— Вам ведь известно, господин Кандльбиндер, — сказал Рекс, — что я не желаю видеть в своей школе никаких политических значков.
Он отбросил всю притворную вежливость, обратился к штудиенрату уже без всякого «господина доктора».
— Я постоянно напоминал об этом ученикам, — возразил Кандльбиндер.
— Цэ-цэ-цэ! — Рекс нашел наконец случай пустить в ход свое знаменитое, пресекающее всякий разговор прищелкивание — словно кнутом взмахнул. — В таком случае я снова объявлю об этом у Черной доски. Все почему-то приходится повторять. Итак-никаких политических значков! — провозгласил он. — Вообще никаких значков! Запомните это!
Звучит убедительно. Стало быть, он имеет в виду не только свастику Хуго, когда запрещает ношение политических значков, вообще всяких значков. Хотя свастика наверняка его особенно раздражает, думал Франц, потому что он видит в ней причину ссоры со своим сыном, смертельной ссоры, как говорит отец. Они не встречаются друг с другом, старый и молодой Гиммлеры. Впрочем, Франц сомневается, что сын сбежал из дома только потому, что выбрал свастику. А может быть, он потому и выбрал свастику, что старик донял его и ему с ним стало невмоготу.
Но Рекс тут же обосновал свой запрет на ношение значков.
— Если я потерплю вот это, — заявил он, снова указав на пустой лацкан пиджачка Хуго, — то ничего не смогу сделать и с тем, кто придет в школу с советской звездочкой. Конечно же, — добавил Рекс, — он сразу с треском вылетит из школы.
Ясное дело, подумал Франц. При виде советской звездочки Рекс не просто бы сказал: «Сними ее!», тут уж он заговорил бы другим тоном. Хотя в классе — нет, во всей школе — Франц не знал никого, ни одного ученика или учителя, в ком можно было бы заподозрить большевика. Таких просто не было. Как Рекс вообще мог вообразить себе что-либо подобное! Ну да он ведь думает обо всем.
Апостолов свастики в школе было немало, но было и несколько евреев, в младшем «Б» учился Бернштайн Шорш; Шорш Бернштайн был замечательным парнем, зимой он ходил с ними на лыжах и научил нескольким отличным приемам, например налеплять кусочки кожи на поверхность скольжения, чтобы подъем давался легче, а как он совершал спуск с Браунэка, такого крутого и притом узкого, — просто высший класс, этот Шорш Бернштайн вообще не походил на еврея, кстати, его родители такие же немецкие националисты, как почти все другие родители; Франц однажды рассказал об этом отцу, и тот заметил: «Да-да, бывают и порядочные евреи, но ты все равно остерегайся их»; однако тут Франц не понимал отца, это же чистейшая бессмыслица, старый Бернштайн в мировую войну был фронтовиком, как и отец Франца, у него тоже Железный крест I степени, Франц не видел причины остерегаться Шорша Бернштайна, когда они шли, взмокшие от пота после спуска, по улицам Ленгриса и тот объяснял ему преимущества своего старомодного крепления. Может быть, молодой Гиммлер изменил бы свое мнение о евреях, встречайся он чаще с такими евреями, как Шорш Бернштайн? Франц считал это возможным, желал бы этого, потому что симпатизировал молодому Гиммлеру, хотя и не знал его; сын, который удрал от этой старой, заигранной и исцарапанной сократовской пластинки, чего-то стоит. Францу только не нравилось, что он примкнул к этому антисемиту, господину Гитлеру, словно тот может стать ему новым отцом; Франц видел фотографии Гитлера-такие лица его не интересовали. Лицо тупого и посредственного человека. Тут уж Франц был на стороне старого Гиммлера, не терпевшего свастики в Виттельсбахской гимназии, — он ведь не мог допустить, к примеру, чтобы Хуго Алеттер и Шорш Бернштайн подрались. Согласен, он слишком резко напустился на Хуго, хотя в школе предостаточно апостолов свастики, но с ними он связываться не хочет, а предпочел привести аргумент с советской звездочкой, против которого никто не мог возразить, он как бы прикрылся, желая свастикой уравнять какой-то особый счет.
Внезапно мысли Франца Кина замерли — рука, только что указывавшая на Хуго Алеттера, опустилась на плечо Франца, и Рекс спросил:
— Ну, Кин, а как обстоит с твоим греческим? — Он сделал ударение на слове «твоим».
