Гаршина уволилась; бабка Зина разболелась; тетя Поля впала в какую-то хандру и уже дважды пересаливала суп; Михаила Борисовича с инфарктом отвезли в больницу, и прилетела Сонька; Андрей уехал в командировку, о чем сообщил мне по телефону (а кто его просил?); Вадька прислал письмо из Хатанги, куда завербовался на метеостанцию, и сто рублей; мои родители вернулись с курорта (я мельком видела их на улице)… И вдруг сразу, без предупреждений, как бывает у нас, наступила горячая и сильная весна.
Зоя Николаевна Котова заняла кабинет заведующей, выбросив все поломанные игрушки, которые хранились в ящике у Гаршиной. Она позвала меня к себе и завела такой разговор:
— Дело прошлое, Ленок. Скажи, неужто ты и сейчас считаешь, будто я была не права?
Я подумала, что все ей идет на пользу: и ссоры на работе, и нелады с сыном, — так она расплылась лицом и телом, такой стала гладкой, лениво-округлой, так сыто выглядела.
Недружелюбно, но ровно я ответила: да, считаю. Котова присела рядом и обняла меня за плечи. Я отстранилась. Она засмеялась горловым незлобным смехом.
— Эх, Ленок, Ленок! Ничегошеньки ты не понимаешь в жизни! — (Все, кроме меня, понимали жизнь, разбирались в ней, как в таблице умножения!) — Неужто ты думаешь, что я такая злюка, вредина и гадина? Да ты ко мне в гости домой хоть раз зайди! Да я же душа-человек, Ленок! Я до-обрая, я хлебосольная… дурашка ты! Ну, нашла у нас с Гаршиной коса на камень. Допекла она меня, прямо невтерпеж стало. И нудила, и нудила! Тут не захочешь, а сорвешься. А я вообще-то детишек люблю. Чего бы я тогда тут работала, если бы не любила? А строгость, без нее тоже нельзя. Слушай, Ленок! — Котова положила руку мне на колено. — Вот что я думаю, Ленок. Сейчас все воспитатели с образованием. Хоть училище, как я, да кончали. А ты без всего. Я могу так сделать, что тебе мою группу отдадут. Претенденты есть, но мы их обойдем. Хочешь?
— Зачем вам это?
— Ну вот, зачем! Да просто так. Дурашка ты, право слово… Да просто так! Помочь тебе хочу. Зарплата будет больше. Потом поступишь в вуз и начнешь расти. Надо же тебе думать о себе. У тебя же свой сопливчик скоро будет. — И легонько пальцами она прикоснулась к моему животу. Я встала. — Ленок, ты чего вскочила?
Я задрожала.
— Зоя Николаевна, вы что, хотите меня купить?
Она хлопнула себя ладонями по толстым ляжкам.
— Вот дуреха! Да на что ты мне нужна, чтобы я тебя еще подмазывала? Я по доброте душевной… Нет, ты подумай! Да надо будет дать тебе пинкаря, так я, когда захочу, тогда и дам. Ей же добро, а она…
— Пинкаря, говорите?
— Говорю.
— Мне?
— Ну да, тебе. Не себе же. Если понадобится. Но я-то хочу, чтобы все было тихо, мирно, ладом. Хочу я, Ленок, чтобы у нас детсад стал образцовым! А для этого и согласие нужно, и дисциплина…
— Зоя Николаевна…
— Давай, давай, говори, говори! — подбодрила она меня.
— …вы мне…
— Ну, давай же, Ленок!
— …просто снитесь. Таких, как вы, не бывает. Я вас, наверно, выдумала.
Она опять сильно хлопнула себя ладонями.
— Да как же не бывает! — Встала. — Вот же я, Ленок.
И правда, вот же она — улыбающаяся, полнокровная.
— Уходить, как Гаршина, я не хочу. Но и выгнать себя я не позволю, Зоя Николаевна!
— Ах, ах! Страсти-то какие! Ты мне войну, что ли, объявляешь?
— Как хотите думайте. — Я открыла дверь.
— Тогда вот что, Ленуся, — остановила она меня. — Баба Зина на тебя жалуется. Говорит, что небрежничаешь, на работу опаздывать стала. Ты это намотай на ус, радость моя!
Я молча на нее посмотрела и вышла.
