О моей страховке. Ведь ты это хочешь услышать, не так ли ? Ведь всякий раз ты лишь хочешь получить подтверждение, что я и в самом деле тот дурак, за которого ты меня принимаешь?
Когда Карл еще писал рассказы, в одном из них я прочла: и у этого поцелуя был только привкус плоти. Было время, когда наши с Рольфом поцелуи не имели этого привкуса. Мы спрашивали друг друга, не теряет ли лишний поцелуй тот, кто целует другого. Неограниченное или ограниченное число поцелуев есть в запасе у каждого человека. Мы обсуждали это, когда целовались. Когда я еще расстегивала его пуговицы, а он - мои. Когда я еще могла прервать его поцелуй, а он не спрашивал, что случилось. Почему ты такая суровая? Однажды он сказал, что теория конечных поцелуев правильна. Если все время только целоваться, проголодаешься. И ради этого мы целовались очень долго.
Что-то происходит, пока мы сидим за столом, во мне что-то пульсирует, бьется какой-то звук, а Рольф складывает на край тарелки рыбные кости, Хильда разъясняет нам суть антиавторитарного воспитания, Альберт молчит, и для него у меня во рту есть поцелуй. Хильда говорит, что ее мало заботит недовольство учительницы плохим почерком их сына. Рано или поздно она ему купит пишущую машинку. Альберт поднимает свой бокал и смотрит на меня, но не пьет. Хильда толкает его в бок, он тоже должен что-нибудь сказать. Альберт говорит, что она права. Хильда хочет, чтобы Рольф признал, что был не прав, когда только что высказывался об антиавторитарном воспитании. Рольф говорит, что он на примере своей собаки понял, что такое авторитарное воспитание и т. д., пока Хильда не обиделась. Подобных сравнений она не понимает. Альберт спрашивает, какой у меня знак Зодиака. У меня трудные дети, говорит Хильда. Она думает: у вас детей нет, так послушайте того, кто в этом немножко понимает. Я спрашиваю Альберта, какой у него знак Зодиака. Хильда спрашивает, почему у нас нет детей. Рольф тактично отвечает. Я улыбкой даю понять Альберту, что не хочу иметь детей от Рольфа. Он улыбается в ответ: в эту минуту он бы лучше тоже не имел детей от Хильды. Рольф и Хильда ссорятся друг с другом, но не настолько, чтобы попортить друг другу прическу. Это спор для формы. Если женщина хочет доказать, что она не глупа, ей предоставляют такую возможность, но при условии, что эта женщина - чужая жена. Хильда требует, чтобы Альберт согласился со всем тем, что она только что высказала. Альберт со всем согласен. Хильда говорит: наконец-то он хоть раз согласился. Мне кажется, что до сих пор я слишком мало думала о знаках Зодиака. Возможно, в этом что-то есть. Мы все соглашаемся, когда Хильда заявляет, что только дети делают женщину женщиной. Рольф допускает небольшое отступление от этого правила, но позволяет Хильде победить. Как гостья Хильда - королева. Вечер удался. Я не опозорила Рольфа. Когда Хильда и Альберт уходят, он помогает мне убрать со стола и распределяет плюсы и минусы. Плюс: я была очаровательна. Минус: излишне притихшая. Плюс: ты дала возможность Хильде выговориться. Минус: но ты совершенно не говорила с Альбертом. Минус: Хильда одевается лучше, чем ты. Минус: почему у нас нет детей? Рольф немножко выпил, он хочет меня, пища была слишком тяжелая, это не критика, это намек, и он почти никогда не ошибается, но на этот счет он ошибается почти всегда, он говорит: уже давно нам с тобой не было так хорошо. Меня вообще на этот раз не было.
Куда ты идешь? Гулять? В такую погоду? Да, я знаю, что ты любишь дождь, но это еще не основание для того, чтобы подхватить простуду. Да, я знаю, что ты возьмешь зонтик, но ты не хочешь мне сказать, почему тебе непременно нужно погулять, когда льет? Оставь, по крайней мере, собаку дома!
