— Ты снимаешь кино? — Лейла пришла в восторг.
— Документальные фильмы, — уточнила Аврора и, думая этим охладить пыл Лейлы, добавила: — О животных.
Но оказалось, что Лейла больше всего любит смотреть по телевизору американские сериалы и документальные фильмы о вымирающих диких животных. Она жила в мире, где тот, кто побольше, ест того, кто поменьше, где мужчины заманивают женщин в сети, где женщины сжимают друг друга в паучьих объятиях, где гиены пожирают новорожденного детеныша-гну, барахтающегося в слизи материнской утробы. А блондинки из сериалов — точь-в-точь луговые собачки, ворующие друг у дружки малышей.
Хищники, кругом хищники! Крокодилы, акулы, тигры терзают свои жертвы, а из сериала в сериал одни и те же актрисы только и делают, что едят друг дружку. Одна такая завитая-налаченная в серьгах величиной с блюдца выходила замуж по очереди за всех мужчин одной семьи, так что неизвестно, приходился ли ее последний муж отцом или дедом ребенку, который оказывался, по результатам генетического анализа, сделанного в очередной серии, одновременно братом и дядей или даже двоюродным дедом своей бабушки, совокуплявшейся с героями другого сериала, где события развивались в точности по тому же сценарию. И, задумавшись о зверях и людях, которые все продолжают и продолжают род лишь для того, чтобы истреблять друг друга, Лейла вздохнула:
— У тебя тоже никого нет?
— Никого, — ответила Аврора, и не солгала. Лейла заказала еще пива с горькой и выпила за здоровье всех встретившихся одиночеств, за Аврору, за себя и за новое одинокое существо — собачку: бедная кроха, у нее ведь жизнь только начинается, и как!
То первое в жизни унижение, видно, сказалось на собачке. Поначалу с ней было трудно, она не желала ходить, спускаться по лестнице, оставаться одна. Лежала, уткнувшись обиженной мордочкой в лапы и почти не реагировала на всевозможные уговоры Лейлы — та даже подумала было, что собачка глухая. Только глаза ее порой меняли выражение, словно говорили: не хочу. Вскоре она уже ела только то, что хотела, а хотела она того, что было в тарелке Лейлы, но не горячего, а теплого, прожеванного Лейлой. Спала она на подушке Лейлы, под ее одеялом. К занятиям хозяйки относилась нетерпимо, отпускала ее с клиентами на несколько минут, не больше, да и то при условии, чтобы не подряд. Зато сама любила выходить на панель, то есть, сновала взад-вперед, хвост кверху, нос вниз, в водосточный желоб, определяя с точностью до сантиметра территорию Лейлы: бедняжка, только так и может погулять!
Долгое время Аврора не наведывалась к ним, уверенная, что не найдет на прежнем месте ни ту, ни другую, но Лейла стояла на своем посту, на углу у «Монопри», и держала на красном поводке Вертушку, которая из помеси выросла в таксу, почти таксу, на длинных лапах и с хвостом померанского шпица. Авроре обе обрадовались, и с тех пор у нее вошло в привычку, бывая в Париже, раз-другой в неделю заходить их повидать. Когда Лейла была занята, Аврора ждала, прислонясь к стене, на ее месте, стояла, глядя в пространство: давала понять, что она не по этому делу. Как-то раз, когда она присматривала за Вертушкой, пока Лейла работала, к ней пристал какой-то мужчина: принял ее за Лейлу, ИЗ-ЗА СОБАКИ, как он сам объяснил, извиняясь, — даже не потрудился поднять глаза и взглянуть на ее лицо.
Лейла не распространялась о своей работе, и Аврора только случайно узнала, что угол Реомюр-Севастополь был стратегическим пунктом для снятия молодых динамичных кадров, сопровождающих своих жен за покупками в «Монопри». Что до секса, она обычно пользовалась метафорами из животного мира, и сравнения были, понятное дело, не в пользу людей: крот лезет в норку. То ли дело у слонов: прямо на тротуаре Лейла изображала битву на кривых саблях. Они своей громадиной могут до луны достать. Ятаган на Млечном Пути. Будущее, поведала она как-то Авроре, за животным началом.
