пошел за ним на расстоянии, по его мнению, достаточным, чтобы его нельзя было заподозрить в личной причастности к социальной революции.
— Куда мы идем? — спросил юный питомец Итона, нагнав последнего из безработных экс-солдат.
— Вон он знает, — сказал безработный экс-солдат, указывая на Саргона.
Но именно этого-то наш милый Саргон и не знал. Он уже больше не был убежденным и единым Саргоном. В его существо старался вернуться перепуганный, сомневающийся и протестующий Примби.
До начала обретения учеников Саргон царил в своей душе без колебаний и противников. Но он ожидал, что ученики, услышав его зов, узнают, вспомнят, тут же все поймут и будут готовы помогать. Зов должен был, так сказать, зажечь фонарь, озарить их умы и мир вокруг. Он ожидал не только четкой и неколебимой убежденности наподобие его собственной, но подтверждения и укрепления ее. Так, чтобы от души к душе ширилась реставрация Человечности, Империи Саргона. К ученикам, которые ставили условия, к ученикам, которые следовали за ним, странно жестикулируя, и брызжа слюной, и побулькивая, заикаясь и давясь вредной критикой, к ученикам, требующим минимальной заработной платы, и к ученикам, которые прихрамывают следом за тобой и восклицают «эй!», будто ты извозчик, — к таким ученикам Саргон был абсолютно не подготовлен.
Не поторопился ли он призвать учеников? Снова поспешил? Совершил еще ошибку? Такие вредные и неотложные вопросы допекали Владыку, пока он энергично шагал по Холборну, никуда конкретно не направляясь, со скоростью около четырех миль в час, а его последователи чуть не наступали ему на пятки. Быть может, всякое руководство — своего рода бегство. Быть может, в каждом вожде спит беглец. В Саргоне в этот момент он уже не спал, а проснулся и зашевелился, и имя его было Примби.
Едва лишь человечество в своем медленном возвышении над чистой животностью начало подчиняться пророкам, великим учителям, несомненно тогда же зародился и этот конфликт между величием миссии и чем-то неясно меньшим, а еще, конечно, всегда присутствовало это режущее несоответствие чаяний учителя с качествами и побуждениями учеников. В самом призыве учеников словно заключено свидетельство слабости пророка. Оно накладывает на него обязательства. Обязательства перед ними. И он знает, что они потребуют их исполнения, если он споткнется. Глубокие стадные инстинкты подсказывают ему, что он не отступит от своих заявлений им, даже если ему придется отступить от себя. Они-то от него отступятся — это неизбежно. Во всей известной истории мира есть только один-единственный неизменно верный ученик — Абу Бекр. Все прочие ученики подводили, калечили своих Учителей, вводили их в заблуждение. Они покидали пророка или вынуждали идти туда, куда он не хотел идти. Великое и сходное с ним малое подчиняются сходным законам. Во главе этого бурлящего клинышка, который двигался по озаренному фонарями Холборну в октябрьских сумерках, шел Саргон, Владыка и Защитник Человечества, Возродитель Веры и Справедливости, Саргон Великолепный, и хотя он уже понял, какую ошибку допустил и какие опасности на себя навлек, он по-прежнему был исполнен решимости совершить нечто великое каким-то невероятнейшим образом на самой грани катастрофы. И ближе собственной тени к нему был Примби, почти обезумевший от страха, готовый кинуться наутек в первый же переулок, сбежать от объяснений, сбежать от свершений, сбежать назад в примбизм и бесконечное ничтожество.
Внезапно до Саргона донесся успокоительный голос — голос того, кто как будто уверовал и принял его.
Прежде чем Бобби перебежал улицу, он выдержал стычку с Билли.
— Вон он! — сказал Бобби.
— Да не он это, — сказал Билли. — Где усы? Он же был сплошные усы.
— Сбрил, — ответил Бобби. — Я его где хочешь узнаю. Такая гарцующая походка. Это наш пророк, Билли, и ему явно грозят неприятности.
— Больше смахивает на аферу, — сказал Билли. — Где он раздобыл этого экстазного негритоса? Тут что-то нечисто, Бобби. Лучше не суйся. Вон полицейский надвигается.
Бобби поколебался.
— Не могу я его так бросить, — сказал он и юркнул через дорогу, как раз когда четыре мчащихся автобуса заслонили саргонистов от Билли.
— Извините, но куда вы? — спросил Бобби, нагибаясь к благодарному уху Саргона, несмотря на сильный толчок, на который не поскупился мистер Годли.
— Я объявил о себе, — сказал Саргон и тотчас уверенность вернулась к нему. Это же был Первый Ученик, и он отыскал своего Учителя. И теперь Саргон совершенно ясно увидел, что ему следует сделать. Этих первых последователей следовало наставить на путь истинный. Пора настала приобщить их к Учению. Для чего необходимо было отъединить их от шума и суеты улицы. И Саргону предстало видение — длинный ярко освещенный стол, ученики за ним, задающие вопросы, — и достопамятные ответы, великие изречения. И прямо впереди сиял, взрывался светом, уже друг в нужде, — внушительный и приветливый ресторан «Рубикон», пионер в замечательном замысле предлагать изысканные обеды по сходным ценам.
— Вон там, — объявил Саргон, описав рукой широкий полукруг, — мы отдохнем, вкушая пищу; я буду говорить, и все недоумения разъяснятся.
Светлое видение беседы с учениками за столом настолько восстановило величие Саргона, что входа в ресторан «Рубикон», который зазывно выпячивается на углу, он достиг, обретя еще двух учеников. Нищего, почтенной наружности, предлагавшего спички прохожим, и крайне умного вида мужчину лет пятидесяти, тощего, с жидкой бородкой, книгой о духоборах под мышкой, в митенках и выпуклой черной фетровой шляпе весьма необычной формы вроде паровозной трубы. Это последнее приобретение было сделано у самых дверей ресторана.
— Войдите, — сказал Саргон, сжав его локоть, — и поужинайте со мной. Я расскажу вам о вещах, которые изменят вашу жизнь.
— Так неожиданно! — произнес умного вида мужчина с напоминающей ржание нотой протеста английского ученого и джентльмена, подчиняясь хватке Саргона.
Само вторжение в ресторан «Рубикон» произошло бестолково и быстро. Саргону теперь все представлялось ясным и простым: либо он претворит в явь это видение длинного белого стола с его учениками вокруг, либо навлечет на себя страшное поражение. Его последователями руководило смешение неравноценных и несовместимых побуждений, как всегда бывает с последователями, а число их теперь почти достигало тридцати — более точному определению оно не поддается, так как пополнилось зеваками и прохожими из-за наименее достойного из трех экс-солдат, который, едва впереди замаячил ресторан «Рубикон», принялся испускать магические слова: «Пожрать на дармовщинку».
В этот момент внимание бдительного наружного стража — швейцара — отвлекли гости, подъехавшие в автомобиле, и поэтому саргонисты ворвались внутрь, не встретив иной помехи, кроме вращающейся двери, рассекшей их на пары и тройки, прежде чем впустить в вестибюль. Примерно двадцать их оказалось в этом помещении из мрамора, красного дерева и услужливых гардеробщиков, когда из-за технической неопытности мужчины в глубоком трауре механизм заело, подручный зеленщика вмешался без малейшего толку, и в конце концов его извлек оттуда вежливо негодующий швейцар. Человек с ушибленной голенью как будто отстал еще до приближения к ресторану, а туповатая девица в пурпурной шляпке удалилась восвояси в никем не замеченный момент.
В обширном, сверкающем и полном наблюдательных глаз вестибюле проявилась тенденция к рассосредоточиванию. Безработный экс-солдат с шарманкой в припадке внезапной застенчивости направился к мужскому гардеробу, чтобы сдать туда свой инструмент, и был тут же втянут в спор со своими коллегами. Двое двусмысленных субъектов в кепках и шарфах, казалось, усомнились в корректности своих костюмов. Но Саргон крепко держал новоизловленного джентльмена, а почтенный продавец спичек не собирался разъединяться со своим патроном в месте, полном света, роскоши и опасности. Мистер Кама Мобамба, высокий, улыбающийся, глянцевый, вручил шляпу с зонтиком гардеробщику и старался не отставать от Учителя, в безмятежной уверенности, что вступил в величественный портал фирмы африканских коммерсантов Лина и Маккея. А мистер Годли, с его врожденной потребностью в ясности, не желал расставаться с Саргоном без исчерпывающего объяснения, почему он не находит возможным сопровождать его и далее. Он следом за другими вошел в Большой зал, издавая неясные звуки, как разладившиеся часы с кукушкой. Репортер из Олдхема также еще держался, хотя уже пребывал в сомнении, о чем, собственно, он сможет написать. Воспитанник Итона, почти осознавший свою ошибку, предпочел несколько отъединиться, когда вошел в зал, оставив в гардеробе шляпу и зонтик.
А Бобби туда не вошел. В вестибюле его нагнал и остановил Билли.