Рольф прав. У Блица нет зонтика. И потом, наша собака очень сильно пахнет собакой, если, промокнув, лежит у батареи. Стало быть, я оставляю Блица дома. Но он уже сидит в передней, потому что мои ключи издают особый, ему понятный звук. Он уже ждет. Он тоже любит дождь. Подожди, говорит Рольф, если дождь на улице прекратился, пойдем все вместе.
Мы с Блицем ждем в передней. Рольф одевается, дождь прекратился, на бульваре висят в тумане фонари, мы встречаем Альберта и Хильду, какая неожиданность, Хильда сопровождает Альберта несмотря на то, что у нее такие трудные дети. Хильда говорит, Альберту вдруг пришла в голову бредовая идея погулять под дождем. Блицу от таких разговоров становится скучно, он бежит вперед, бросается на каштановые деревья, чтобы сохранить форму для запретной охоты на кошек, а мы вчетвером медленно идем по бульвару с двумя большими зонтиками.
Блиц ждет вместе со мной, это продолжается очень долго, семь раз примерь один раз отрежь, бабушка всегда это знала и теперь повторила бы вновь, если бы я могла ей рассказать, что я хочу, мое первое желание за много месяцев. Я держу его при себе, иногда только шепчу на ухо Блицу, он понимающе вздыхает и молчит. Когда по ночам я дезертирую из супружеской постели, тихо, чтобы не разбудить Рольфа, Блиц тихо, чтобы не разбудить Рольфа, выползает из клозета. Он охраняет меня в моих блужданиях по темным комнатам. Mы движемся на ощупь к балкону. Бетонные стены. Не видно других женщин, которые сейчас, быть может, тоже стоят на своих балконах и хотят спрыгнуть или взлететь, и если я слишком долго стою у балконной решетки, Блиц укладывается у моих ног, а когда я на ощупь двигаюсь обратно, он тоже трусит за угол обратно к своей автопокрышке. Он не сердится и не воет в своем одиночестве. Я прячу лицо в его мягкую шерсть и спрашиваю, как он это выдерживает. Блиц вздыхает: я ведь жду. У животных можно многому научиться.
Как Рольф рассказывает анекдот о человеке, который приезжает в Вену и говорит: снег на Килиманджаро! И другой: о человеке в поезде, сидящем напротив элегантной дамы. И еще один о человеке, который попадает в ад и может выбрать одну из двух возможностей. Политические анекдоты тоже. И еще один политический, который, вероятно, настолько стар, что его больше никто не помнит. И слушатели вынуждены смеяться, и потом каждый быстро рассказывает свой анекдот, чтобы не возникло неловкой паузы, потому что именно в эту минуту смеяться стали чуть меньше, а меня все это больше не волнует.
Что ты делаешь? Что это за танец? Это же вообще не танец! И без музыки? Как это понимать, что музыка внутри тебя? Остановись, ты упадешь, объясни мне, что у тебя с музыкой! Ты что, пьяна? А, у тебя просто хорошее настроение! Почему же ты сразу этого не сказала? Можно мне порадоваться вместе с тобой, раз у тебя такое хорошее настроение? Подожди, я поставлю пластинку.
Мы уже давно не танцевали друг с другом, Рольф и я. Он ищет конверт от пластинки, да где же он, конечно, он лежит не там, где он должен быть, но это ничего, два-три-левой, мы разучиваем вальс с левой ноги, наберись терпения, ты его еще выучишь, на следующем студенческом балу ты будешь танцевать его со мной, голову - чуть назад, будь грациозной, гибкой, почему ты такая неловкая, раз, два, три, уже лучше, шаги не такие большие, не наступай собаке на лапы, не сжимайся так судорожно, расслабься, руку, руку не так крепко, будь пластичной, да, так хорошо, Блиц, на место, собака ревнует, посмотри же на него, Блиц!