Они заказывали по стаканчику у Ахмеда, и Лейла тревожилась о здоровье Авроры. Разъезжать по всем зоопаркам мира — вред один, еще хуже, чем таскаться по подъездам. Они говорили о том, как начнут новую жизнь. Откроют вдвоем салон для собачек: То-то бы я холила пудельков! Или будут рассказывать в школах о прославленных животных. А то еще — читать вслух слепым. Только смотри, предупреждала Лейла Аврору, никаких романов! Длинные истории им по фигу, только скуку нагоняют. Конкретика, вот как в каталогах, разделы электробытовой техники, драпировок, предметов убранства: пара подставок для дров к камину, из латуни под медь, украшены двумя львиными головами… прелестная бонбоньерка из лиможского фарфора с пасторальными сценами, ручная роспись с золотом… Тут надо прерваться и описать, что изображено на снимке: пастушка в голубом платье, с букетиком в руке. Вот, что им нравится, понимаешь? Аврору это трогало до глубины души: Лейла, а теперь и Глория, связывая свои судьбы с ее судьбой, хотели ВСТРЯХНУТЬ ЕЕ.
У Лейлы нашлись связи, чтобы стать инспектором в фонде Брижит Бардо. Вот это женщина, одобрительно говорила Лейла, она знает жизнь. Инспектору не требовались специальные знания — только сердце, но зато уж во-от такое большое сердце. Аврора спрашивала, что же инспектируют эти инспектора, и Лейла с жаром объясняла ей, что они приходят на помощь всем животным, страдающим от дурного обращения, в Перу, в Андалусии и во Франции тоже, в лабораториях, на фермах, на бойнях: тут тебе и цепные собаки, которым отрезают языки, и кошки с выколотыми глазами, и телята с переломанными ногами, и обезьяны, дрожащие в лихорадке… Больше она про это распространяться не хотела, но заклинала Аврору всерьез подумать о новой работе, которая в корне изменит их жизнь. Тридцать миллионов друзей и шестьдесят миллионов потребителей — на их век хватит.
В метро, когда поезд вез ее к Одеону, в вечерней сутолоке, глядя на усталые лица людей, Аврора говорила себе, что Лейла права, мечтая о гуманитарной работе, в которой задействовано только сердце. Помощь очень нужна в этой обыденной жизни, ставшей такой тяжелой. Посмотреть на людей, которые ждут от вас взгляда, поднять упавшую перчатку, придержать дверь, толкнуть турникет, донести сверток — это по ней. Только конкретика, как в каталогах. Она наляжет на газеты для потребителей, которые так хорошо помогают вовремя распознать подвох и умеют так подать кривой штырь или ненадежную электропроводку, что получается захватывающая история с продолжением, покруче любого телесериала. Она будет читать своим слепым: вы уверены, что вам ДЕЙСТВИТЕЛЬНО нужна электросушка? И люди поймут, что перед ними современная, металлическая, электронная версия хищников!
А может быть, вдруг осенило Глорию, вместо сумчатого так и написать: пальмовая крыса? Для экзотики.
Аврора убрала ногу.
В дверях возникла Бабетта в светло-зеле-ной нейлоновой ночной сорочке; это она говорила «сорочка», на самом же деле на ней была совершенно неприличная рубашонка, так называемая ночнушка, которую Глория, никогда ничего не выбрасывавшая, извлекла из глубин платяного шкафа, из глубин собственного прошлого, а то Бабетте не в чем было бы спать. На ноги она натянула мексиканские сапожки из крокодиловой кожи, черные, с серебряными нашлепками на голенищах и носках, а на плечи вместо халата набросила свое широченное норковое манто. На ней были диоровские очки. Не могу вставить контактные линзы, глаза вот такущие стали! — и она показала скрюченными пальцами, какие разбухшие шары у нее вместо глаз.
Глория посоветовала сделать чайный компресс. Бабетта только рукой махнула: она уже все перепробовала, отвар черники, розовых лепестков, апельсиновых цветов… Но Глория уверяла ее, что чай обладает просто СУПЕР-оттягивающим действием. Аврора опустила в заварной чайник два пакетика, и Бабетта прижала их к глазам под очками. Чай стекал по ее лицу грязными слезами.
— Я старая, — сказала Бабетта и расплакалась. — Вот что он со мной сделал. Ушел — и состарил меня в одночасье!