— Тебя это не касается, Бобби, — сказал Билли. — Совсем не касается.
— Не могу понять, что он затеял, — сказал Бобби. — Как бы это не кончилось для него плохо.
— Не важно.
— Для меня важно.
— Администрация перепугалась, — сказал Билли. — И послала за полицией. Снаружи собралась толпа. Только посмотри, как они липнут к стеклам. Видишь, как вон тот пялится в дырочку. Как приятно будет Тесси и Сьюзен, если мы окажемся в полицейском суде.
— Но не можем же мы его бросить в такой переделке?
— А чем мы ему поможем?
В стенах ресторана Саргон сделал свое высшее и заключительное усилие, понеся мгновенное и полнейшее поражение. Но как бы то ни было, в бегство он не обратился. Он ринулся во фронтальную атаку на мир, который отправился покорять — как Саргон. И как Саргон, непобедимый Саргон, он претерпел полный разгром.
В ресторане «Рубикон» еще не воцарилось вечернее оживление. К тому же в «Рубиконе» оживление по вечерам царит меньше, чем в обеденные часы; он расположен далековато от Вест-Энда, и потому оживлен преимущественно днем. А час отведенной ему меры вечернего оживления еще не настал. Стройность рядов белых столиков (каждый со своей лампой и своими цветами) лишь кое-где нарушалась посетителями. Семейство с билетами в цирк, компания, подкрепляющаяся перед митингом в Кингсуэй-Холле; три-четыре пары театралов в вечерних костюмах; три-четыре странноватые пары, состоящие из довольно неопытного вида бизнесмена средних лет и крайне неопытного вида молодой женщины в обеденном туалете небезупречной элегантности — пары, которые в Лондоне встречаются повсюду, и еще трое бизнесменов с севера в по-шотландски солидных серых костюмах, обедающие с исчерпывающей полнотой от коктейля до ликера к кофе. Вот и все, кто пока украшал своим присутствием зал ресторана. На нижней галерее смутно маячили одна-две фигуры, а верхняя не была освещена. Атмосфера все еще была пронизана холодом и робостью. Даже троица с севера познавала лондонскую роскошь сдержанно, если не сказать — опасливо.
Обслуживающий персонал в подавляющем большинстве еще занят не был. Старшие официанты, официанты, подающие вина, просто официанты поправляли салфетки, переставляли бокалы и рюмки или тихо стояли сложа руки, с тем выражением меланхоличности и легкого удивления себе, которое отличает официантов. Нестройный шум в вестибюле и звон разбитого стекла вращающейся двери — результат последнего усилия мужчины в трауре — возвестили появление Саргона.
Все повернули головы. Посетители забыли про еду и застольные манеры, официанты забыли свои тайные печали. Появился Саргон — ничем не примечательная фигура, маленькое, белое, почти светящееся лицо, круглые блестящие глаза. Одной рукой он все еще удерживал своего последнего ученика. Другой отмахивался от словесных комьев, которые сыпал на него мистер Годли. Над ним, точно щит из черного дерева и слоновой кости, маячило лицо негра, полного приятных ожиданий. Сзади шли продавец спичек и другие саргонисты, чью социальную принадлежность определить было труднее.
Перед ним встал метрдотель, за которым виднелся управляющий, а чуть дальше помощник управляющего перекладывал с места на место фрукты на буфетной стойке.
Саргон выпустил свою последнюю добычу и шагнул вперед.
— Поставьте здесь стол, — произнес он с величавым жестом. — Поставьте стол для многочисленного общества. Я созвал последователей и должен наставить их.
— Стол, сэр, — сказал метрдотель. — На сколько персон?
— Для большого общества.
— Все-таки, сэр, — сказал метрдотель, умоляюще взглянув на управляющего, — нам бы хотелось знать примерно, на сколько персон.
Управляющий выступил вперед, чтобы взять дело в свои руки, и помощник управляющего, оставив в покое пирамиды фруктов, подошел к нему сзади для поддержки. Саргон заметил, что столкнулся с сопротивлением, и собрал воедино все заключенные в нем силы.
— Это большое общество, — сказал он. — Оно должно сесть здесь со мной за трапезу, и я должен наставить его. Люди там могут присоединиться к нам. Составьте все столы один к одному. День разобщенных столов и разобщенных жизней окончен. Пусть даже столы возвестят Братство Людей Под Нашей Властью. Составьте их.
При словах «Братство Людей» один из трех бизнесменов с севера был оглушен внезапным озарением.
— Это кровавый большевик, — сказал он (или что-то похожее). — Вломился сюда! Нашел место!
— Это недопустимо, — сказал его друг. — Нам что, нигде от них покоя не будет?
Первый бизнесмен выразил глубокую антипатию к обагренным большевикам и принялся торопливо, нервно и раздраженно поедать хлеб.
— Когда наконец принесут это фрикасе из цыпленка? — сказал он.
— Не иначе, как уронили его на пол или еще что-нибудь устроили.
Но управляющий мыслил даже быстрее этого бизнесмена. Саргон еще только начал свою речь, а молниеносный сигнал был уже подан. Официант, посланный за полицией, уже промчался мимо Билли, Бобби и прочих, нерешительно толпящихся в вестибюле, где теперь было тревожно и сквозило, потому что во вращающейся двери не было стекла, которое выбил мужчина в трауре.
Однако Саргон не заметил эти побочные события. Он поступил так, как только и мог поступить при таких обстоятельствах — попробовал сломить сопротивление, с которым столкнулся.
— В этом зале, сэр, мы банкетов не устраиваем, — сказал управляющий, чтобы выиграть время. — Банкет вы можете дать в Сирийском зале или Енисейском кабинете, а то в Большом масонском или Малом масонском зале — заказав заблаговременно и после необходимых приготовлений, но это общий зал. Вы не можете так сразу устроить здесь банкет для неизвестного общества или там собрания. Мы таких услуг не предоставляем. Так не делается.
— Но сегодня так будет сделано, — возвестил Саргон с таким взглядом, интонацией и жестом, что весь грёзовый Шумер упал бы на колени.
Но управляющие европейских ресторанов, видимо, слеплены из глины покрепче, чем древние шумеры.
— Боюсь, что нет, сэр, — сказал он с вежливой непоколебимостью.
— Знаете ли вы, — вскричал Саргон, — с кем вы имеете дело?
— Не с нашим постоянным клиентом, сэр, — ответил управляющий с извиняющимся видом человека, приводящего неопровержимый аргумент.
— Послушайте, — сказал Саргон. — Сегодня эпохальный день. Это Конец и Начало Века. Люди будут помнить банкет, который я устрою тут, как зарю нового мира. Я — Саргон, Саргон Великий, Саргон Восстановитель, и пришел объявить о себе. Это множество моих последователей должно накормить и наставить здесь, накормить телесно и накормить духовно. Потрудитесь исполнить положенное вам.
Говоря о своих последователях, он указал себе за спину, но позади него теперь, увы, не было последователей, исключая верного, но заблуждающегося африканца, да недоумевающего, но настойчивого репортера из Олдхема. Питомец Итона уже полностью отъединился. Он сел за столик в стороне, где к нему присоединился его друг, и они, переговариваясь вполголоса, наблюдали за происходящим. Даже мистер Годли со своим микроскопом и джентльмен с книгой о духоборах к этому времени скрылись из этого повествования и шли теперь по Холборну, обмениваясь объяснениями, перебивая друг друга, и высказывали предположения об этом необычайном случае, который столь нежданно сбил их с высокого и разумного жизненного пути.
— Могу только п-п-п-предположить, — сказал мистер Годли, — что он с-с-сумасшедший.
Пока свита Саргона таяла, свита управляющего увеличивалась. Теперь позади него выстроились всяческие официанты — пожалуй, три дюжины разных и в то же время единообразных официантов: высокие официанты и низенькие, толстые и худые, волосатые и лысые, старые и молодые, официанты в фартуках, а один так даже без фрака.
— Боюсь, вы нарушаете здесь порядок, — сказал управляющий. — Боюсь, я должен попросить вас уйти, сэр.
Уйти — ему? Никогда!
— О поколение слепых и глухих! — вскричал он, поднимая голос в надежде, что его услышат за столиками позади этой угрюмой толпы официантов. — Или вы не узнаете меня? Нет у вас ни памяти, ни прозрения? И вы не видите света, который открывается вам? Не слышите зова, оглашающего мир? Час пробуждения настал. Он нынче, он сейчас. Вы можете перестать быть игрушками привычки и раболепства, и можете стать хозяевами возрожденного мира. Сейчас! Сию минуту. Пожелайте измениться со мной, и перемена придет к вам. Вас призывает Саргон, Саргон Древний и Вечный, Мудрый Правитель и Дерзновенный, призывает вас к свету, к благородству, к свободе.
— Боюсь, мы не можем позволить, чтоб вы тут произносили речи, — сказал управляющий, простирая руку.
— Да вышвырнуть его сразу, и дело с концом, — сказал приземистый коренастый официант.