Бабку Зину я нашла в столовой. Она сидела на детском стульчике и держала на коленях миску с манной кашей.
— Баба Зина, вы жаловались на меня Котовой, что я плохо работаю?
Она вдруг оглохла.
— А? Чего говоришь?
— Я говорю, вы жаловались на меня новой заведующей, что я плохо работаю?
Бабка Зина выронила ложку в миску.
— Осподи! Да ни в жизнь! Что ты, милая?
Нет, я правда ничего не понимаю в этой странной, многоликой жизни! Сначала я поверила Котовой, теперь поверила бабке Зине…
Воспитательница Мальцева попросила меня в этот день уложить детей после обеда, чтобы самой сбегать на укол в поликлинику. Я согласилась и вошла в спальню, где все ходило ходуном. Бывает так: нападет на них какая-то дикая неугомонность. Дети как дети, и вдруг становятся дьяволятами. Что-то срывается в них, словно струны с колков, — и нет никакого удержу. Наверно, это их сердца бунтуют против правил и распорядка. Да как согласованно!
Сначала я старалась перекричать немыслимый гам. Потом отчаялась, уселась на стульчик около окна. Мимо меня проносились подушки. Я подперла подбородок рукой и заунывно затянула:
Плевать им было на дурацкие золотые гусельки! Эх, гитару бы мне! В школе я хорошо играла на гитаре. Я бы мигом привела их в чувство. Грянула бы Высоцкого его голосом!
Но вот какую-то разгоряченную голову зацепило мое занудное пение, другую, третью… Очухались, таращат глаза: что это, мол, с нами было? И вообще, где мы находимся? А это кто такая сидит и гнусавит?
Я воспользовалась моментом да как взвизгну:
— Брысь в кровати!
Так они и посыпались кто куда.
— Теперь тихо, — сказала я. — Пять минут рассказываю сказку, потом спите…
Вошла Котова в чистом белом халате. Очень вежливо спросила:
— Елена Ивановна, вы почему здесь?
Я ответила, что усыпляю ребят по просьбе Мальцевой.
— Очень хорошо! А кто вам сказал, что их нужно приучать перед сном к россказням? Ступайте к бабе Зине, она опять жалуется, что вы отлыниваете от грязной работы. Я посмотрю сама.
— Ладно, ребята, расскажу в другой раз.
— У-у-у! — разочарованно простонала спальня.
Но кто-кто, а Зоя Николаевна умеет усмирять такие протесты. «На правый бок! Мигом! Руку под щеку!» — Дальше я не слышала.
Бабка Зина была там же, пила чай с булочками. Я подступила к ней, раздувая ноздри.
— Баба Зина, вы сейчас говорили Зое Николаевне, что я отлыниваю от работы?
— Я, милая? Осподи! Да за что ты на меня взъелась? Да разве я тебе враг? Сижу, чай пью, словечка не промолвила…
Я стукнула себя кулаком по голове. Всевышний! Вразуми меня! Ничего, ничего не понимаю в жизни!
Дома я нашла в почтовом ящике извещение на посылку. От кого и откуда — непонятно, но я сразу подумала о Вадиме. Кто же еще, как не он? С ума сошел братик. Только недавно ведь прислал деньги.
На почте мне выдали небольшой полотняный сверток. Обратный адрес: какой-то незнакомый мне город Сопки. Отправитель — какой-то Псевдонимов А. В.
Я стояла и пялила глаза на корявую надпись. Наконец осенило, и тут же меня охватило негодование. Да как он посмел! Неужели я дала ему повод так обращаться со мной?
Я не хотела вскрывать посылку — вернется и заберет ее! — но любопытство пересилило. Дома я ножницами разрезала ниточный шов (сам зашивал?). Сначала прочитала записку.
«Елена Прекрасная!!! Город Сопки — очень хороший город. Есть хочу смертельно. Командировочные успешно просадил. Обследую мощнейшую ротационку. Нашел по дороге метеорит — привезу. Вопросы под рубрикой «А знаете ли вы?». Знаете ли вы, что я очень хочу вас видеть? Знаете ли вы, что я готов истечь кровью в вашем доме?
Не падай в обмороки. Скоро буду. Жди. Псевдонимов».