Исключено, подумал Франц. Этого не может быть. И тут же: вот оно! Все! Сейчас Рекс станет проверять мой греческий. Господи боже мой. Боже милостивый. Какое несчастье. Несчастье случилось. Так, наверно, чувствует себя человек, когда на него наезжает машина. Внезапно его толкает что-то железное, опрокидывает на дорогу. «Садись, лучше я за другого примусь!» — этой фразы никто не произнес, то была лишь безумная надежда, тут же угасшая, как только Франц поднялся, ибо ученику, к которому обратился учитель, положено подняться, Франц и поднялся, встал возле парты, потому что тоже вымахал не по возрасту и между скамьей и пюпитром стоять не мог. Он знал, что на вопрос, как обстоит с его греческим, ему незачем отвечать, просто не следует отвечать, да ему и нечего, совершенно нечего ответить, он стоял, оглушенный тем невероятным, что, подобно покрывалу, опустилось на него, и ему действительно показалось, будто в глазах помутилось, поле зрения сузилось, он едва ли замечал, как злорадно уставились на него сидящие вокруг одноклассники.
Вопрос, как обстоит с его греческим, прозвучал слегка снисходительно, так, будто Рекса лишь отчасти интересует, как Франц справляется с древнегреческим, но голос стал на тон жестче, когда он добавил:
— Надеюсь, к греческому ты приложил немножко больше труда, чем к латыни, в которой ты ведь не очень-то покрыл себя славой.
Тем самым он продемонстрировал классу, что успехи Франца Кина ему не менее известны, чем успехи Конрада Грайфа. По-видимому, он изучил табели каждого ученика, прежде чем направиться в класс, и заранее определил, за кого возьмется. Пусть класс знает, что он ничего не оставляет на волю случая, что он тщательно приготовился к встрече с ним, — он хочет, чтобы класс это знал.
Франц продолжал стоять. А может быть, Рекс все-таки не вызовет его к доске и дело ограничится несколькими устными вопросами? Какое-то мгновение он надеялся, что чудом избежит кошмара, так как Рекс сказал, хотя и с коварной усмешкой:
— Это достойно-восславлять Франца Кина.
Франц уставился на него как на привидение, нижняя губа от удивления отвисла. Что он хочет сказать, думал он, мы ведь не проходили ни единой фразы, в которой встречалась бы моя фамилия. Он разыгрывает меня. Он хочет смешать меня с грязью.
— Ты, кажется, удивлен, — сказал Рекс. — Будь добр, напиши вот эту фразу на доске. По-гречески, конечно. Вы ее проходили на последнем или предпоследнем уроке… — он полуобернулся к учителю, и Кандльбиндер воскликнул: «В прошлый вторник!», — …как простейший пример употребления инфинитива, — продолжил Рекс. — Инфинитив в качестве обстоятельства образа действия. Ты знаешь, что такое «обстоятельство»?
Франц молчал, лучше ничего не говорить, чем сказать что-то неправильное, думал он, и Рекс, видимо, был того же мнения.
— Тебе и не надо знать, — сказал он, прежде чем добавить: — Но эту фразу ты должен знать. Вы должны были выучить ее к сегодняшнему уроку.
Повернутой кверху ладонью он, будто любезно приглашая, а на самом деле зловеще, неумолимо, указал на доску, Кандльбиндер отступил в сторону, освобождая темное грозное поле, почти пустое — на доске было только обозначение трех сдвоенных согласных, которое начертал Вернер Шрётер в левом верхнем углу и не успел стереть, когда поспешно вернулся на свое место, потому что Рекса мало интересовали первые ученики.
Рекс последовал за Францем — да он прямо-таки крадется за мной, подумал Франц, — но не сел за кафедру, а взял грамматику, посмотрел на раскрытую страницу и процитировал, повернувшись к Кандльбиндеру:
— «Обстоятельство образа действия при прилагательных»! Цэ-цэ-цэ — и это-то должны понимать четырнадцатилетние?! И еще тут написано: «Супин II, или дательный цели, или относительное придаточное предложение следствия». С ума сойти можно! — Его голос звучал неприкрытой издевкой. Обращаясь к классу, он спросил: — Кто-нибудь из вас знает, что такое «относительное придаточное предложение следствия»? — Ни одна рука не поднялась, и он снова повернулся к Кандльбиндеру: — Вот вам результат. Я, кстати, тоже не знаю этого, во всяком случае, мне надо хорошенько подумать, что сие могло бы значить — «относительное придаточное предложение следствия». — Он тяжело положил руку на книгу. — Ох уж эти авторы учебников! — прогромыхал он. — Они считают, что, если пишут для гуманитарных гимназий, надо всё и вся сводить к понятию. — Он остановился, покачал головой. — Пора мне наконец поискать грамматику, которая была бы доступна ученикам младших классов, которая была бы наглядна. Учебный материал должен быть наглядным, иначе он просто мертвый груз.
Франц не слушал, из всего сказанного он ухватил только, что по крайней мере на сей раз может безоговорочно согласиться с Рексом, но на его рассуждениях он не сосредоточился, радовался лишь, что, пока тот произносит громкие укоризненные монологи, Францем он заниматься не будет.