— Вышвырните его! — вскочив, сказал антибольшевистски настроенный бизнесмен голосом, исполненным негодования и набирающим силу с каждым словом. — А потом принесите нам наше Фрикасе из Цыпленка. Мы уже Десять Минут ждем ЭТО ФРИКАСЕ ИЗ ЦЫПЛЕНКА!!!
И тут раздался другой голос:
— Эточтотакое?! — И на Саргона внезапно надвинулся полицейский.
Волна ужаса оледенила его душу, чисто примбийская волна ужаса.
За всю свою законопослушную жизнь он ни разу не вступал в столкновение с Полицией. «О Господи! О Господи! — вопиял ужас в его душе. — Что я натворил? Меня арестуют!» Синие глаза округлились еще больше, он с трудом дышал, но никто вокруг не заметил, как близок он был к бесславному крушению. Примби затрясся и исчез. Саргон поперхнулся и сказал непоколебимо:
— Как так, страж порядка? Ты посмеешь наложить руки на Владыку Мира?
— Эта моя обязанность, сэр, если он нарушает спокойствие, — сказал полицейский. — Владыка там или не Владыка.
Саргон молниеносно приспособился к такому обороту событий. Он потерпел поражение. Его сейчас уведут. Да, но он все равно Саргон. Та Сила, которая управляет им, навлекла на него поражение, но, конечно, это лишь испытание. Он не ожидал от Силы подобного, но раз такова была воля Силы, ему оставалось лишь смириться.
— Вы понимаете, господин полицейский, что вы делаете? — сказал он величественно и мягко.
— Вполне, сэр. Надеюсь, вы нам хлопот не доставите.
Пленник! Не так он представлял себе явление Владыки миру. Он в последний раз оглядел пышное убранство большого ресторанного зала, в котором должен был произойти начальный пир. Не здесь, но в каком-то замызганном полицейском участке должна быть объявлена Новая империя Справедливости и Братства.
Он молча повернулся и смирно пошел рядом с полицейским в глубоком размышлении.
Так завершилась первая попытка Саргона вступить во владение своей Империей. Если, конечно, не считать первой попыткой его визит в Букингемский дворец.
Но перед тем как перейти к нежданному и ужасному испытанию, которое его ожидало, нам следует сообщить об одном-двух второстепенных обстоятельствах его пленения.
Во-первых, поведение мистера Камы Мобамбы. Он наблюдал заключительные эпизоды в ресторане со все возрастающим изумлением на широком бронзовом лице. Неужели этот синеглазый человечек и правда завел его не туда? Когда Саргона уводили, мистер Мобамба сделал шаг, словно все-таки собираясь последовать за ним. Затем остановился, задумчиво сдвинул брови и порылся в кармане. С некоторым усилием он извлек лист бумаги, который, казалось, был единственным звеном между ним и Лондоном. Лист теперь выглядел изрядно измятым. Разгладив его на могучей ладони, мистер Мобамба двинулся к управляющему и протянул лист ему.
— Что это еще? — спросил управляющий.
Черный джентльмен поклонился с изящнейшей элегантностью, не опуская листа.
— Не говору англиски, — сказал черный джентльмен. — Португал. Лин-и-Кей. Лемонаолстрит.
Объяснить ему дорогу оказалось крайне трудным.
Тем временем в вестибюле Бобби безмолвно отрекся от какого-либо знакомства с Саргоном. Он все еще медлил там с Билли, удерживаемый странной, почти материнской тревогой за Саргона. Экс-солдаты «слиняли», по красочному выражению владельца шарманки, едва появилась полиция. Мужчина в трауре со всеми его бедами был удален. Но довольно много людей еще оставалось там в смутном ожидании, а юный репортер старался отыскать хоть кого-то, кто понимал редкий и неясный язык Олдхема в попытке найти подтверждение собранным фактам. И еще там находилось несколько полицейских, причем один был явным начальником — красавец в кепи и мундире с галунами.
— Вон он! — сказал Билли, и из зала вывели Саргона.
Пока он шел через вестибюль к вращающейся двери, царила полная тишина. И Бобби почудилось в Саргоне прежде не замечавшееся высокое достоинство. Он не смотрел ни направо, ни налево, а в глазах у него пряталась глубокая грусть.
— Но что они с ним сделают? — спросил Бобби.
— А вы, случаем, с ним не знакомы, сэр? — внезапно спросил начальник.
— Да вовсе нет, — ответил Билли, опередив Бобби. — Никогда прежде его не видели. Просто затянули сюда посмотреть, что происходит.
И своим молчанием Бобби подтвердил его слова.
— У меня нет права приказать вам не толпиться тут, — сказал полицейский чин, многозначительно улыбнулся Билли и сделал знак подчиненным, что они свое дело здесь завершили.
— Лучше пойдем домой, — сказал Билли, правильно истолковав улыбку.
Трое друзей сидели у огня в белой комнате с лиловыми занавесками, и Бобби горько каялся в том, что отрекся от Саргона.
— Они забрали его, Тесси, — повторил он в третий раз, — и я не знаю, что они с ним сделают.
— Отпустят, предупредив, — сказал Билли, балансируя на колене чертежную доску. — Насколько могу судить, он ничего такого не натворил.
— А потом? — пробормотал Бобби, глядя на огонь. — Я загляну в полицейский суд и попробую привести сюда, если его отпустят, — добавил он после некоторого молчания.
— Лучше не вмешивайся, — сказал Билли.
А Тесси сидела в кресле между Билли и огнем, поглядывая из теплых теней на сосредоточенный профиль Бобби довольно-таки нежно. И никто ее не видел.
— Его отпустят с предостережением, Бобби, и он сам сюда вернется, — сказала Тесси успокаивающе.
— Ну, конечно, придет, — сказал Билли.
— Вполне возможно, Тесси, — сказал Бобби. — А что, если его не отпустят? — Он встал и постоял у огня. — Пожалуй, мне следует подняться к себе и поработать.
— Да, конечно, — сказал Билли.
— Как продвигается роман? — спросила Тесси.
— Пока не очень, — сказал Бобби. — Пророк мешал сесть и писать. Но я узнал очень много, и это когда-нибудь проявится. Ну, и конечно, я должен разделаться с почтой Тетушки Сюзанны. Тетушка Сюзанна становится все популярнее и популярнее. Вы и вообразить не сумеете, о чем меня спрашивают. И в конечном счете все это тоже материал. Но… требует времени… Конечно, они заперли его в мерзкую тесную камеру. И он поражается, как они не видят, что он правда великий Саргон, вновь явившийся в этот мир… Билли, мир опасное место, опасное, недоброе. Почему они не позволили ему немного порезвиться? А его трогательная крохотная карта Всего Мира наверху? Он ее так и называл: Весь Мир. И его трогательная бумажная звездная моделька, и его трогательная пустая комнатушка, и его трогательная пустая кроватка.
— Протестую! — заявил Билли, откладывая чертежную доску. — Бобби, ты страдаешь патологическим переизбытком сочувствия. Ты — новая болезнь. Типичный случай боббиизма. Хватит и того, что ты открыто выражаешь сочувствие этому дьяволенку Сьюзен, стоит мне ее отшлепать, и тем сводишь на нет всю мою воспитательную работу. Хватит и того, что ты делаешь за миссис Ричмен треть ее работы, потому что ей требуется солнечный свет и воздух. Нет, я даже способен понять твою эмоциональную связь со всякими бездомными кошками и голубями. Но когда ты начинаешь изливать сочувствие на трогательную пустую кроватку в меблированных комнатах, это уже предел. Да, Бобби, предел! Трогательная пустая кроватка! Это уже патология, Бобби, патология!
— Но ведь он же думает о Саргоне, — сказала Тесси. — Ты сходишь завтра в полицейский суд, Бобби?
— Схожу — что бы Билли там ни говорил. Мне все равно, если это болезнь. Я опасаюсь за этого человечка. Я боюсь. Он слишком уж ясноглаз для этого жестокого мира.
И на следующее утро Бобби пошел. Он пошел в суд на Лемон-сквер и просидел там все мрачное утро в ожидании Саргона, который так и не появился. Он все утро слушал, как перед судьей представали пьяницы и им подобные. Дело об украденных сифонах содовой, два супружеских скандала и все подробности преднамеренного разбития зеркального стекла витрины с целью ограбления. Но о Саргоне — ничего. Судья удалился, присутствующие начали расходиться. Он расспросил полицейского, но тот ничего о Саргоне не слышал, как и о небольшом переполохе в ресторане «Рубикон». А в тот ли суд он пришел, спросил полицейский. И Бобби кинулся стремглав на Минтон-стрит. Минтон-стрит тоже, казалось, понятия не имела о Саргоне. А заглянуть в участок Бобби ни там, ни там в голову не пришло. Он ушел в полной растерянности. Попытался отыскать упоминание про Саргона в вечерних газетах. Ни строчки ни о «Рубиконе», ни о нем. А что, если ему не предъявили обвинения? Бобби кинулся домой и взлетел по лестнице в тщетной надежде. Уныло-пустая комната, открытое окно, карта мира на полу. Саргон каким-то образом перестал существовать?