При этом она так откровенно демонстрировала свое великолепное тело под прозрачной рубашечкой, облепившей груди и бедра, что Аврора с Глорией отнюдь не находили ее старой — напротив, очень даже соблазнительной. Позвони сейчас в дверь мужчина — почтальон, полицейский, пожарник, даже пастор из дома напротив, все равно кто, кому открыли бы в этот час, — коршуном налетел бы на Бабетту. О да, он унес бы ее — представлялось им — как драгоценную добычу в своих сильных мужских руках. В доказательство Глория предложила позвать преподавателя испанской грамматики, у которого жена уехала на родину, и подать ему Бабетту на блюдечке.
— Он меня состарил, — опять заладила свое Бабетта. Она сняла очки, убрала чайные пакетики и повернулась лицом, показывая, как велики потери. Печальная картина: кожа дряблая, нос красный, рот-щелочка, глаза беспомощные и все черты в каком-то раздрае.
РАЗ ДРАЙ, повторила про себя Аврора, я всю жизнь употребляла это слово только как синоним беспорядка, применительно к вещам, а ведь этим его смысл до конца не исчерпывается. Она любила проверять словарь жизнью — хорошо, когда предоставлялась такая возможность. В голову пришло выражение «привести в порядок», на котором прямо-таки циклилась классическая литература. В XVII веке раздрая, беспорядка боялись как огня — и были правы. Если и позволяли себе встряхнуться, то потрясений избегали. Употребить неверное слово чревато: неверными могут оказаться чувства и поступки. Аврора размышляла о своем, оттолкнувшись от неприбранного лица Бабетты, и вдруг разозлилась на Глорию, которая лихо перетасовала все слова и, сама того не сознавая, была на пути от беспорядка к потрясению!
— А! Лицо-то, ну да, ничего не скажешь, — говорила она Бабетте, — особенно когда оно от слез промокло, да еще усталость после симпозиума, не говоря о том, сколько вчера пили и сколько снотворного ты приняла, конечно, лицо у тебя еще то. И уж если хочешь всю правду, — продолжала она (не надо этой правды, взмолилась про себя Аврора, не надо, потому что эта правда на самом деле не что иное, как камень за пазухой), — выглядишь ты просто ужасно, так и знай, но ты не старая. Ты не старее теперь, без Летчика, чем раньше, с ним. Но не красавица — как была при Летчике, так и осталась.
И Глория напомнила плачущей навзрыд Бабетте, что это вечная трагедия — ее слишком большой нос, рот-прорезь и выпученные от близорукости глаза. Ты никогда себе не нравилась, вспомни, никогда. Делала завивку — трагедия, меняла очки — трагедия, покупала тональный крем — трагедия… Сегодня ты не хуже, чем вчера, и я в который раз повторяю тебе то же, что твержу вот уже — она мысленно подсчитала —…двадцать семь лет.
Да, но с Летчиком она забыла о своем лице! Скажешь тоже, перебила ее Глория, вот же оно при тебе, твое лицо, твое всегдашнее лицо, и она наклонилась, чтобы поцеловать Бабетту, то самое лицо, которое мы любим, лицо нашей дорогуши Бабетты, и, нависая над Бабеттой, обмусолила ей обе щеки, прижимая ее голову к своей груди, будто вещь, которую она подняла с пола и раздумывала, куда бы положить.
На взгляд Авроры Бабетту не слишком покоробило это насилие, сама же она терпела его с трудом и находила, что подобное нелегко вынести даже в качестве свидетеля. Вот с Лолой Глория держалась в рамках, но и не церемонилась с ней: своеобразная терапия для актрисы, чтобы та — хотя она всю жизнь только этим и занималась — в ее присутствии не вздумала показывать свой нрав: здесь ты никакая не звезда!
В университете всем был известен ее крутой характер и манера резать правду-матку в глаза. Израненная гордость так и не зажила, и ее невысказанная боль выплескивалась на тайных голосованиях неизменным, слепым и непримиримым «против». Не исключено, что все улыбки, обходительность, даже знаки искренней дружбы в ее тамошнем окружении были всего лишь обрядами, жертвоприношениями этой разрушительной стихии, которая ведь, если что, может и проснуться.