Внезапно монолог оборвался. Острые голубые, обрамленные тонким золотым ободком глаза уставились на Франца, которому ничего другого не пришло в голову, кроме как взять в руку кусочек мела. Рекс посмотрел на доску и лицемерно удивился:
— Как, фраза еще не на доске? Я думал, ты давно ее написал.
Франц беспомощно стоял у доски, наполовину повернувшись
к Рексу, но с опущенными глазами. Он с трудом вспомнил фразу, не имея, однако, представления, как она выглядит в греческом начертании. Да, верно, подумал он, в прошлый вторник мы что-то такое проходили, но с тех пор я ни разу не заглянул в учебник, в такую чудесную погоду разве усидишь дома после обеда, а вечером я читал Карла Мая «По дикому Курдистану».
— Это достойно — восславлять Франца Кина, потому что он способный и прилежный ученик, — сказал Рекс с явным удовольствием. — Начиная с «потому что» мы имеем относительное придаточное предложение следствия, не так ли, господин доктор?
Францу не видно было, что стоявший у двери штудиенрат кисло-сладко улыбнулся. Только по торжествующей фразе Рекса: «Вот видите, как это просто!» — он мог заключить, что Кандльбиндер согласился со своим начальником.
— Итак, вперед! — сказал Рекс Францу. — Не задерживай нас. От «Франца Кина» я тебя, разумеется, освобождаю. Напиши попросту так, как написано в грамматике: «Это достойно — восславлять страну».
Заметив, что Франц не может подступиться к началу фразы, он соблаговолил прийти на помощь.
— Estin, — сказал он.
— Ах да, — вполголоса сказал Франц, тщетно пытаясь внушить Рексу, будто у него сейчас просто выскочило из головы то, что он, конечно же, выучил. И это «ах да» прозвучало смущенно - лживо.
Все же ему удалось написать это слово на доске — ecniv. Совсем нетрудное слово.
Он опустил руку с мелом, напряженно вперил взгляд в доску, делая вид, будто ему надо подумать, но он вовсе не думал, он знал, что нет смысла думать, все равно продолжение фразы не придет ему в голову. Никогда. Ни за что.
— Попробуй вслух произнести эту фразу, если уж написать ее ты не можешь, — предложил Рекс.
Ответом ему было мучительное молчание. Рекс потерял терпение.
— Да ты просто спал в прошлый вторник! — Он отчеканивал каждое слово, отдававшееся в ушах Франца и всех в классе как удар молотка: — Estin… axia… hade… ha… chora… epaineisthai[4].
Слышал ли это Франц, еще скованный ужасом оттого, что его все-таки вызвали к доске? Во всяком случае, он запомнил, что за «estin» последовало «axia», и ему удалось написать это слово без ошибок-шпаргалкой послужили оставленные на доске Вернером Шрётером сдвоенные согласные, вовремя напомнившие ему, как пишется по-гречески «х», и удержавшие его от того, чтобы воспользоваться латинской буквой.
На двух словах, прозвучавших как козье блеяние — ha… ha, — он застрял. Ему потребовалось слишком много времени, чтобы вспомнить, что в греческом нет буквы «Ь», и как раз в тот момент, когда он вспомнил, Рекс укоризненна сказал:
— В греческом нет глухого придыхательного звука. Это ты, надеюсь, знаешь? — Франц кивнул. — Ага, — сказал Рекс, — тогда ты, стало быть, не знаешь, как пишется «eta».
Он подошел к доске, взял мел и написал оба слова — ηδε и η. В твердом, волевом начертании они стояли рядом с несобранным, крючковатым, неуверенным αξα, которое накарябал Франц.
Подлость какая, подумал Франц, дал бы он мне на две секунды больше времени и я вспомнил бы букву «eta», я ведь хорошо усвоил греческий алфавит, иначе я не сумел бы хоть как-то написать на доске фразу, которую вообще не учил, ведь, когда мы после пасхи начали греческий, я алфавит учил с удовольствием, мне нравились буквы, они такие красивые, но потом, когда пошла зубрежка грамматики, у меня пропал интерес.
— Мне следовало бы отправить тебя на место, — сказал Рекс, — ибо уже ясно, что ты ничего не учил и ничего не знаешь. Но попробуем продолжить, Кин, мне хочется выяснить степень твоей лени и невежества.
Он не желает даже признать, что я — по крайней мере до сих пор — слова написал без ошибок. «Hade» и «ha» я бы еще тоже написал правильно. Но он опередил меня своим козлиным
блеянием. Он хочет меня доконать. Как и проректор Эндерс.
Проректор Эндерс преподавал в младшем «Б» математику. Это был маленький неуклюжий человек с необычайно широкими плечами, лицо его покрывала желтая, словно дубленая, кожа. Однажды, раздавая стопку проверенных школьных работ — Франц, как всегда, ожидал свою привычную единицу, — он объявил на весь класс: «А Кин с грехом пополам заработал наконец тройку!»