Следующий день не предъявил ни Саргона, ни вестей о Саргоне. Бобби перестал спать по ночам.
Через трое суток Билли, который тайком следил за своим другом, сказал небрежно:
— А почему бы тебе не сходить навести справки у Верховного Мандарина в участке на Лемон-стрит? Если кому-то что-то известно, так, уж конечно, ему.
Когда Бобби проводили к инспектору Муллинсу, он увидел перед собой того самого красивого полицейского чина, которого наблюдал в вестибюле ресторана «Рубикон».
— Вы тот молодой человек, который так-таки ничего о нем не знал три вечера назад, — сказал инспектор Муллинс, не отвечая на вопрос Бобби.
Бобби откровенно объяснил положение вещей.
— Теперь от этого толку мало, — сказал инспектор. — Тем не менее все было сделано по заведенному порядку. Мы, согласно с данным нам правом, отвезли его в приходскую больницу — для наблюдения за его душевным состоянием. Они держат их там трое суток. Затем либо ставят диагноз, либо отпускают. Или предъявляют обвинение.
— Диагноз? — переспросил Бобби.
— Невменяемость, — сказал инспектор Муллинс.
— Так что было с ним?
— Полагаю, самое обычное. Вполне ясный случай. Сейчас он официально признанный сумасшедший, я полагаю, и либо уже в Каммердаун-Хилле, либо находится на пути туда. Или, если там нет свободных коек, куда-нибудь еще.
— Так быстро! — Бобби присвистнул и обескуражено помолчал. — А могу я поехать в Каммердаун-Хилл повидать его? — спросил он затем.
— Наверное, нет, — сказал инспектор Муллинс. — Вы же ему не родственник.
— Но я интересуюсь его судьбой.
— Это не ваше дело.
— Верно. Но он мне нравится. И, по-моему, он не совсем сумасшедший… Как-то странно, что его родные… А вам что-нибудь известно о его родных? Я мог бы съездить к ним, рассказать про него.
— Так-то так, — сказал инспектор. — Но я не знаю, кто они. Возможно, вам удастся узнать в больнице, или получите сведения о них из Каммердауна. Не знаю. И вполне вероятно, что и там о его родственниках ничего неизвестно. В мире полно таких безымянных и бездомных. Не исключено, что у него вообще нет родственников, то есть таких, которые захотели бы о нем позаботиться. Насколько я понимаю, до мужчины или женщины, если их официально признали сумасшедшими и отправили в сумасшедший дом, постороннему добраться трудно. Но, как вы сами сказали, попытаться вам можно. Сожалею, что больше ничего сообщить вам не могу. Я ведь даже его не видел, если не считать секунды, когда он прошел мимо. Это не мое дело… Да, наша обычная процедура в подобных случаях… Нет, меня это нисколько не затруднило. Всего хорошего.
И он остался плотно сидеть в кресле — воплощение неумолимого равнодушного закона и власти.
В одной из предыдущих глав было сказано, что после смерти жены мистер Примби уподобился семени, которое прорастает в нечто непредвиденное и удивительное. Новая фаза этого запоздалого прорастания началась, пока он шел по лондонским улицам рядом со схватившим его полицейским. Случись такое с мистером Примби, пока он еще был мистером Примби, все свелось бы к мучительному стыду и ужасу. Случившееся было бы невыносимым, источником жгучих сожалений, чем-то, что следовало бы скрыть, а если удастся, то пережить и стереть из памяти. Опять-таки, случись это в начале саргоновских грез, оно послужило бы пружиной колоссальной драматической импровизации. Он подумал бы об эффекте, произведенном на зрителей и прохожих, он бы принимал позы и жестикулировал, изрекал бы мудрые достопамятные слова. Но теперь им владела какая-то власть роста, и ничего этого он делать не стал. Теперь он не позировал ни перед миром вовне, ни перед собой внутри. Чуть ли не впервые в жизни он смотрел на себя прямо, и на то, что он сделал, и на то, что с ним произошло, и исполнился такого изумления перед этим бесповоротным открытием реальности, что позабыл всю сложную ткань иллюзий, игры воображения и сознательных самообманов, благодаря которым достиг этой новой фазы провидения. Он так спокойно шел по озаренным фонарями улицам, что лишь наиболее наблюдательные прохожие замечали, что он задержан, и полицейский находится при исполнении своих обязанностей. Остальные вполне могли принять его за случайного спутника полицейского, идущего к себе домой.
Одно неколебимое решение вызрело в этом возродившемся сознании, обретя необычайную силу и ясность: он не тот Альберт-Эдвард Примби, который дал толчок его существованию, и никогда больше им не будет. Он некто, зовущийся — как именно на самом деле, значения не имеет, но для нынешних его целей — Саргоном, Саргоном Великолепным, Царем. Первые конкретные видения Шумера и его древней славы теперь отодвинулись на задний план. Веры в них он не утратил, но теперь они ушли для него в далекое прошлое, и даже откровение в пансионе, казалось, произошло давным-давно. За последнюю неделю его идеи проделали огромное расстояние и многое в себя впитали. Упование на немедленное обретение неслыханного могущества было грубо попрано. Та Сила, что призвала его, вызвала у него крайнее недоумение, но не покончила с ним. Он ясно понимал, что должен быть Саргоном, который живет не ради себя, а ради Всего Мира, и что оставить эту веру или отречься от нее — значит безвозвратно погибнуть. Ему не казалось, что его вера нуждается в проверке, но Сила с полной очевидностью постановила подвергнуть ее проверке. И столь же очевидно, ему предстоит пройти некий суровый процесс подготовки, перед тем как вступить во владение своей Империей. Ему суждено изведать тюрьму и подвергнуться суду. От него потребуют, чтобы он отрекся от себя.
Что следует им ответить? Я не Он… Я не Тот… как именно? Я не Тот, кем вы меня полагаете. Он несколько раз повторил это вполголоса.
— Чего-чего? — осведомился полицейский.
— Ничего. Идти еще далеко? — спросил Саргон.
Выяснилось, что совсем рядом — за углом. Саргон оказался в небольшой скудно обставленной комнате в обществе полудесятка очень приветливых, но слегка непочтительных полицейских. Тот, который сидел за столом, спросил его фамилию и адрес.
— Саргон, — сказал он. — Саргон Первый.
— А крещеное имя?
— Дохристианское, — сказал Саргон.
— То есть это, значит, и имя, и фамилия? — сказал вопрошавший.
— Да.
— Ну, а адрес?
— В настоящий момент не имею.
— Просто — где угодно?
Саргон промолчал.
— Случай для Гиффорд-стрит, — произнес голос у него за спиной.
— С памятью непорядок, или еще с чем-то, — сказал человек за столом.
— Как ни верти, Гиффорд-стрит.
Саргон поразмыслил.
— А что на Гиффорд-стрит? — спросил он.
— Больница, где тебе обеспечат покой и отдых.
— Но я хочу встретиться с судьей в открытом суде. У меня есть весть. Ни покоя, ни отдыха мне не надо.
— Тебе все растолкуют на Гиффорд-стрит. Бакстон, доставишь его?
— Но я совершенно здоров! Зачем мне в больницу?
— Так положено, — ответил полицейский из-за стола и занялся другими делами.
Непонятно! Почему больница? То, как обходилась с ним Сила, было странным, очень странным. Он должен был повиноваться Силе, должен был оставаться Саргоном. Тем не менее он предпочел бы бОльшую ясность.
Теперь он настолько ушел в себя, что, шагая рядом с полицейским Бакстоном, не замечал ни улиц, ни уличного движения, ни прохожих. Затем они оказались перед дверью в высокой стене, за которой виднелось несколько зданий. После чего они очутились в маленькой приемной, где дюжий привратник с землистым лицом, оглядев его, начал вполголоса переговариваться с полицейским. Затем они пошли через широкий двор и через высокие двери — в коридор, где стояли пустые носилки и две-три медицинские сестры в форме. Он вошли в маленький кабинете матовыми стеклами. Саргона попросили сесть на скамью у стены, пока кто-то куда-то звонил по телефону. Полицейский Бакстон маячил в коридоре, словно почти выполнил то, что ему поручили.
Вошел плюгавый человек с блестящими глазками и в сером костюме. Несколько секунд они с Саргоном молча смотрели друг на друга.
— Ну? — сказал плюгавый в сером костюме.
— Мое имя Саргон. Я не знаю, зачем меня сюда привели. Это больница? Так я понял. Но я не болен.
— Вы можете быть больны, не зная об этом.
— Нет.
— Мы просто хотим оставить вас здесь ненадолго, чтобы познакомиться с вами.
Саргон пожал плечами.