С Авророй же Глория пускала в ход все свои чары, так как процесс обольщения еще не был завершен и ей предстояло преодолеть главное препятствие — ТОТ САМЫЙ ПЕРЕВОД, которым она всерьез увлеклась. Так или иначе, он не мог не стать причиной разрыва, а об этом она, при ее нынешних чувствах к Авроре, и помыслить не могла. Она готова была, если ее мошенничество выплывет наружу, запереть Аврору, удержать силой, лишь бы не дать ей уйти навсегда. Боже мой, — вздыхала Глория, перебирая в уме практические способы похищения Авроры, в сущности, легче осуществимого, чем тягостное признание в плагиате, через которое, никуда не денешься, придется пройти, — я схожу с ума! Но как хотя бы отсрочить ее отъезд? Надо, чтобы ее взяли в Зоопарк. Пусть останется с обезьянами. Я буду здесь, а она — там. Ей дадут бумагу, карандаш. Она будет писать, я — печатать. Она — сочинять, я — подписывать. У меня хватит времени, чтобы ее подготовить, и дело будет в шляпе.
Аврора смотрела на Бабетту, на ее немыслимое тело. Немыслимое — почему? Потому что на нем такая голова? Из-за возраста? Или просто она никогда не представляла себе, что тело может именно выпуклостями, а не тонкостью линий быть так прекрасно. Есть детская игра-считалка, в которой называют по очереди все черты, а муж Авроры, когда-то играя так с ее телом, указал ей на полное отсутствие оного: крошечные грудки, худенькие бедра, плоский живот, мальчишеская попка. У меня нет тела, говорила себе Аврора, и лица у меня тоже нет, потому что я ношу лицо другой женщины. У Бабетты же было тело, а вместо лица — образина. Она была непристойна, как роскошно-вульгарные бабы на картинах, которые вешали в спальнях в пятидесятые годы. И возникал резонный вопрос, кому пришло в голову водрузить такие телеса над супружеским ложем, — вот так же и Аврора задавалась вопросом, что за мужчина осмелился положить в свою постель тело Бабетты.
Она смотрела на Бабетту и жмурилась от восхищения: сколько же налитой плоти от нее прятали, большие торчащие груди, круглый живот и полные ягодицы, широкие бедра, перетянутые талией посередине тела, как у муравья. До чего же мне нравится это тело, говорила себе Аврора и была благодарна Бабетте за то, что та без стыда выставляла его напоказ. Ей хотелось бы потрогать эти груди — интересно, тяжелы они в руке? — потрогать ягодицы, чтобы ощутить их мягкость. Погладить ладонью спину, как оглаживают большое животное. Боже мой, думала она, такое существует на свете, а от меня это прятали под гадкими словами. Не счесть, сколько она ласкала кошек, собак, птиц и мужчин… И ей подумалось, что никогда в жизни она не ласкала мужчину ради собственного удовольствия. Да, теперь она была уверена, редко бывало, чтобы ей хотелось погладить лицо мужчины, его губы, грудь, ягодицы, бедра — хоть она и делала это, очень старательно, чуть опасливой рукой.
— А это что еще такое? — спросила Бабетта, показывая на пластмассовую коробку, в которой опять шумно завозился зверек.
— Крыса! — с вызовом ответила Глория.
Бабетта поправила очки и нагнулась:
Почему ты говоришь: крыса, это же тушканчик, в Алжире они тоже были. Крыса или тушканчик — Глория не видела разницы.
— Есть разница, — возразила Бабетта, — если ты говоришь: крыса, — значит, тебе противно, а если говоришь: тушканчик, то — не только признаешь его видовую принадлежность, но и ставишь всех в известность, что у тебя живет кенгуру в миниатюре.
Глория закусила удила. Она сказала: крыса, — и не станет говорить про черное, что это белое. На черта ей сдался Бабеттин алжирский тушканчик или какой-то там тити-маус, которого впаривал ей продавец, потому что якобы все дети сейчас хотят только тити-мауса. Это — крыса, и, надо сказать, крыса чертовски противная, с мерзким голым хвостом. И в конце концов, ей надоело, что Бабетта придирается к каждому слову. Она сыта по горло кошмарной эпохой, которая линчевала, травила, истребляла, зато от грубых слов воротила нос, стерилизовала язык и свела его к лексике маркетинга.
— Хватит, хватит, — простонала Бабетта.
— Сейчас в мире, — не унималась Глория, — на одного человека приходится десять крыс. А скоро будет сто; а со временем, когда слово перестанет существовать, каждым из нас будет распоряжаться тысяча крыс. Мы станем их рабами, а называть их будем Господами, потому что Крысами мы их называть не сможем.
— Хватит, хватит, — повторила Бабетта.
