В ночь на Новый год спасавшиеся бегством французские солдаты, а также баварцы и уроженцы территорий, входивших в Рейнский союз, стали стучаться в дверь Подвангенской мельницы. Так как мельник не хотел им открывать, то они ворвались силой. Все они были страшно усталые, полуголодные и с обмороженными конечностями. Некоторые из них были в женской одежде, другие обмотали ноги соломой и повязали на голову платки. На мельнице они пробыли трое суток, чтобы восстановить свои силы. Деревенские жители приносили им, как истые христиане, горячую еду. Утром 4 января солдаты отправились к себе на родину. Одного из молодых парней, которого когда-то качали в колыбельке на Рейне, им пришлось оставить, потому что ночью он умер. С большим трудом — земля накрепко промерзла — ему устроили похороны по христианскому обычаю на кладбище при церкви в Подвангене.
Вечер Нового года пришелся в Подвангене на середину недели. После того, как покормили скотину, время потекло как в песочных часах. Мать поставила чайник с водой, дедушка Вильгельм выставил последнюю бутылку рома, которую он хранил в своей старой каморке с более тяжких времен. На рождественской елке, которую никогда не разбирали до Праздника трех королей,[36] догорали по традиции последние свечи. Песен не пели, поскольку наступило «время умиротворения», которое в Подвангене по обычаю проводили в молчании. Был накрыт стол с обильной едой: жареными биточками и картофельным салатом. За ужином также много не говорили. Когда пробило двенадцать часов, мать закончила старый год словами на прусском наречии, сказанными со вздохом: «Один Господь ведает, что новый год готовит нам!».
После этого Дорхен писала письма, Герхард читал при свете елочных свечей «Горных стрелков в Нарвике» — книгу, которую Дед Мороз положил ему под елку. Едва наступила полночь, как они вышли на крыльцо, чтобы посмотреть, какая на улице установилась погода.
В помещичьей усадьбе стояла необычная тишина. Господин фон Болькау, который в новогоднюю ночь обычно расстреливал оставшиеся патроны, так как в январе получал уже новые боеприпасы для охоты на зайцев, в этот раз не произвел ни единого выстрела. Теперь приходилось экономить и на этом. У пленных русских солдат вообще не было никакого повода петь свои песни. Почтенный Захариас играл на трубе, стоя перед своей хижиной, и закончил Старый год, издав ужасный хриплый звук. На небе не было ни единой звезды, озеро расстелилось белым покрывалом, в соседней деревне выла собака.
После полуночи пришла Эрика, чтобы пожелать счастливого Нового года. Герхард внес в комнату миску с холодной водой. Затем взял разливную ложку и наполнил ее кусочками олова, теми, что остались от сломанных оловянных солдатиков. После этого прикрепил ее над огнем в печи и стал смотреть, как металл превращается в жидкую серую кашицу. Эрике выпало первой погадать на свое счастье. Она должна была присесть на скамеечку перед миской с водой. Дорхен завязала ей глаза и дала в руку ложку с жидким оловом. Матушка Берта напомнила ей, что глаза следует держать закрытыми, и призвала думать о чем-нибудь хорошем: о счастье, детях, здоровье и долгой жизни. Одним движением Эрика опрокинула ложку в миску с водой. Там все зашипело и забурлило, на дне миски появилась фигурка с зубчатыми формами, похожая своими очертаниями на осколок снаряда или на застывшую морскую звезду, или же просто на засохшее кошачье дерьмо.
Вылить олово — здесь искусства не требуется, а вот истолковать получившееся — это намного сложнее. Матушка Берта и дедушка Вильгельм склонили свои носы над миской и стали обозревать кусок олова со всех сторон, пока не пришли к выводу, что грядет большое счастье. Неясным было только, когда же оно придет. Они сошлись во мнении, что это могут быть как раз пасхальные дни. Дедушка Вильгельм увидел в застывшем осколке снаряда солдата, который, не останавливаясь, шел в направлении Подвангена. Матери показалось, что он прискачет на лошади. О деньгах речи не было, также как и о болезнях, но что-то маленькое проглядывалось в самом отдалении. Возможно, это случится в конце года, когда жидкое олово вновь будет налито в холодную воду. После этого каждый вылил свою ложку олова в воду, лишь дедушка Вильгельм отказался, так как боялся, что из олова могла вырисоваться фигура с косой в руках. Матери были предсказаны амбары, полные зерна, Дорхен также выпало большое счастье, но оно находилось еще дальше, чем даже у Эрики. Герхарду олово предсказало громкие победы и небольшое ранение, которое будет получено вовсе не на войне.