Появился очень крупный мужчина с преувеличенными плечами и большим, бритым, чрезвычайно самодовольным лицом. Рот широкий, узкогубый, серые рачьи глаза и густо напомаженные, полностью порабощенные рыжеватые волосы с армейской прядью, прилепленной ко лбу.
— Тяжелый вечерок, — сказал он. — Уже третий.
— Значит, полно, — сказал плюгавый в сером костюме.
— Не продохнуть, — сообщил дюжий. — Повернуться негде. Это он, что ли? — спросил он и указал на Саргона уголком рта, наклонив толстую шею.
— Это, — сказал плюгавый в сером Саргону, — мистер Джордан. Он вам покажет, куда идти и что делать.
Саргон немедленно ощутил инстинктивную антипатию к мистеру Джордану. Но послушно встал, так как его покорность Силе каким-то образом захватывала и это новое насилие. Мистер Джордан вложил в свой голос монотонную, масляную, фальшивую дружелюбность.
— Идемте, старина, со мной, — сказал он. — Мы вас уютненько устроим, если от вас хлопот не будет.
Они свернули за угол и начали подниматься по унылой каменной лестнице, которая сделала полный оборот, и вышли на площадку, где за дверями со стеклами начинался очень длинный темный коридор, освещавшийся единственной лампочкой где-то в отдалении. И тут Саргон внезапно понял, что уже далеко-далеко позади него остался внешний мир свободы, улиц, горящих фонарей, появляющихся и исчезающих людей и вещей, бесконечных случайных встреч, событий и картин жизни, в который его послала Сила, а впереди ждет темное, тесное, страшное. Почему он должен добровольно отвернуться от великого внешнего мира, который он явился спасти? Он отступил на шаг от Джордана и повернулся лицом к нему.
— Нет, — сказал он. — Я не хочу идти туда дальше. Не желаю. Мне надо вернуться. Созвать учеников и сделать еще очень многое.
На полной луне джордановской физиономии появилось недоверчивое изумление, перешедшее в ярость.
— Чего? — вопросил он. Сделал гигантскую паузу после «чего», а затем выпалил: — А ну без штучек, старый хрыч! — Его огромная красная лапа вцепилась в плечо Саргона. Узкие губы растянулись, зубы оскалились, глаза выпучились еще больше. Схватил он не для того, чтобы удержать, а чтобы стиснуть, защемить, смять, и почти сомкнул пальцы между мышцей и костью. Саргон посмотрел на него расширившимися глазами и невольно вскрикнул от боли.
Хватка ослабла от резко болезненной до просто неприятной, и огромная физиономия приблизилась к лицу Саргона. Стало ясно, что мистер Джордан ублажал себя сыром и какао.
— И думать не смей, дурень старый! И думать не смей, чтоб тебя! Что да как, а тут и думать не смей. Ты же соображаешь, что я тебе говорю. Понял? Ты тут делаешь, что тебе говорят, и никаких! Что тебе говорят, то и делаешь. Ты постарайся, чтоб никаких хлопот, и я буду по-хорошему. Но если за штучки примешься, тут уж на Бога уповай. Понял?
И он снова стиснул плечо Саргона.
— Дошло?
Синие глаза словно бы ответили «да».
— Вот сюда по коридору, чтоб тебе пусто было! — сказал мистер Джордан.
Расстроенный, недоумевающий, но еще не сломленный Саргон был отведен в сырую захламленную ванную, в которой сломанный стул, лужи на полу, большие мокрые пятна на стене и смятые полотенца в углу словно бы указывали на недавнюю схватку. Там его заставили раздеться, окунуться в еле теплую ванну, вытереться полотенцем, которым кто-то уже пользовался, надеть серую ночную рубашку сомнительной чистоты, серый, почти дерюжный халат, откровенно грязный, и пару шлепанцев, размера на два больше его ноги, и в этом одеянии мистер Джордан, несколько умиротворенный послушным и быстрым исполнением его приказов, отвел Саргона в палату, где ему предстояло провести ночь.
Появился рыжий человек с очень светлыми ресницами.
— Вот он, мистер Хиггс, — сказал мистер Джордан.
— Кровать я ему приготовил, — сказал мистер Хиггс. — Сколько их там еще?
— Прямо не сосчитать, — сказал мистер Джордан.
— Трое, — сказал мистер Хиггс.
— Ну, — сказал мистер Джордан. — Покедова.
— Покедова, — сказал мистер Хиггс.
Ни тот, ни другой не обратился к Владыке Всего Мира прямо. Словно он был пакетом, переданным из рук в руки.
Когда Саргон вошел в палату для наблюдаемых больницы на Гиффорд-стрит, ощущение, что он расстался с жизнью, простой будничной жизнью, оставил ее где-то далеко позади себя, за всеми эти серыми переходами, коридорами, лестницами, стеклянными кабинетами, высокими стенами, маленькими дверями, неизмеримо усилилось. Никогда он не видел ничего столь унылого и безотрадного, как это место. Палата была бездушной большой комнатой с разводами пятен на стенах, выкрашенных серо-зеленой краской, освещенной двумя-тремя лампочками без абажуров, тускловатыми, не отбрасывающими теней. За незанавешенными окнами виднелись черная ночь и сально поблескивающая под фонарями кирпичная стена. Судя по двум выступам на половине длины помещения, прежде палат было две. Натертые половицы без единого коврика. В глубине у стены стоял стол с двумя-тремя рваными, смятыми журналами, а в конце виднелся пустой камин. В ближней половине стояли рядами железные кровати — всего двадцать, если не все тридцать. Воздух пронизывала вонь — слабая, и все же неописуемо отвратительная — запах экскрементов, заглушаемый густым запахом мыла.
Даже будь она необитаемой, эта холодная, большая, дурно пахнущая комната показалась бы Саргону отталкивающей. Ведь мистер Примби даже в дни своей бедной юности всегда жил в уюте: под ногами у него были ковры, пусть и потертые, а вокруг — обилие мебели, а на стенах — глупенькие человечные картины, и бра, и безделушки на полочках. А здесь среди этой суровой простоты, казалось, будто свойственного людям хлопотливого стремления украсить, сделать удобным свое жилище никогда и нигде не существовало.
Однако странная бездушная атмосфера этого места произвела впечатление на Саргона лишь в первые секунды. А затем его вытеснило куда более важное и страшное открытие, что в этом месте обитали существа, которые лишь на первый взгляд казались людьми. При втором взгляде становилось ясно, что это не совсем люди: они либо не обернулись к нему при его появлении, как положено людям, либо отозвались на него странными, неестественными телодвижениями. Некоторые лежали в кроватях, другие, жалко и неряшливо одетые, сидели, кто на своей кровати, кто на стульях в дальней части палаты. Двигался только один — молодой человек с серьезным лицом, который сосредоточенно расхаживал, а точнее описывал круг за кругом в углу. Один из сидящих, казалось, смахивал с лица паутину непрерывно повторяющимся однообразным жестом. За стол у стены втиснулись двое мужчин, и один, одутловатый пентюх с глянцевитой розовой кожей и завитками рыжих волос на голой груди, бешено барабанил веснушчатым кулаком по столу, что-то говоря голосом, который то повышался, то понижался, а иногда разражался ругательствами; второй же, тощий, скелетообразный субъект, бледный до зеленоватости, казалось, был погружен в неизбывное отчаяние. На кровати ближе к Саргону молодой человек с гривой черных волос и выражением бессмысленного удовольствия на лице, которое с драматической внезапностью переходило в яростное торжество или мягкую ясность, сидел, размахивал руками, сочиняя и декламируя бесконечное стихотворение, несколько в манере Браунинга. Вот такое:
— Вот ваша кровать, — сказал мистер Хиггс у плеча Саргона, слегка его подталкивая.
Саргон шагнул с некоторой неохотой, не спуская недоуменного взгляда с декламатора.
— Еще успеете его наслушаться, — сказал мистер Хиггс. — Ну-ка в кроватку.
Понуждаемый отчасти рукой мистера Хиггса, а отчасти природной уступчивостью, Саргон лег в кровать. Мистер Хиггс поспособствовал ему с братской грубоватостью. Но прежде чем Саргон успел натянуть одеяло, мистер Хиггс, посмотрев через плечо, увидел, что дальше в палате что-то происходит — что именно, Саргону видно не было.
Во мгновение ока властное добродушие мистера Хиггса сменилось бешенством.
— Ейпс, черт грязный! — сказал мистер Хиггс. — Ты опять за свое!
Он покинул Саргона и быстро побежал через палату. Саргон сел на постели посмотреть, что происходит. Другие пациенты тоже приподнялись. Мистер Хиггс ухватил сидевшего на стуле очень грязного старика со страдальческим лицом, энергично приподнял, снова посадил и несколько раз ударил с большой силой. Затем мистер Хиггс удалился, чтобы тут же вернуться с ведром и тряпкой, продолжая свои увещевания.
Ибо мистер Хиггс был не только санитаром, приставленным ухаживать за душевнобольными, но в целях экономии еще и уборщиком палаты. В военно-морском флоте его воспитали в понятиях сияющей чистоты, и полы он отскребал лучше, чем ухаживал.
