Конец февраля у нас — это голуби, кувыркающиеся в небе, сухая земля, знойное солнце, цветущие фруктовые деревья и сельскохозяйственные статьи в местной газете. Я всегда любила эту пору. Весенние предчувствия! Оживающая, как по слогам, природа. Оттолкнешься ногой от земли — и можно, кажется, парить в воздухе.
Раньше так. А сейчас я болела. Тяжесть во мне росла, живая, колотящаяся. Я быстро уставала. Поясницу разламывало уже после небольшой прогулки. Вот какая я стала развалина!
А тут еще печальная новость: Мария Афанасьевна уезжает. Она обменялась квартирой с городом Желтые Воды, где у нее были родственники.
— Знаешь, Лена, мне сейчас все равно, где жить. Только не здесь. Слишком много воспоминаний.
Я подумала: а ведь она поступает так же, как я в свое время, собираясь к тетке. Надеется, что расстояние поможет, верует в целебную силу новых мест… А я поняла, что хоть в космос заберись, от себя не убежишь.
Мебель уже была отправлена контейнером. Мы сидели на раскладушке в пустой и гулкой квартире. Незнакомая квартира… И сами мы совсем иные, чем полгода назад.
— Лена, очень жаль, но тебе придется вскоре искать новое жилье. Они написали, что возвращаются.
Ох! Я мысленно охнула, а вслух лишь спросила:
— Когда?
— Недели через две будут здесь. Что-то у них там изменилось со сроками… Куда ты переселишься? Думала об этом?
— Думала, Мария Афанасьевна. Много раз. Но ничего пока не придумала.
Она закурила, затянулась, прикрыла глаза…
— А не пора ли тебе вернуться домой, Лена?
Я покачала головой.
— Нет, Мария Афанасьевна, не могу. Ничего у нас не получится.
Она опять затянулась дымом.
— Тогда у меня есть предложение. Не очень заманчивое, конечно, но лучше, чем ничего. Получишь декретный отпуск — приезжай в Желтые Воды и живи у меня. Я буду очень рада. Обещаю не нудить и не вмешиваться в твои дела. Малыш подрастет, там видно будет.
— Спасибо, я подумаю.
А проводить мне ее не удалось…
Чуть раньше, внезапно, как с неба, на мою голову свалился Андрей. Впрочем, что значит «как с неба»? Он ведь прилетел на самолете…
Был поздний вечер, часов десять. Я сидела в рабочем кабинете хозяина (теперь я уже не могла называть его своим, как раньше) и в какой уж раз читала брошюру «Молодая мать и ребенок». Поразительно, написал ее мужчина. Счастливая, наверно, у него жена, думала я. А может быть, он теоретик и, доведись ему купать младенца, выплеснет из ванночки вместе с водой…
В прихожей длинно зазвонил звонок. Я уже закрыла ворота; следовательно, кто-то нажимал кнопку с улицы. Потушив свет, я прильнула лицом к стеклу. На той стороне улицы хоть и горел фонарь, но различить что-либо было трудно. Видно, что кто-то маячит, а кто?
Но этот неумолчный, настойчивый звон. Наглый, я бы сказала. Прямо-таки говорящий: да открывай же быстрее, чего копаешься! Кто мог решиться так звонить? Или пьяный отец, или он.
Вот и повод оскорбить его, раз навсегда отвадить от моего дома. Отчего же я разволновалась? Сначала кинулась к зеркалу, взглянула на себя, поправила волосы, а потом пошла открывать.
Он! Это был он. Просунул ногу между железными прутьями и пытается протиснуться сам.
— Черта с два! — злорадно сказала я. — Не пролезешь!
Тут был не только он, но и его рюкзак, и еще что-то громоздкое, завернутое в бумагу, прислоненное к ограде.
— Андрей, иди домой, пожалуйста. Сейчас поздно. Я спать хочу. Я больна. И вообще… нечего тебе тут делать!
Он выдрался из ограды, прильнул к ней лицом.
— Неужели не пустишь?
— Не пущу.
Секунду он молчал и вдруг загорланил на всю улицу:
— Да это же глупость! Ничего глупее в жизни не слыхал! Я на самый быстроходный самолет сел, чтобы скорее добраться. На такси из аэропорта гнал. А ты не пустишь? Открывай немедленно!
— Не кричи и не пори чушь.
— Тогда я поставлю здесь палатку! У меня с собой палатка. Польская, не какая-нибудь! Я могу в ней хоть сто лет жить. А поставлю в пять минут. — Он схватился за рюкзак.
— Ох и балда ты! — Я отодвинула засов. Громоздкую штуку он притащил прямо на ковер гостиной и стал срывать бумагу. Я села в кресло и молча наблюдала.
— Отличная вещь, — приговаривал Андрей, расправляясь с чистотой дома. — Здесь таких не найдешь. Если скрючиться, можно самому спать.
Это был разборный детский манежик. Я рассердилась по-настоящему.
— Ну, знаешь, это слишком! Кто тебя просит меня снабжать? Кто? Не нуждаюсь я в твоей помощи, понимаешь?