Я улыбнулась. Подумала: нахал первостатейный! Потом подумала: очень искренний нахал. Опять улыбнулась. Развернула полиэтиленовый пакет. С ума сойти! Там была целая пачка пеленок, подгузников и распашонок. Вот попробуй верни ему! В магазин он их не сдаст, на себя не наденет…
Я присела на стул и задумалась! Часы на стене ровно стучали. Время вокруг и внутри меня утекало по каплям. А где-то в городе Сопки он шагал в своем сдвинутом на ухо берете, размахивая руками… Легко ему жить! Хочется ему приложить ладони ко рту и аукнуть на всю планету, чтобы откликнулись такие же здоровые и радостные люди. Наивный, добрый малый — вот он кто! Он не представляет, что значит нести живот, круглый, как сама Земля, и чувствовать свою ответственность перед всем человечеством, и ждать дня творения…
Я поняла. Когда он приедет, я оскорблю его так, что больше он не захочет меня видеть.
Потом был звонок. Срывающийся голос Соньки… Умер Михаил Борисович.
Эти похороны… Я никогда никого не хоронила, да и мертвых ни разу не видела вблизи. А тут Михаил Борисович…
Мария Афанасьевна запретила мне ехать на кладбище. Я ее послушалась. И так я почувствовала дурноту, когда вошла в дом Маневичей и увидела Михаила Борисовича. Желтое, суровое лицо, запавший рот, тяжелые веки… Неужели он? Не может быть.
У Марии Афанасьевны все лицо горело, взгляд был черный и сухой. И Соньку я не узнала: просто страшная, изнемогшая от слез.
Весь двор был запружен людьми, когда гроб вынесли и поставили на машину с венками и блестящим остроконечным памятником. Оркестр… длинная процессия… вереница автобусов и легковых машин… Рядом со мной шла пригорюнившаяся Юлька Татарникова, вышагивал стройный, в темном костюме Усманов. Федька почему-то не явился… На повороте к центральной улице провожающие стали рассаживаться в автобусы и машины.
— Ты поедешь, Ленка? — спросила раскисшая Татарникова. Я покачала головой. — Да, тебе нельзя. Как бы нам увидеться? Мне нужно с тобой поговорить.
— Приходи. — Я сказала, где живу. Ясно было, о чем она хочет поговорить.
Смерть рядом, а у нас свои дела, от которых не отрешишься. До чего же мы живучие, неисправимые и беззаботные! Как редко мы задумываемся о своем конце, будто впереди вечные восемнадцать лет.
Я отошла в сторону. Кто-то тронул меня за плечо. Это была мама.
— Здравствуй, Лена.
— Здравствуй, мама.
— Горе-то какое у Сони… — вздохнула она. — Я с работы ушла, чтобы сюда поспеть. Ты туда не езди, Лена, нельзя тебе. — Я промолчала. — А мы с папой недавно приехали с курорта, Лена. Я к тебе заходила, Лена, да не застала.
Мамин взгляд, словно завороженный, не отрывался от моего живота. А я смотрела, как машина с гробом медленно двинулась с места. Мария Афанасьевна и Сонька сидели рядом на стульях, как-то странно наклонившись вперед; того и гляди упадут на Михаила Борисовича… Я заплакала.
Мама обняла меня за плечи и повела в сторону. Она что-то говорила, но я ее плохо слышала и понимала. Михаила Борисовича нет. Исчез навсегда. И ничего нельзя изменить, нет никаких сил, чтобы вернуть его назад. Остается только сказать: «Прощайте!» — и забыть.
Забыть?
А для чего же тогда он жил? Разве только наши слезы — его наследство? Его нет, а я продолжаю чувствовать сильное дыхание его доброты. Это во мне, и уже навсегда. А от меня, может быть, передастся моему ребенку, и дальше… и охватит когда-нибудь всех людей.
Зачем же я плачу? Зачем говорю: «Прощайте»? Так можно умирать! Так не страшно!
Мама вела меня домой, и я не сопротивлялась…
— Осторожней, ямка… не оступись. Вот и пришли! — Как будто я никогда не бывала здесь, и она предупреждала, что мы у цели. Мама первой вошла в квартиру. Еще с порога она крикнула: — Отец, отец! Кто к нам пришел! Посмотри!
Этот возглас… Так сообщают о гостях. Странно-то как — быть гостем у родных родителей!