— Ну, знаешь! — рявкнула Глория. — Прекрати, наконец, затыкать мне рот! Я еще у себя дома, на своей кухне, понятно? Я имею право делать, что хочу, и говорить, что хочу. — И продолжала как ни в чем не бывало распространяться насчет общества, которое уже не может изъясняться без кавычек, потому что боится слишком веских мыслей, слишком четких понятий, слишком конкретных слов. Широко расставив локти, поднимая указательные пальцы, она расхаживала по кухне враскачку, словно грузная серая чайка.
— …Ни один студент теперь слова не скажет, не извинившись заранее — вот так, двумя пальчиками, ни один интеллектуал не возьмется утверждать что бы то ни было по телевидению, не показав зрителям этим магическим знаком, что он ни при чем, — и Глория цепляла воздух жестом, в котором ошеломленная Аврора узнала изображенные на пальцах кавычки.
— Тебе бы самой не помешало ставить их кое-где, и в твоей жизни, и в твоих опусах, — холодно осадила ее Бабетта и тоже зацепила пустоту справа и слева от своего опухшего лица.
Глория не нашлась что ответить, а она, пользуясь паузой, заметила: — Что-то твоя крыса беспокоится. Ты давала ей пить?
— Тьфу ты! — плюнула Глория, обнаружив, что поилка пуста.
Она заспешила к раковине, туда, где стояла у окна Аврора и смотрела на улицу. К баптистской часовне одна за другой подъезжали машины. Какие-то мужчины наполняли водой надувной бассейн и расстилали на траве зеленый ковер искусственного газона. Каждое их движение искрилось на свету — словно сеятели разбрасывали солнечные зерна.
— Это к мессе, — объяснила Глория, наливая в корытце воду для крысы.
Зазвонил телефон, и Аврора слегка вздрогнула. Она чувствовала себя здесь так далеко от всего мира, в этой огромной стране, в этом замечательном университете и особенно в этом наглухо закрытом доме, который только одним глазом глядел на улицу, одним окном над раковиной, окутанным нейлоновыми занавесочками в воланах и оборках с маленькими бантиками. Кто может разыскивать меня здесь? Какому неотложному делу, какой беде удалось бы пробиться сквозь этот ватный слой, заглушавший все шумы внешнего мира и уж тем более Франции, которой, если смотреть отсюда, и вовсе не было на свете? Она вспомнила: ЗООПАРК. Наконец-то! — подумалось ей.
— Это Горацио, — сказала Глория Бабетте, а та в ответ так энергично замотала головой, отказываясь взять трубку, что Аврора было решила, что звонит Летчик, но тут же вспомнила, кто такой Горацио — секретарь Бабетты. Получилась игра в испорченный телефон: Бабетта делала посреднице-Глории знаки, быстро и нервно жестикулируя, потому что сегодня утром она была очень зла на своего секретаря.
— Ты должен подъехать к дому ровно в одиннадцать, — переводила Глория, не сводя глаз с Бабетты, — да, самое позднее, самолет в двенадцать… Нет, регистрировать багаж она не будет… Не забудь, что ее компьютер у тебя… У тебя, у тебя, и папки с материалами тоже… Нет, папки нельзя сдавать в багаж, это у нее единственный экземпляр… Ничего, не надорвешься! Как она? Сам увидишь. Нет, она не передает тебе привет. — И внезапно ее легкий, даже игривый тон сменился властным: — Позови-ка мне ЭТОГО! — Кого — этого? — Да Бабилу, кого же еще, как будто я не знаю, что он провел ночь с тобой! — ОН СПИТ! — Так разбуди его!
— Он спит, — сообщила Глория женщинам в кухне, — он спит, — повторяла она, заполняя долгую паузу, пока Горацио будил Бабилу, убеждал его подойти и поговорить с начальницей, втолковывал, что если скандала не миновать, так уж лучше по телефону, будет орать слишком громко — можно просто отставить трубку от уха, пускай себе разоряется в пустоту. Черт, всю плешь уже проела, карга старая! — простонал Бабилу, но трубку взял.
— Этот говнюк еще дрыхнет, а ведь он сейчас должен везти в аэропорт канадцев! — негодовала Глория. Теперь она походила на разъяренную куницу: глаза сузились от злости, подбородок вздрагивал, губы сжались. Ее грузное тело покачивалось, перенося тяжесть с ноги на ногу. — Видеть его не могу, видеть не могу, — жаловалась она.