Он сел на ковер, подвернув ноги. Потупил глаза, будто молясь. Негромко и задумчиво произнес:
— Странные вещи ты говоришь. Недоступные для меня. Интересно, почему я не могу заботиться о ребенке? Может, я его хочу усыновить?
— Что-что?! — закричала я.
— Не штокай. — Андрей встал. Усталый, небритый. — Ухожу. Скоро появлюсь опять. Жди!
Он скрылся в прихожей. Хлопнула дверь.
Конечно, все это вполне могло мне присниться. Но вот же посреди комнаты разодранная бумага, манежик… И его слова все еще висят в воздухе.
Какая тишина опять! Какой уродливый, огромный домина! Как же я ненавижу его уют и пустоту! Лучше бы он не приходил, этот ненормальный! Я вспоминала бы его изредка с доброй улыбкой, а потом благополучно забыла бы. А он, как сквозняк, налетел, продул и вылетел — и вот ходи теперь с горящей от жара головой. Странный, непонятный, безумный… но какой же славный!
«Замолчи! — сказала я себе. — Раз и навсегда пойми, что иллюзии не для тебя. Сколько можно?»
«А все-таки, — упорствовал кто-то во мне, — какой славный!» Славный фантазер.
В тот день, когда я собиралась проводить Марию Афанасьевну, у нас в детсаду была медицинская комиссия. Четверо врачей в белых халатах, знакомая мне молодая Светлана Викторовна из гороно и Котова ходили гуськом из комнаты в комнату, а потом осматривали, ослушивали и расспрашивали притихших от любопытства ребят.
Надо же было мне в тот день проспать и опоздать на работу! Когда я прибежала, запыхавшись, Котова бросила на меня веселый взгляд, шествуя в конце процессии, и выразительно посмотрела на часы. Воспитательница Мальцева отозвала меня.
— Знаете, Лена, — негромко и печально заговорила она, — мне Зоя Николаевна вынесла строгий выговор. За тот случай.
Я не поняла: за какой случай?
— Да когда я уходила, а вас попросила посмотреть за ребятами, помните? Вот за тот. И вас я подвела. Просто не знаю! Я виновата, но все-таки… Как работать в такой обстановке? Хоть увольняйся.
В это время, увидев нас, подошла молодцеватая Светлана Викторовна в очках. Она была оживленна, от нее сильно пахло духами.
— Здравствуйте, Соломина. Поздно вы, однако, являетесь на работу. Как ваши дела?
Я угрюмо оглядела ее.
— Спасибо, неплохо. А ваши как?
Она дружелюбно рассмеялась.
— Спасибо, не могу пожаловаться.
— А я вот хочу вам пожаловаться! Скажите, если человек болен, может он сходить в поликлинику сделать укол?
Мальцева просяще тронула меня за локоть.
— Не надо, Лена…
Но я уже завелась.
— Есть трудовое законодательство, всем известно. Но ведь должно быть и обычное сочувствие, так? Можно выносить выговор за такой проступок?
Светлана Викторовна стала серьезной. Мальцева поспешно, путаясь, рассказала ей, как было дело, и закончила:
— Да ладно, что уж теперь… Приму к сведению.
Светлана Викторовна поразмыслила и сказала:
— Да-а… Ерунда какая-то. Тут Зоя Николаевна явно переборщила. — Она оглянулась, нет ли кого поблизости. — Я вам сочувствую, Инна Семеновна. Эти перехлесты Зои Николаевны, между нами говоря, начинают надоедать. Была бы моя воля… Ладно! Я поговорю с ней. А вам, Соломина, смотрю, урок не впрок.
— То есть?
Она лишь махнула рукой: что, мол, на вас понапрасну тратить время, все равно не поймете! И отошла. Угнетенная Мальцева пожалела меня:
— Вам опять достанется от Зои Николаевны.
Моего сочувствия как не бывало. Я воскликнула:
— А вы заступитесь за меня! Почему вы все только вздыхаете? Что вы за пришибленные такие! Считаете себя многоопытными людьми, а ходите как в потемках!
Мальцева болезненно поморщилась. Опять у нее, наверно, заныл желудок…
Комиссия задержалась у нас до обеда, отведала кулинарную вкуснятину тети Поли и отбыла, всем, кажется, довольная. Во всяком случае, Котова была в отличном настроении.
— Ленок, — сказала она мне, широко улыбаясь, — какая же ты все-таки вредная! Зачем на меня пожаловалась?
Мы были одни в игровой комнате, где я прибирала. Ребятня укладывалась спать.
— А зачем вы вынесли Инне Семеновне выговор? Несправедливо. Она больной человек, вы знаете.
— Я погорячилась, Ленок. Этот приказ я отменю. А новый придется издать. Хоть и жалко тебя, да сколько можно терпеть? У нас тут, Ленок, не богадельня. Опять ты сегодня опоздала. А прошлый прогул помнишь? Для начала получишь выговор, а дальше видно будет. — Она похлопала меня по плечу и вышла из комнаты.