Он лежал на тахте в майке и трусах (наверно, уже пообедал и отдыхал). Увидев меня, потянулся за брюками, висящими на стуле. Я отступила в коридор и подождала, пока он оденется. Как непривычно… Неужели это мой дом?
— Да входи ты, господи! Вот невидаль — отец без штанов, — тащила меня за руку мама. — А ты чего валяешься так? — прикрикнула она на него.
— Здорово! — радостно и растерянно проговорил Соломин и подал мне руку.
Вот именно — Соломин. Мой родственник, а может, однофамилец. Вот именно подал руку, чтобы поздороваться с гостем. Большой, с мощными плечами, одутловатым лицом в шрамах… Я чуть-чуть не сказала «здравствуйте» вместо «здравствуй».
— Садись, Лена, садись! — заспешила мама. — Сейчас обедать будем… Ох, Ваня! Я же на похоронах была Михаила Борисовича. Вот и Лену там встретила. Столько людей, Ваня, целый город. Так его жалко!
Соломин помрачнел. Грузно опустился на тахту. Пробурчал:
— Хороший был мужик… — И засопел.
— Что ж ты, Лена, не садишься? — помолчав, как приличествует, перевела на другое мама.
— Да я, наверно, пойду…
— Куда пойдешь? Чего пойдешь? — воспрянул Соломин. — Иди в свою комнату, отдыхай! Мы шуметь не будем. Живи. Мы рады. Верно, мать?
— Да уж чего уж… Заждались мы тебя, Лена. Соскучились — сил нет.
Я поняла: наша встреча с мамой была не случайной. Не Михаила Борисовича она ходила провожать, а меня встречать… Неожиданно в ней и Соломине проступили знакомые мне, до боли близкие черты.
— А повернись-ка, дочь, профилем, дай на тебя взглянуть! — бодро забасил отец. Покачал коротко стриженной головой. — Раздобрела, раздобрела! Красавицей стала! Ну, кто будет у тебя? Дочь или сын? Мы внука хотим, подавай нам внука!
— Тьфу, тьфу! Не сглазь уж! Внука тебе обязательно! А внучка чем плоха? А еще лучше двойня, правда, Лена? — радостно и молодо раскраснелась мама.
— А тройню не хочешь, мать? Видала, Ленка, какая у нас мать ненасытная? Сама-то небось по одному рожала.
Я прямо заслушалась — так хорошо у них получалось. И думала, что в молодости они, наверно, ходили, неизменно обнявшись или под руку, и смех одного вызывал веселье у другого, и часто они одновременно произносили одно и то же слово или одно и то же чувствовали, как это бывает у любящих друг друга людей…
Но я знала, что если хочу унести с собой именно этот их облик, то пора уходить.
— Значит, Ленка, давай перебирайся сюда. Хватит жить двумя домами. Так, мать?
— Так, отец.
У меня что-то подступило к горлу. Ох, как не хотелось сейчас их огорчать! С какой любовью и радостью, со счастливым криком бросилась бы я им на шею!
Брошусь, а что потом? Еще горше сожалеть?
Ведь этот миг родства, прощения и понимания завтра же затянут, как обложные тучи, долгие будни злых распрей. Неужели они не умеют заглянуть вперед? Тогда кто же из нас старше и мудрее — они или я? Я могу стать ими — надо лишь отмахнуться от самой себя, — а они мной никогда.
— Спасибо, — сказала я. — Пусть лучше все останется как есть. А ребенка, конечно, вы навещайте… Пожалуйста, я буду рада. Да и сама буду приходить.
Они замолчали. Посмотрели друг на друга. Отец засопел; шрамы у него на лице покраснели. Но голос был еще мирный:
— Я понял, мать, в чем дело. Мы думали, она на нас просто злится. Мы же обидели ее. Что было, то было. Обидели. Теперь извиняемся. Готовы вину загладить. Но ей этого мало, мать. Мы ее чем-то другим не устраиваем. Сейчас она нам скажет чем. Чем, Ленка?
— Ничем вы не провинились. Ни в чем вы не виноваты. Зря вы себя казните. И меня зря мучаете. Мы просто разные. Кровь у нас одна. И жизнь одна. Но мы по-разному понимаем, зачем живем.