— Эй вы там, ложитесь! — крикнул мистер Хиггс, проходя по палате с ведром. — До вас это не касается!
Владыка Мира лег.
Потолок был ничем не примечателен, разве что цепочкой желтоватых пятен, но уж лучше было смотреть на потолок, чем на этих жалких людей вокруг. Они вызывали жалость и отвлекали, а Саргон понимал, что ему нельзя отвлекаться, надо сосредоточиться и обдумать свое положение, прежде чем с ним случится что-нибудь еще. Все эти стремительные события сменялись так неожиданно и бурно за какие-то несколько часов с той минуты, когда он обозрел Лондон с купола собора Святого Павла и решил, что настал срок вступить в положенное ему Владычество над Миром, — и вполне возможно, пришел он к выводу, что его могли одолеть. Какой безмятежной и давней представлялась эта панорама Лондона, раскинувшегося в янтарном свете солнца между дальними голубыми холмами и сверкающей рекой, с лесом мачт в порту и черными вереницами снующих внизу людей-муравьев. И оттуда он быстро и неизбежно перенесся в эту гулкую тюрьму. Ведь он понял, что это тюрьма. Он прекрасно знал, что люди вокруг — сумасшедшие, и что его схватили, как помешанного, но он принял палату для предварительных наблюдений за сумасшедший дом. В самых бредовых своих видениях он и помыслить не мог, что Сила, властвующая надо всем, обойдется с ним подобным образом. Возможность краткого тюремного заключения, сурового, но публичного суда над ним, из которого он выйдет победителем, — ее он допускал, но только не то, что его вот так запрут, лишат всякой надежды на гласность. Необходимо было заново обдумать положение вещей, установить скрытый смысл этих чудовищных происшествий, понять, какой он должен извлечь из них урок, сообразить, как ему следует поступать в таких ни с чем не сообразных обстоятельствах.
Но было очень трудно сосредоточиться, когда хриплый голос в глубине комнаты испускал гнусные угрозы по адресу санитара, а тяжелый кулак вдруг начинал барабанить по столу, а совсем рядом непрерывная, нескончаемая, журчащая декламация то почти затихает, так что невольно напрягаешь слух, чтобы улавливать слова, то переходит в восторженные захлебывания. Подолгу все ограничивалось нагромождением бессмыслиц, и Саргон начинал пропускать их мимо ушей, ища выхода из собственных затруднений, и вдруг обрывки складывались в единое целое, находя отклик в самых заветных его думах.
«Правда ли это? — спросил себя Саргон. — Правда ли? Грязь? А что есть грязь?» Но нет! Он не должен отвлекаться на этот сумасшедший бред! О чем он, бишь, думал? Он спрашивал, почему Сила ввергла его в это жуткое место? Почему Сила привела его в это место? Если бы этот человек хоть ненадолго прекратил свою импровизацию, он бы сумел найти ответ. Почему он был отдан на произвол Джордана и Хиггса, чтобы жить среди помешанных и (внезапный фантастический побочный вопрос)… и они-то почему?
Только бы кончились эти стихи! Только бы этот голос замер в безмолвии! И опять сыпался один только мусор, будто мысль выломали киркой, погрузили в повозки и пустили под откос. Не слушай этого, Саргон! Не слушай! Сосредоточься!
В старании сосредоточиться Саргон забыл даже про Хиггса, сел на постели и подтянул колени почти к самому подбородку, погрузившись в размышления.
Он — Саргон, в этом все дело. И он должен остаться Саргоном. Вероятно, он очутился в этом месте бед и мук из-за противоречия между фактом, что он Саргон, и возможностью, что он регрессирует в Примби. Да Сила призвала его быть Саргоном, служить, страдать и в конце концов управлять Всем Миром, но совершенно очевидно, призыв этот не был простым и прямым. Что-то действовало против его жребия, какая-то Анти-Сила, противоборствующая Силе, старающаяся вернуть его к Примби и примбизму, к тому, чтобы быть мелким и незначительным, жить незаметно, без всякой цели, чтобы наконец умереть и стать абсолютно и бесповоротно мертвым. Эта Анти-Сила сделала так, чтобы его пугали и мучили, оглушали сумасшедшими виршами, внушали ему монотонным въедливым голосом, что он — грязь, а у Бога нет лика, и еще множество подобных кощунств. Но в них нет ни капли правды. Пусть Анти-Сила говорит, говорит — Господи, пусть он хоть немного помолчит! — но истина находится вне этого места, она больше этого места и во всем его превосходит. Сам он един, Саргон был един с самого начала в Шумере и во многих землях, а теперь здесь — тот же дух, повелитель, который служит, такое же единый, как Лондон един, если смотреть на него с высоты. Бесконечно множественный и все же слитый в единую личность. И так же един весь мир. Быть Примби значило уподобиться жалкому домишке в узкой улочке где-то там внизу, поглощенному общей целостностью. Никогда больше он не будет Примби, даже если бы захотел. Вот чего ему следует держаться. А быть Саргоном он может, только отвергнув Примби, — даже пусть это угрожает ему смертью.
И все это время Анти-Сила оскорбляла жизнь и его с помощью помешанного поэта и его декламации. Тот теперь подпал под чары завораживающего, но мерзкого слова (если такую пакость можно назвать словом!) «тру-ля-ля».
Он разнообразил декламацию громким взрывным звуком, который производил, проводя губами по тыльной стороне ладони.
— Прошу, не сочтите меня циником, — сказал он Саргону. — Это чистейшая Радость Вживе.
Саргон не сдержался. Навязывать такое кощунственное поучение самому восстановителю человечества! Внезапно уставив на него грозный перст, он сказал громко и резко:
— Вы заблуждаетесь!
Поэт поглядел на него и с приветственным жестом сказал:
— Тру-ля-ля-ля.
— Говорю вам, жизнь реальна! — вскричал Саргон. — Жизнь колоссальна. Жизнь исполнена порядка и смысла. Я пришел сказать это вам и всем людям.
Поэт с улыбкой вежливо перебил его:
Он продолжал, но Саргон не желал его слушать и повысил голос, чтобы заглушить голос своего противника:
— Говорю тебе, жалкая душа! Ты в заблуждении и слепоте, — сказал он. — Ибо на меня снизошел свет, и мне дано понимание. Ты не погибшее существо, каким мнишь себя, или, во всяком случае, все поправимо. Да! Я тоже был погибшим существом, подобным тебе, и еще совсем недавно. Я тоже считал, будто я песчинка, обломочек, ничтожество. Но я услышал зов и был призван созывать других принять со мной участие в великом пробуждении. Мне было видение, и я увидел мир, точно пробудившись от долгого сна. Все сущее находится в единении, и действует едино, и продолжается вечно.
Поэт сморщил нос и махнул на Саргона рукой, словно отбрасывая нечто, оскорбляющее его вкус.
— Тру-ля-ля! — закричал он.
— Все сущее, говорю вам, едино, и действует едино…
— Тру-ля-ля! — заметно громче.
— Говорю вам! — много громче.
— А ну там, заткнитесь! — вскричал громкий и гневный голос Здравого Рассудка, воплощенного в мистере Хиггсе. — У вас сейчас вся палата визжать начнет, — сказал мистер Хиггс, приближаясь и обращаясь к Саргону тоном благого увещевания. — Заткнись.
И после краткого размышления Владыка Всего Мира покорился.
Жестом, исполненным высочайшего достоинства, он показал мистеру Хиггсу, что его грубые требования приняты во внимание.
— Вот и ладненько, — сказал Хиггс. — Вы-то удержитесь, если захотите. Так что и помалкивайте. Он-то не может.
Поэт продолжал мягко, негромко и въедливо чернить и поносить веру Саргона под припев: «Тру-ля-ля. Тру-ля-ля».
Саргон сидел на кровати совсем неподвижно, только чуть поворачивая голову, оглядывая окружающих, и хранил молчание. Его недавняя вспышка каким-то образом утишила раздражение от бесконечной декламации. А она продолжалась: то по-безумному убедительная, то резкая и бурная, то просто журчание бессмысленных слов, она струилась мимо него и через него. Теперь она прямо адресовалась ему, но теперь ему удавалось ее игнорировать. Он сидел, смотрел на людей вокруг и предвидел нескончаемые страшные часы, которые, несомненно, ему предстояли.
Но дальше надвигающейся ночи он не заглядывал. Она представлялась ему вечностью.