Машина Альберта случайно останавливается у развилки дороги, по которой Блиц ежедневно пробегает дважды по пятнадцать километров. Машина серого цвета. Альберт носит серый костюм. Он уже выкурил несколько сигарет. У передних колес валяются окурки. Он здесь действительно совершенно случайно. Может ли он немного проводить меня? Да, проводи, но прогулка получится долгой. Альберт любит долгие прогулки.
Всю дорогу по лесу он идет рядом со мной. И назад. С отдыхом. Елочные иголки, волоски мха, сосновые иголки, папоротник. С каких пор? С того вечера. Вечер удался. Да, это был чудный вечер, ты была такая тихая, ты тоже умел молчать, мы оба хотели всегда быть тихими, да, мы бы хотели. Отныне он будет провожать меня чаще. Прогулки станут более долгими. Блицу придется ждать одному, неподалеку от развилки, привязанному к проволочному заграждению. Такова его судьба. Рольф его подготовил. Потом, когда машина скрывается за поворотом, я отвязываю Блица, он садится на задние лапы, смотри, я еще здесь, нагнись ко мне, дай лизнуть тебе подбородок. Ему не разрешается лизать. Рольф запретил, потому что у собак бывают черви, и можно их подцепить, но я нагибаюсь, и он меня лижет, мое тело тяжелеет, когда Альберт уезжает. Люди в машинах передвигаются быстро. Мы с Блицем покорно трусим домой.
Все-таки где ты была? У Карла, говорю я. Мне это не нравится. Почему не нравится? Карл нам не компания.
Я стою у опушки леса, потому что начинается оттепель, и снег превращается в жидкое месиво, и подъезжает серый автомобиль, я сажусь, мы едем в лес. Я жду у опушки леса, когда луга сухие, опять серая машина, Альберт выходит, и мы идем пешком. Можно и в амбулатории в дни, когда у Альберта прием больных. Тогда он расстилает перед камином белый плед из овечьей шерсти, Хильда купила его в Греции, две подушки из приемной, у нас бутылка водки, две маленьких рюмки, сигареты, настольная зажигалка и пепельница из приемной. Мы очень долго целуемся. С Рольфом я забыла, с каким удовольствием могу кого-то раздевать. Я чувствую себя молодой, такой обнаженной, мне хорошо, потому что я опять молода. Но у Альберта совсем немного времени. Иди же. Я уже здесь. И люблю ли я его тело, да, да, я должна это говорить, прежде чем он меня об этом спросит, да, мне радостно тебя чувствовать, и все-таки как тебе больше всего нравится, этого я не знаю, наверное, мне с тобой все нравится, я люблю твой толстый живот, Альберт. не будь грубым, нет, действительно, я обожаю твой живот. Должны же существовать женщины, которым нравится живот, об этом заботится природа, потому что ведь после каждой войны рождается больше младенцев мужского пола, а когда мужчины толстеют, женщины начинают любить животы, но Рольф слишком худой, и, кроме того, у него под кожей проволока, которая чувствуется на ощупь, это из-за операции на селезенке, ну хорошо, в этом не его вина, собственно говоря, из-за этой проволоки я его всегда так и любила, но он каждый вечер делает приседания, упражнения для ног. Не надо о Рольфе, говорит Альберт. Мы ни о ком не будем говорить, ни о ком, даже о нас, подожди, я же жду, глупый, я ведь хочу, чтобы ты пришел, ты же любишь меня? Альберт не отвечает. Я понимаю, что в подобной ситуации вопросов не задают. Я затихаю, и пусть об меня разбивается его тяжелое дыхание, и осколки сыпятся на меня дождем, и обессиленные мы лежим потом на нашем необитаемом греческом острове, и каждый загнан в себя обратно. Завтра опять? Да, завтра опять.
Ты была у Карла? О чем ты только с ним говоришь? Он читает тебе стихи? Нет, мы говорим о политике. И что же за взгляды у нашего Карла? Расплывчатые. От алкоголика и не приходится ждать ничего другого, говорит Рольф и заговорщицки обнимает меня.