Отец отвалился на подушку и раскатисто, заразительно захохотал. Мама подумала и засмеялась.
— Чудно ты говоришь, дочка…
— Вот, мать, мотай на ус! У нас с тобой два техникума на двоих, а у нее всего десятилетка, и она, видишь, нас на лопатки кладет! Мы, Ленка, живем… — Он поскреб подбородок. — Мать, как думаешь, зачем?
— Господи! Глупости какие! Родились — вот и живем. Умереть всегда успеем.
— Верно. Затем и родились, чтобы жить. Все от нее брать, от этой жизни. Себя не ущемлять и других не топить. О своей пользе думать, о народе не забывать. Вот где ее держать, жизнь! — Он сжал кулак. Потом взглянул на часы и пробурчал: — Ладно, хватит. От таких разговоров башка болит. Давай, Ленка, садимся в машину и поехали за твоим барахлом! — Он снял со стула рубаху и сунул руку в рукав.
Я повернулась и пошла.
Все время ждала окрика в спину, пока спускалась по лестнице, выходила из подъезда, пересекала двор — нет, не окликнули! Наверно, остолбенели от удивления и гнева… Только за углом я расслабилась и облегченно вздохнула.
А для Михаила Борисовича все кончилось: и боль и радость.
Я думала, что у меня был отгул в тот день. Но оказалось иначе.
Бабка Зина первой накинулась на меня, едва на следующее утро я пришла на работу.
— Милая, как же ты так, а? Чего ж ты меня подвела? Теперь начальница грозит меня выгнать, старуху…
Я смотрела на нее, не понимая, в чем дело.
— У нас же с тобой уговор был, а ты нарушила. Ты должна была выйти-то. У меня-то отгул. А мы обе с тобой прогуляли.
Я рассердилась.
— Баба Зина, не мухлюйте! Вы сказали, что выйдете, а в следующую субботу я отдежурю за вас.
— Говорила так?
— Говорили.
— Ну, видать, мне помирать пора, девонька. Стара стала. Память прожила. Все шиворот-навыворот перепутала, глупая!
Я пристально посмотрела на нее. Маленькие выцветшие глаза помаргивают, слезятся, нос пошмыгивает… Что ей сказать?
Не заходя к себе, я отправилась во флигелек к Зое Николаевне. Она была на месте — только-только, видимо, разделась и прихорашивалась, глядя в зеркальце. Я ее едва узнала. На ней был белый, в крупных локонах парик, брови подведены, губы накрашены… Поздоровавшись, я сразу объяснила: так, мол, и так, договорились с бабой Зиной, но произошло недоразумение. Котова поправила парик, спрятала зеркальце в сумочку. Каюсь, глядя на нее, я злорадно подумала, что парик этот идет ей как корове седло…
— Ну, что ж, Ленок, — отбросив сумочку на стол, дружелюбно сказала Котова. — Бывает! Как говорят в народе, быват. Все быват, Ленок! С бабки спрос мал: у нее вчера выходной по расписанию. Не придерешься к ней. Тебе надо было, Ленок, на магнитофон записать ваш разговор. А теперь куда денешься? Прогул. Нужно тебя увольнять, Ленок.
— Как увольнять?.. Вы шутите? — Я даже непроизвольно улыбнулась.
— А ты как думала, Ленок? На работу ходить — это тебе не на танцульки. Дисциплина нужна.
— Нет, вы не посмеете… — Я по-настоящему напугалась. Даже озноб прошел по телу.
— Чего-о? — протянула Котова. — Не посмею? Плохо ты меня знаешь, Ленок! Для меня это раз плюнуть. Правда, сейчас закон на твоей стороне. Твой живот — твоя защита, Ленок. Но не вечно же ты будешь с ним ходить… А я терпеливая, Ленок, подожду. Вот так! — закончила она с широкой улыбкой, протиснулась между стеной и столом и уселась на место Гаршиной.
Ко мне вернулась речь. Я тихо спросила:
— Зоя Николаевна, за что вы так ненавидите людей? Что они вам такого сделали?
Папка с бумагами полетела в сторону, отшвырнутая. Зазвонил телефон, но Котова лишь приподняла трубку и бросила. Вскочила.