— Возможно, ты упадешь с лошади, — сказала мать.
Кристофу застывшее олово пообещало возвращение в большой дом, вероятно, в Реймский собор, но это также было в далекой перспективе.
«Дни умиротворения» сопровождались и некоторыми странными вещами. Печально завыли собаки, неожиданно отелилась корова, на заснеженном поле были обнаружены следы, по которым не удалось определить, откуда они пришли и куда направлялись. В праздник Трех королей по деревне прогарцевал белый конь. Подростки вырядились в костюмы, изображая сказочных персонажей: ведьму, смерть, белого аиста, приносящего детей, и белого коня. Они шли от дома к дому, читали стихи и бегали, громко галдя, по комнатам. Белый аист толкнул Эрику деревянным клювом; вновь это был явный знак, что следует ожидать ребенка. Герхарду вручили деревянную палку, после чего мать с тревогой сделала вывод о предстоящем призыве сына на военную службу. Она вырвала у него палку из рук и бросила ее в горящую печь. Много работы выпало подростку, изображавшему смерть, которая степенной походкой, держа на плече косу, переходила от одного дома к другому, проверяя, не подошло ли ее время. Дел у нее было много, так как людей умирало все больше и больше; то тут, то там объявляли об этом. Всюду люди прислушивались, не постучится ли кто-нибудь ночью в окно. Ребенок, который провалился в ноябре под лед в Подвангенском озере, умер от дифтерии в первых числах января.
После праздника Трех королей деревня ожила. На повозках, запряженных лошадьми, стали вывозить навоз на заснеженные поля. Женщинам вновь было дозволено стирать белье и развешивать на дворе простыни на просушку. Заледеневшие рубашки и подштанники болтались подобно скелетам на веревках и шуршали на ветру. Русские пленные вновь разгребали лопатами дорогу. Они убирали свой, русский снег, который из-за границы нагнал северо-восточный ветер. Поэтому не было ничего удивительного в том, что русские сбрасывали его в придорожные канавы. Каждому свое.
Дорогой Герхард!
С добровольной явкой на военную службу я бы не спешил. Ты должен, насколько это еще возможно по времени, помогать матери вести хозяйство, чтобы она не привлекала к этому посторонних людей. Не надо бояться того, что ты опоздаешь попасть на военную службу, на вас еще хватит побед. Если это возможно, начни изучать русский язык. У вас ведь есть в деревне пленные. Разговаривай с ними. Русский язык не такой уж и трудный, лишь алфавит там другой.
Когда я приеду в отпуск, то женюсь на Эрике, надеюсь, это произойдет в первые месяцы нового года. Было бы здорово, если бы ты в день нашей свадьбы исполнил что-нибудь. Если тебе ничего не придет в голову, спроси у учителя Коссака, который знает множество песенок и стихов. Но это должно быть что-нибудь веселое.
Плохое настроение. На Востоке все полыхает, немецкие войска отступают. Мы вынуждены повторно идти той же самой дорогой, по которой шли осенью и в распутицу. Только в этот раз мы идем по снегу и в обратном направлении.
Мы оборудуем блиндажи, которые рассредоточены по огородам. Свыше половины домов сожжены, некоторые жители убежали в леса, другие сгрудились в еще уцелевших хатах. Наш штаб занял единственный прочный дом, там же располагаются канцелярия и медпункт.
По вечерам мы ходим в деревню играть в карты. Часть солдат рассаживается у караульного помещения и слушает «Белградского часового»[37] до тех пор, пока там не проиграют сигнал «Отбой» и не прозвучит песня «Лили Марлен». Когда мы начинаем подпевать, русские выходят из своих домов и слушают. «Лили Марлен» им тоже знакома.