Он знал, что этот резкий, ничем не смягченный электрический свет, который проникал сквозь его веки, как бы плотно он их ни зажмуривал, будет гореть всю ночь; он знал это, потому что заметил взгляд, который Хиггс бросил на буйного мужчину с рыжими волосами. В тот же миг он понял, что Хиггс боится этого рыжего с глянцевитой розовой кожей и не посмеет погрузить палату в темноту, не посмеет устроить в ней даже сумрак, чего бы ни требовали правила или обычаи. И еще он понял, почему Хиггс время от времени выходил из палаты — он уходил удостовериться, что Джордан или какой-нибудь еще служитель неподалеку и сразу прибежит на помощь. Да, этот свет будет, безусловно, гореть всю ночь, да и поэт, пожалуй, будет продолжать, а рыжий через какие-то промежутки будет барабанить по столу и кричать, а еще один — вдруг разражаться глухим воплем. И будет много неприятного — всякие шумы, приближающиеся и удаляющиеся шаги. А потому, чем улечься в безнадежной попытке уснуть, можно и дальше сидеть так и думать. Думать можно всегда. Ну, конечно, устав, перестаешь думать прямолинейно, а думаешь кругами, кругами, но все равно ему остается только бодрствовать и думать. В этом месте заснуть невозможно. Глаза, уши, нос слишком уж тут оскорбляются. Кто-нибудь когда-нибудь спал здесь, безумный или здоровый?
Поэтому ему оставалось только сидеть на кровати и думать, сидеть и думать, быть может, задремывать, позволяя мыслям перейти в сон, пока какой-нибудь внезапный шум или вскрик не вернет их ему назад.
Самая длинная ночь должна когда-нибудь кончиться.
И тут между сном и бодрствованием Саргон внезапно увидел нечто ужасное. То есть это зрелище поразило его нервы ужасом. Через две кровати от него лежал исхудалый молодой человек, и голова его была приподнята. Ее не поддерживали подушки, она была в шести дюймах над подушкой. И оставалась в положении, на которое было мучительно смотреть. Лицо молодого человека выражало лишь безмятежность и гордое удовлетворение такой окостенелостью. Невероятно! Может, существуют невидимые подушки? Или это иллюзия? Сонные глаза Саргона его обманывают?
На следующей кровати лежал и не спал человек, повернув лицо к Саргону. Их взгляды встретились. Не было произнесено ни слова, не сделано ни единого жеста, но оба испытали невыразимое облегчение. Потому что их глаза были одинаково нормальные, и каждый обрел поддержку в другом. «Это так, — сказали они. — Это странно, но твои глаза тебя не обманывают. Таков недуг молодого человека».
Саргон кивнул. Второй нормальный человек кивнул в ответ, а потом повернулся на другой бок, как утешенный ребенок, чтобы уснуть. Но уснет ли он?
Это открытие подтолкнуло Саргона еще раз оглядеть палату. Да, вон те тоже могут быть нормальными, нормальными, как он, угодившими в ловушку, как и он. Вон еще один человек по ту сторону прохода — с бородкой, очень, очень грустный человек, но и в его глазах светится разум.
Завтра Саргон обязательно подойдет к ним поговорить, расскажет о себе, обсудит страшное положение, в котором они находятся. Но не сейчас так как Хиггс, конечно, вмешается. Уже очень многое раздражило Хиггса. Было ясно, что он легко раздражается, и лучше больше ему на нервы не действовать. Пока остается только сидеть и думать.
Что такое сумасшедшие и что такое сумасшествие?
Для чего Высшая Сила подняла его над будничными делами и фантазиями его обывательской жизни и открыла ему бессмертие, почему ему были показаны его бесконечные судьбы и даровано видение всего мира, как его сферы, для того лишь, чтобы отторгнуть его от жизни, света, свободы и ввергнуть в этот серый подземный мир безумных? Нет, это не может быть просто так. В этом должен быть смысл.
И тут же по его сознанию пронесся ветер второго вопроса. Сила, которая его призвала, и призвала словно бы лишь для того, чтобы привести в это место, обрекла на те же ужасы всех других тут. Зачем? Для него это, возможно, лишь испытание, но для всех остальных, чьи души действительно были разъяты и исчезли? Что Сила делает с ними?
Система сущего в сознании Саргона заколебалась и начала распадаться. Если это сделала не Сила, то Анти-Сила. Следовательно, должна существовать Анти-Сила, почти столь же могучая, как Сила, способная вырывать людей из жизни, обрекать на смятение, унижения и вечную смерть. Или же… не существует ничего!
Он застыл, подпирая подбородок кулаком, слепо вглядываясь в последнюю черную возможность.
Так этот зов, эта его миссия — всего лишь самообман и заблуждение? И он был обманут в Танбридж-Уэллсе, когда впервые услышал зов восстать и пробудиться? И воспоминания о Шумере — всего лишь сны? И он действительно всего лишь Альберт-Эдвард Примби — сошедший с ума? В безумной, бессмысленной вселенной пошлой обыденности? Если так, то он поистине глупейший из всех живущих людей. Отказался от безопасности и уюта, солидных, пусть и ничтожных, бежал от своей милой Кристины-Альберты, повинуясь Силе, которая была не более чем плодом его собственного воображения, и погнался за призрачной целью. Дни и дни он изгонял Кристину-Альберту из своих мыслей; она была скептиком, союзницей Анти-Силы. И вот она вернулась — слишком решительная и опрометчивая, но просто девушка. И он бросил ее самой о себе заботиться, лишил своих выговоров и предостережений. Что с ней сейчас? Какие опасности и беды уже могли ее постигнуть? Прежде ему не приходило в голову, что его исчезновение может огорчить ее и ввергнуть в опасности. Теперь он ясно видел, что так и произошло.
Явился враг и завел с ним откровенный спор. «Ты был дураком, Альберт-Эдвард Примби, — сказал враг. — Ты поставил себя в очень опасное и тяжелое положение, ты бросил положенную тебе жизнь ради ужаса полной пустоты. Вернись. Вернись, пока еще есть шанс вернуться».
Но может он вернуться?
Да. Сделать это можно. И так просто! Скажет прямо, что вспомнил свое настоящее имя. Попросит, чтобы ему дали поговорить с врачом, с директором, короче, с тем, кто тут начальствует над Джорданом и Хиггсом и их коллегами; назовет свое имя, сообщит адрес студии, и адрес своих банкиров, и адрес прачечной, и так далее; будет говорить очень просто и спокойно, признает, что вел себя странно — но припадок уже прошел. И он вернется из этих мрачных теней назад в мир. И сердце Кристины-Альберты возрадуется…
Он подумал о ней — энергичной, доброй, чуть-чуть антагонистичной. Если бы только он мог увидеть ее сейчас! Увидеть, как она идет по длинной палате к нему, спасти, освободить…
И тогда он будет просто Примби до конца своих дней, окруженным удобствами Примби, Примби на обочине, зрителем, никчемным безгласным человечком на заднем плане шумной студии. Но многому придет конец. Он уже никогда не посетит ни единого музея, не будет в сумраке букинистической лавки листать пропыленные забытые книги об исчезнувших городах и загадочных символах. Не будет больше размышлять о чудесах и тайнах Атлантиды, о пропорциях пирамид и обо всех величественных загадках прошлого и будущего. В его жизни не останется никакого чуда, ибо он попытался приобщиться к чуду и обнаружил, что это лишь самообман. Все это — лишь старые побасенки и фантазии о том, чего никогда не будет. Прошлое и будущее умрут для него. Дни станут скучными и пустыми — такими, как раньше. Мыльный пузырь его жизни лопнет.
А на другом пути ждут боль, унижение, грубое обращение, отвратительная еда. Всякие гнусности, испытания, которые могут его сломить, но впереди по-прежнему будет манить Сила.
Он подумал о том, что принадлежало Саргону: о Силе, о больших городах, подобных единой великой вечности, обо Всем Мире, о мистическом обещании звезд, обо всем, от чего он должен был отречься сейчас и стать Примби, простым благоразумным Примби — и так до конца его дней, если он решит уйти из этого места.
Он сидел так бесконечно долго, как ему казалось, неподвижно, в глубоких размышлениях, хотя уже знал свой ответ. И наконец он заговорил.
— Нет, — сказал он хриплым голосом, который перешел почти в крик. — Я Саргон, Саргон, слуга Бога. И Весь Мир принадлежит мне!
Далеко за полночь Саргон все еще сидел в этом жестком липком свете среди шума и беспорядка. Он давно потерял счет времени, а часы у него отобрали. Глухой ночью он молился, а порой немножко плакал.
Он молился. Иногда у него слагались фразы, и он шептал их про себя, а иногда фразы так и не облекались в слова и скользили через его сознание подобно змеям, которых видишь сквозь толщу темной воды. «Велик труд, который ты возложил на меня. Теперь я вижу, о Владыка, что недостоин свершить и самое малое из того, что поручено мне. Я не достоин. Я маленький человек, и я глупый человек, и все, что я пока сделал, было глупостями. Но ты призвал меня, зная о моей глупости. Прости же мне мою глупость и укрепи мою веру». Он сидел молча и неподвижно, а по его щекам катились слезы.
— Любая кара и любые испытания, — прошептал он наконец, — лишь бы ты не покинул меня, не исчез из моего мира.
Он молился, чтобы Сила все-таки сделала его слугой мира, и добавил, растерянно запинаясь, «как было в древние дни».