О том, чтобы отпроситься в аэропорт, не могло быть и речи. А когда я позвонила Марии Афанасьевне домой, она уже не ответила.
Вечером я опять нашла в почтовом ящике извещение на перевод. Сердце радостно екнуло, когда увидела сумму: семьдесят рублей. Но тут же я подумала: это уж слишком! Одно дело помощь, а Вадька, кажется, взялся содержать меня. Надо накатать ему отповедь, пресечь такую неумеренную щедрость.
С этой мыслью я поспешила на почту, чтобы успеть до закрытия. Около переводного отдела пришлось выстоять небольшую очередь. Какой-то мужчина передо мной, не моргнув глазом, получил и, не считая, сунул в карман восемьсот рублей. Бывают же такие деньги! Интересно, что с ними делают?
С каким-то стыдом я протянула свое извещение.
Старая женщина за конторкой с хмурым видом его приняла и, перебрав стопку переводов, вытащила из нее мой.
— Откуда? От кого?
Я сразу ответила, что от Соломина из Хатанги.
— Неправильно! — И нетерпеливо добавила: — Вспоминайте быстрей, люди ждут!
Я почувствовала, что краснею. Лихорадочно соображала. Вспомнила слова Соньки: «Почему ты не сообщишь ему, что у тебя будет ребенок?». Вспомнила об исчезнувшем конверте и с трудом назвала фамилию Максима.
Женщина выкинула переводной бланк на конторку. На отрывном корешке приписка. «Белка! — было выведено мелким четким почерком. — Почему ты мне ничего не сообщила об этом? Узнал от твоей подруги. Я не миллионер, но, конечно, буду помогать по мере сил. Жизнь пустая. Я снова один. Максим».
— Чего ждете? Заполняйте!
— Сейчас… — Я торопливо проставила сумму прописью, дату и расписалась. Женщина отсчитала семь десятирублевок. Я спросила каким-то не своим, хриплым голосом: — Сколько стоит перевод этой суммы?
— Почтой?
— Нет, телеграфом.
— Три сорок.
— Подождите, не выдавайте.
Стопка бланков лежала на конторке. Я взяла один и принялась быстро писать: Ташкент, улица… Адрес я помнила, только индекс забыла, но дойдет и без индекса. Кажется, все. Нет, еще приписка: «Не смей ничего присылать мне». Без подписи.
— Вот, возьмите.
Я видела: она прочитала не только адрес, но и в приписку заглянула. Вздохнула:
— О господи! — И, подложив копирку, накорябала квитанцию. — Три сорок…
Я заплатила, отошла и присела на скамейку в вестибюле.
— Что с вами? — участливый голос газетной киоскерши.
— Ничего… сейчас пройдет…
Я тащилась по улице и думала: «Сонька — свинья! Это подлость с ее стороны, а не участие. А этот… этот Максим! Неужели он еще на что-то надеется, несчастный, пропащий, мертвый человек?.. А на что надеюсь я? Работа под угрозой. Через неделю, а то и раньше вернутся хозяева дома. В мае родится ребенок, и моя жизнь станет совсем иной. Что же делать? Как мне быть?
Дома я засела за письмо брату. Вот оно, это письмо, так и не отосланное…
«Здравствуй, Вадька! Как ты там? Не занесло тебя снегом? У меня все в порядке. По-прежнему работаю в детсадике. Вокруг милые и добрые, все понимающие люди. Здоровье у меня хорошее. Ребеночек растет не по дням, а по часам. Была в гостях дома — там тоже все в порядке.
Спасибо тебе за деньги, но больше присылать не надо. Я прекрасно зарабатываю и ни в чем не нуждаюсь, честное слово. Погода у нас…
Ох, Вадька, какую ерунду я пишу! При чем тут погода? Сам знаешь, времена года неизменны, но мы-то меняемся с каждым днем, так ведь? Школьная «я» — это такая далекая, странная особа! Нынешняя «я» смотрит на нее с легкой грустью и недоумением. А будущая «я» — смутное отражение в затуманенном зеркале. Не разглядишь, какая…
Ты понимаешь, о чем я говорю? Я хочу сказать, что о вчерашнем дне можно сожалеть или вспоминать его с радостью. Сегодняшний можно терпеливо прожить, так? Но самое тревожное — наше завтра, ты согласен?
Я не боюсь, нет, не подумай. Мне кажется, после школы я прожила целую жизнь. И одно сумела понять ясно: самое страшное — это потерять самое себя. Стоит отдаться на волю волн — и тебя уже нет. Стоит сделать себе поблажку, малюсенькую уступку своей совести и достоинству — и ты уже не личность, а просто живая особь. Понимаешь?
Вот я и думаю, Вадька: выдержу ли я? Смогу ли идти дальше, вскинув голову, держа на руках своего ребенка, как пылающий вызов всем недругам жизни, как несокрушимую свою надежду? Если б знать!..
А погода у нас теплая и ясная.
Целую.