Вчера раздавали первые зимние шерстяные вещи, собранные на родине. Мне достался свитер ручной вязки, и надо же, что я еще обнаружил? Там была записка от некой Хельги Штюрценберг. К сожалению, отсутствовал адрес, иначе я написал бы этой женщине благодарственное письмо. Боюсь только, что из шерстяного свитера Хельги Штюрценбург скоро полезут вши. Сейчас, в зимнюю пору, этот кошмар несколько уменьшился, русские вши тоже не любят холодов. Но как только мы подсаживаемся к огню, то они тотчас же дают знать о себе.
Мы идем вдоль поля, на котором стоят занесенные снегом скирды с овсом, собранные прошлым летом. Что с ними будет весною? Кто станет сеять и убирать урожай?
Сейчас середина января, но я уже ощущаю, что дни становятся длиннее. К началу трехдневного поста погода должна поменяться. С нетерпением жду, какой она будет на сретенье.
В горящей России
Дорогая Ильза!
Я сплю на полу, потому что иначе меня заедят клопы. Какой-то ужас с этими насекомыми. Здесь все завшивлено и полно клопов, то есть картина такая, какой мы никогда не видели в Германии. Если мы когда-нибудь приедем в отпуск, то жены сразу же засунут своих мужей в ванну вместо того, чтобы их обнять. Возможно, они вдобавок еще и скажут: «Катись к черту, российский пришелец!» Я радуюсь, правда, тому, что в огнях пожарищ, которые мы видим на каждом шагу, сгорают также вши и клопы.
В промороженной России
Дорогая Ильза!
Как раз сейчас по шоссе движется огромный поток, но, к сожалению, в обратную сторону. Между нами и русскими создалась большая ничейная зона, все селения сожжены. Небо по ночам мерцает багровыми отблесками. Какая ужасная война!
Мы сидим в теплом помещении, а снаружи мимо нас едут или идут целые колонны. Лица у солдат замотаны тряпками, лишь у самых глаз оставлена узкая щелочка. Часть бойцов хромает, потому что обморожены ноги. Немецкие солдаты никогда не забудут эту зиму в России.
Вчера мы проходили через деревню, где солдаты повесили на дереве женщину. Говорят, что она вела подрывную пропаганду против немцев. С такими субъектами не церемонятся. Чаще видно мужчин, повешенных на деревьях, но в этот раз впервые среди них оказалась и женщина. В общем-то, было странное чувство, но, в конечном итоге, мы посмеялись над этим.
Висевшая на дереве женщина, над которой Вальтер Пуш мог даже посмеяться, в дневнике моего отца не упоминается. Также как нейтральная полоса с горящими деревнями и преследующими немцев сибиряками. Может быть, он не обратил внимания на эти случаи или стыдился марать ими бумагу?
На географической карте, висящей на стене, ширится бедствие той зимы. Появляются новые названия: Вязьма и Брянск. Местность между Смоленском и Москвой больше уже не предстает белым пятном, она покрыта разноцветными брызгами: преимущественно красными, как кровь, и черными, как зола. Мой отец побывал в Бородино и написал учителю Коссаку: мы находимся там, где уже однажды гостил Наполеон.
На пути отступления их никто не приветствовал, стоя у домов. Не было буйства цветов, в садах не созревали вишни и сливы, колосящиеся нивы не сопровождали их марш, кругом был один лишь снег, снег и снег…
В моем саду прекрасное лето, но мыслями я погружаюсь в русский снег. На высокой ели, растущей у обочины дороги, гнездятся голуби. Их «гу-гу-гу» я слышу постоянно днем и ночью. По утрам я вынуждена закрывать окно, потому что воркование голубей мешает мне спать.