А были когда-нибудь эти древние дни? Шумер теперь отодвинулся от него очень далеко. Белые города, и голубая река, и речные ладьи растворились, и поклоняющиеся толпы остались в его сознании лишь слабым мазком, словно исчезающее из памяти сновидение. Некоторое время он ничего не говорил, а затем произнес очень громким шепотом:
— Помоги моему неверию.
Иногда он молился шепотом, а иногда он молился безмолвно, а иногда сидел в оцепенении. Раза два подходил Хиггс, смотрел на него, но оставлял в покое. Стихи на соседней кровати продолжали журчать, но теперь они превратились всего лишь в ритмичный поток кощунственных непристойностей.
Какое-то время после того, как он кончил молиться, Саргон, видимо, спал. Несомненно, спал, потому что его разбудил рассвет. И рассвет не наступил постепенно: он проснулся, а уже совсем рассвело.
Палату заполнил холодный свет без полутеней, и электролампочки, которые казались такими слепящими, стали просто светящимися оранжево-желтыми нитями. А в дверях стоял Хиггс и внимательно щурился на рыжего, который спал, положив голову на стол… но, может, лишь притворялся спящим.
Только во второй половине следующего дня два незнакомца явились увидеть Саргона. Его проводили к ним, они немного поговорили с ним, но беседовали главным образом между собой. Хиггс сменился с дежурства, но на заднем плане маячил Джордан.
Эти джентльмены не объяснили Саргону, что им от него требовалось. Один был низеньким в черном сюртуке. Он щеголял золотой часовой цепочкой и пышным галстуком, заколотым булавкой с драгоценным камнем. Остренький носик венчало пенсне в золотой оправе, бритое лицо было пухлым и белым, а рот выглядел косым разрезом, который заступ оставил в коме теста. Говорил он, пофыркивая и пришептывая, явно куда-то спешил, и был раздражен, что его позвали осмотреть Саргона. Второй был массивным, седым, выглядел измученным, и почему-то у Саргона возникло впечатление, что он — врач и переживает какие-то личные неприятности. Он как будто считал, что вести разговор положено ему, и иногда справлялся о той или иной подробности у услужливого Джордана.
— Как я понял, — сказал человек с тестоподобным лицом, — вы хотели устроить званый обед для довольно пестрой компании, э? В «Рубиконе». Полагаю, желание это возникло у вас довольно неожиданно? Э?
— Я хотел побеседовать с некоторыми людьми, — сказал Саргон. — Возможно, это было ошибкой с моей стороны.
— Без сомнения, это было ошибкой, мистер… мистер…
— Требует, чтоб без мистера, — сказал Джордан на заднем плане. — Называет себя Саргоном.
Врач сразу словно подобрался.
— Это ведь какое-то историческое имя? — спросил он, искоса бросая сверлящий взгляд.
— Да, — сказал Саргон.
— Но это же не ваше имя, знаете ли.
— Возможно, что и нет. Я хочу сказать… Это мое единственное имя.
— Ну и ответ, ну-ну! — сказал человек с тестоподобным лицом. — Только подумать.
— А ваше настоящее имя? — спросил врач настойчивым тоном.
— Саргон.
— А не мистер А.-Э. Примби!
Саргон уставился на него, возможно и несколько диким взглядом.
— С Божьей помощью, НЕТ! — сказал он.
— А мистер Примби вообще существовал? — спросил врач.
— Теперь это значения не имеет. Теперь это не важно.
— Возможно, что и важно, — сказал человек с тестоподобным лицом.
— А теперь вы Царь, или Владыка, или еще кто-то, и вам принадлежит мир?
Саргон не ответил. У него было ощущение, что он попал в сети.
Доктор обернулся к Джордану, сделал ему знак, и они заговорили шепотом. Саргон уловил только фразу мистера Джордана:
— Хиггс сам слышал.
— Разве вы не зоветесь Саргоном Великолепным? — спросил врач.
Саргон скорбно склонил голову.
— Вернее меня было бы называть Саргоном Недостойным. Многое мне не удалось.
Человек с тестоподобным лицом посмотрел на врача.
— По-моему, этого вполне достаточно, — сказал он.
— Моя совесть чиста, — сказал врач. — Собственно, заключение уже составлено.
— Если вы удовлетворены, доктор Маннингтри, то и я вполне. Если я должен осмотреть и всех остальных.
— Документы у меня в кабинете в полной готовности, — сказал врач.
— Чудненько, — сказал человек с тестоподобным лицом.
— Так любезно, что вы заехали сегодня. Я бы не стал беспокоить вас до завтра, но мы, право, переполнены. И один явно опасен. Санитарам он очень не нравится. Вам достаточно будет просто взглянуть на него. Да и на остальных тоже. Совершенно ясные случаи. Остается только подписать направления.
Они теперь говорили так, словно Саргона тут не было или словно он был неодушевленным предметом. Впрочем, таким он и стал для них. Для них он уже перестал быть членом человечества.
— Для чего вы со мной разговаривали? — внезапно спросил Саргон: то, что было сказано и сделано, породило в нем смутный страх.
Тон врача изменился. Он словно обратился к маленькому ребенку.
— Вы сейчас вернетесь в постель, — сказал он. — Джордан!
— Но я хочу знать…
— Идите с мистером Джорданом.
— О каких документах вы говорите?
Врач, не отвечая, повернулся к Саргону спиной, а человек с тестоподобным лицом открыл дверь, собираясь выйти. Саргон шагнул к ним, но Джордан положил руку ему на плечо.
И пока рука Джордана более настойчиво, нежели мягко, влекла Саргона в постель, судья и врач заполняли и подписывали форменные бланки, которые требовались, чтобы лишить его практически всех человеческих прав. Ибо в Британии не существует суда присяжных и закона о неприкосновенности личности для несчастного, обвиненного в сумасшествии. Он не может доказывать свою невиновность, и ему не к кому апеллировать. Он может писать жалобы, но их не станут рассматривать, его самые убедительные доказательства окажутся бессильны перед утверждениями самого тупого служителя. Его отдают почти в полную власть необразованных, плохо оплачиваемых, плохо питающихся и перегруженных работой санитаров. Вначале каждая ночь и каждый день кажутся ему бесконечными, а потом ночи и дни сливаются в привычный круговорот, теряют смысл и проходят все быстрее. Ему почти все время причиняют всякие телесные неудобства, он все время нездоров из-за скверно приготовленной, а иногда и несвежей пищи, мучается из-за того, что его пичкают медикаментами, и в частности, сильнодействующими слабительными. Только на касторку щедры наши приюты для умалишенных. У него есть веские причины опасаться многих из его товарищей, причины, и не менее веские — заискивать перед санитарами. Врач мало во что вмешивается — медицинский штат, не получивший специального психиатрического образования. Врачи совершают обход в положенные часы, избегая хлопот, старательно ничего не замечая.
Да и в конце-то концов, что они могут сделать? Ни увеличить расходы на питание, ни повысить заработную плату санитаров. Их назначают экономить, а не транжирить деньги налогоплательщиков. Санитары действуют рука об руку и покрывают друг друга. Они должны держаться вместе — многие испытывают вечный страх перед буйными пациентами. Иногда после надлежащего уведомления приют формально инспектирует судейский чин. Все перед его посещением приводится в полный порядок. Пациент, у которого есть жалобы, не осмеливается обратиться к нему, или не знает, как это сделать, или не умеет связно изложить суть своей жалобы. Рядом все время санитары, чтобы истолковать, пугнуть или объяснить. И без надежды на спасение бедняга, лишь слегка ненормальный, подвергается грубому обращению, получает скверную пищу и неудобную одежду, круглые сутки находясь в обществе умалишенных. Нормальным людям тяжело переносить причуды, буйства, непредвиденные выходки и невнятицу истинно безумных, так каково ж приходится тем, которых коснулась та же черная тень? Им негде уединиться, они не могут укрыться от остальных, они не знают ни минуты покоя. Наш мир скучивает эти свои отбросы подальше от своих глаз, запирает, тратит на них так мало, что они не получают ни хорошей пиши, ни хорошего ухода, и мужественно делает все, что в его силах, чтобы забыть о них.
И наш Саргон, который чувствовал себя немного потерянным даже во внешнем мире с его привычным укладом и свободой, теперь должен отправиться в этот темный подземный мир. Еще два дня его продержат в больнице на Гиффорд-стрит в ожидании, когда властям будет благоугодно им распорядиться, а затем в обществе еще четырех заключённых его отошлют в даже еще более унылое, тоскливое и безвестное узилище внутри скученных за стенами и оградами зданий Каммердаун-Хилла.
Итак, теперь он на время исчезает из поля зрения нормального человечества, и точно так же он на время исчезнет из этой повести. Было бы нестерпимо рассказывать хоть сколько-нибудь подробно о каждодневных его страданиях и унижениях.
благовоспитанной молодой женщиной (фр.).
не существует (лат.).
Что и требовалось доказать (лат.).