— Это я-то, по-твоему, людей не люблю? Да у меня полгорода в друзьях, Ленок! А таких, как ты, я и правда ненавижу. Больно вы зазнались, больно умные стали. Ходите кверху нос, нас за ничтожества считаете — вот какие мы неотесанные и допотопные! Ничего не понимаем, ничего не соображаем! А вы так прямо из двадцать первого века, умники! Из пеленок — уже учителя: все не так, все не то, все не по-вашему. До чего дошло: своих родителей стыдитесь! Ничего, жизнь прижмет, запросите помощи как миленькие! И мой умник тоже! Но я его тогда поманежу…
— Нет, Зоя Николаевна, ваш сын, по-моему, никогда не попросит у вас помощи.
— А ты что, знаешь его?
Я рассмеялась. Даже жалко ее почему-то стало, эту солидную женщину в глупом белом парике, прожившую сорок или сколько там лет и все-таки убежденную, что Земля может по ее желанию закрутиться в обратную сторону и время пойти вспять…
…Малышня уплетала уже овсяную кашу тети Поли и изредка перешвыривалась хлебными шариками.
«А она-то в чем виновата?» — думала я, глядя на веселую чистенькую Фирузу Атабекову.
— Ты не знаешь такого парня — Котова? — спросила я Юльку Татарникову, когда она пришла ко мне в гости. — У него отец в гороно, а мать заведующая детсадом.
— Олега, что ли? Ты даешь, Ленка, честное слово! Кто же его не знает? Он за мной одно время ухлестывал, а потом с этой дурой Семеновой уехал куда-то. Говорят, сейчас плавает в море. А что?
Я не стала ей объяснять причину своего любопытства. И об Андрее рассказала очень скупо: заходил, мол, однажды. О посылке его умолчала, и Татарникова ушла с убеждением, будто я что-то скрываю.
Где он так долго ездит, этот ненормальный?
Сонька улетела в Ташкент, в свой институт и к Боре.
Еще в первый наш разговор до смерти Михаила Борисовича она призналась, что фактически они с Борей уже женаты, но родители, конечно, об этом не знают…
Боря, говорила Сонька, замечательный парень, но она торопит событие, потому что… Тут она выразительно посмотрела на меня: ты-то, мол, понимаешь почему? Кровь из носу, а летом она его потащит в загс! А то они сейчас такие… И Сонька опять выразительно посмотрела на меня.
Я спросила, любит ли она своего Борю, и Сонька замялась. Как сказать? Она точно не знает. Он не красавец, Боря, нос у него, например, еще больше, чем у нее («Уникальный паяльник!»). Сам длинный (Сонька ему лишь по плечо), но ведь и она не кинозвезда… «Правда, Ленка?» — с надеждой, что я ее разуверю, спросила Сонька. Ну, умный, само собой. Дураков она терпеть не может. Интеллигентный. Тактичный. В баскет здорово играет. «Да, люблю!» — решила Сонька, тряхнув своими кудряшками. «А он тебя?» — поинтересовалась я.
Сонька возмутилась: чем я слушаю, ухом или брюхом? Она же ясно сказала, что Боря интеллигентный, тактичный. Как он может сказать, что не любит? Сколько раз она спрашивала: «Любишь?» — столько раз он исправно отвечал: «Люблю». А когда ему кто-нибудь говорит: «Спасибо» — он непременно отвечает: «Пожалуйста». Вот такой он, Боря.
Сонька задумалась и, намотав на палец кудряшки, сказала, что если честно, то она иначе себе представляла любовь. Интимность оправдала ее ожидания, тут совпадение воображаемого и реального, хотя вначале было противно… А вот эта штука любовь… Тут она сильно дернула себя за кудряшку и скривилась от боли. Она что-то не понимает, как из-за нее сходят с ума и прочее. («Ты меня, Ленка, извини, конечно», — быстро спохватилась Сонька. Я извинила.) Да в чем она, собственно, выражается, любовь? Есть у нее явные признаки? Вдруг она ошибается, что любит… а вдруг действительно любит, но сама этого не понимает? Почему не издают на этот счет никаких пособий? По половым-то проблемам небось есть.
Такие у нее были растерзанные чувства.
Но когда она прощалась, мрачная, угнетенная, то мы уже не говорили о Боре.
Сонька уехала, а вскоре я обнаружила, что пропал конверт с адресом Максима.