Письмо, которое я написала Фрицу Цайдлеру, вернулось обратно. Адресат неизвестен. То есть не будет новых фотографий солдат на фоне снега, а также застывших на морозе лошадей. Его больше нет в живых, этого Цайдлера. Его снимки и негативы кто-то выкинул в мусорное ведро, убирая квартиру после его смерти. «Вчерашний снег» — так можно было бы это назвать. Большинства из тех, кто шел тогда сквозь русскую зиму, больше уже нет на свете. Те, кому удалось пережить войну, плен и послевоенные бедствия, умерли от дряхлости. То, о чем они думали, ушло вместе с ними, прежде чем закончился ужасный век, который был их веком. Только что началось новое столетие, которое приносит новые кошмары. Как много ужасного произошло всего лишь за три года этого нового столетия! Вегенер говорит, что 21-й век переплюнет по своей лютости обе мировые войны. Так что пусть уж лучше я останусь с войной моего отца, представляя себе его мир в черных, белых и красных красках. Имеется достаточно большое количество фотоснимков, дневников, писем и воспоминаний того времени, утверждает Вегенер. Тысячи людей положили на бумагу то, что оставило волнующий след в их жизни в тот страшный отрезок истории. Но сегодня никто уже больше не хочет этого знать, потому что все заняты своими собственными бедами.
В воскресенье вернется со своей войны мой мальчик. Разумеется, я ему ничего об этом не скажу, он далек от восприятия подлинных военных бедствий. Ральф приедет оттуда, где поддерживается мир.
Я вытираю пыль в его комнате и ставлю в вазу букет гладиолусов. Во время уборки натыкаюсь на книги, названия которых приводят меня в ужас: «В ущельях Балкан», «От Багдада до Стамбула», «Сквозь дикий Курдистан». Я заберу их в свой «Военный музей», где также буду протирать их от пыли. Там уже находятся книги Карла Мая,[38] соседствуя с письмами Вальтера Пуша и дневником вестфальца.
Я уже пережила Рождество и Новый год в России, теперь вступаю в весну. Мне интересно, какая она, эта русская весна. Надеюсь, что отец опишет мне ее. Во всяком случае, именно весной 1942 года должна была зародиться моя жизнь. Вегенер сообщает мне по телефону такую цифру: в Германии живут около двух миллионов людей, родившихся в войну, которые никогда не видели своих отцов. После зачатия своих детей будущие отцы отправлялись на фронт и погибали смертью героев. Два миллиона вопросов. Я спрашиваю Вегенера, откуда он взял эти цифры? Приблизительный подсчет, говорит он. Родившихся в войну детей он сопоставил с общим количеством солдат за вычетом погибших… Но все это приблизительно.
Мне вдруг приходит в голову такая мысль: отец и мать никогда вместе не отмечали Рождество, также как Пасху и Троицу, впрочем, как и свои дни рождения. Была лишь их свадьба для того, чтобы я появилась на этом свете.
Мой дорогой брат Роберт!
Надеюсь, ты в добром здравии пережил эту ужасную зиму. У нас тоже лежал метровый слой снега. Мороз был таким лютым, что дети неделями могли кататься на коньках по реке Прегель, на пруду у замка и на верхнем пруду.
Бернд служит по финансовой части под Парижем. Вероятно, летом я поеду к нему с детьми. Во Франции сейчас безопаснее, чем в рейхе. Представь себе, у нас недавно была воздушная тревога. Русские осмелились долететь до самого Кенигсберга, преодолев огромное расстояние. Но ущерб был небольшой. Когда начнется весна, война получит свое счастливое завершение, все на это надеются. Бернд тоже сообщает мне в своих письмах о том, что предстоят большие дела.
От Дорхен я услышала, что ты собираешься жениться. Это радостное известие, хотя и в грустную пору. Напиши мне, не затягивая, когда у вас все определится, и я приеду со своими детьми в Подванген. Бернду, скорее всего, не удастся вырваться. Если ты захочешь, то мои дети будут на свадьбе разбрасывать цветы. Твою невесту я знаю хорошо. Она на восемь лет моложе меня. Когда она родилась, я ходила с нашей мамой к ним, чтобы взглянуть на маленькую Эрику. Я подарила ей тогда морковку из нашего огорода. Позднее я возила ее в детской коляске на прогулку.
В настоящий момент действует запрет на отправку посылок, потому что нет возможности доставлять их в Россию из-за зимней непогоды. Когда запрет будет снят, я пришлю тебе кенигсбергских пряников. Они все еще выпускаются, хотя достать их можно, только имея связи. Мы называем их «товарами из-под полы». На вашу свадьбу я привезу несколько бутылок вина, которые Бернд прислал мне из Франции.
День Богоявления, 6 января.
Немецкая армейская радиостанция, во время войны размещалась в Югославии.
Автор романов об индейцах.