К Карлу я тоже иногда хожу. Сейчас он очень занят своим директором, который ведет вместе с ним в школе спецкласс, хотя спецучеников не хватает, но он просто объявил нескольких детей полуидиотами, потому что такой спецкласс приносит больше дохода, однако самого директора можно видеть в школе лишь изредка, самое большее в течение часа, поскольку, будучи охотником, рыбаком и крупным помещиком, он перегружен делами. Члены земельного школьного комитета имеют право охотиться в его угодьях, стало быть, школьный инспектор всех этих вещей не замечает, а в другой школе, в другом месте все наоборот, говорит Карл, там детей с умственными и физическими недостатками просто включают в число полноценных, чтобы не портить отношений с родителями. В одной школе директор заставляет учеников в свободное от занятий время работать у него в лесопитомнике за десять шиллингов в час. Карл об этом заявил, но дело было прекращено без заслушивания свидетелей. Учителя, которые об этом знали, упрекнули Карла в нарушении профессиональной этики. И что мне теперь, по-прежнему писать стишки? Карл много читает и иногда в толстой книге находит предложение, которое подчеркивает. Он мог бы одно это предложение превратить в целую книгу, так как все, что говорится вокруг этого предложения, лишнее. И тогда, говорит Карл, я растворяю в пиве две таблетки снотворного и погружаюсь в опьянение, которое бросает меня в постель, всякий раз в надежде, что, возможно, на сей раз кровообращение с этим не справится.
Я - переполненный колодец, говорит Карл. Нужно выбить крышку. Стоит ли? Может быть, вода уже протухла? Он лишь тогда будет опять писать стихи, когда вопрос с крышкой как-то решится. Я считаю, что крышку колодца можно и приподнять. Для этого нужны подходящие инструменты. У Карла столько папок с материалом. Ему нужно было бы однажды все привести в порядок и распределить по разделам. Но Карл говорит, этот материал, как ртуть, течет сквозь пальцы, как только дотрагиваешься до жизни. Ртуть развлекает, но она и ядовита, как безоблачные романы, которые выдавливают из себя некоторые писатели, кое-кто из них от нее уже умер. Он делает для себя заметки, потому что жизнь становится переносимее, если какие-то ее эпизоды так или иначе описывать. Потому что, когда он пишет, он яснее чувствует и точнее мыслит. Он считает, что людям легче разговаривать с собой письменно, чем устно. Ведь, читая, они становятся более внимательными и менее самонадеянными.
Мама радуется моему удачному замужеству. Она говорит, что мой отец ее не понимает. Бабушка говорит, что с дедушкой она чего только не пережила. Папа говорит, что бабушка дедушку никогда не понимала. Бабушка говорит, что папа должен уважать маму больше. Папа говорит, что мама его не понимает.
Нужно только представить себе, что это носовые платки не Рольфа, а Альберта, что тахту нужно почистить для того, чтобы Альберту не действовала на нервы собачья шерсть, и я стелю на супружескую постель льняное покрывало, как будто это - наш остров, и складываю пижаму, как будто я - Хильда. Может быть, Альберт сам складывает свою пижаму? Он спит слева или справа? Хильда пользуется Oil of Olaz. У нее уши меньше, чем у меня, и более нежные суставы. Рольф считает, что в последнее время я лучше пахну и выгляжу более ухоженной. Он надеется, что со временем сделает из меня настоящую женщину.
Ты стала рассудительной, говорит папа, теперь с тобой можно разговаривать. Прежде ты была как взбаламученный песок в бурной воде. Теперь вода чистая. Песок оседает. Папа предлагает нам коньяк и протягивает мне свою черную сигарету, потому что теперь напротив него сидит взрослая женщина. А еще он много говорит, но и внимательно слушает. С твоим отцом ведь нельзя разговаривать, говорит мама, но вы - новое поколение, и когда я вижу тебя такой... - говорит она. Да, и что же ты думаешь? Она говорит, что думает о том, что она, возможно, подумала бы тогда, будучи беременной, если бы могла увидеть меня такой, какая я теперь сижу перед ними. Тайно она коллекционирует сообщения о несчастьях, она вырезает из газет и подклеивает на каждый новый месяц в календарь с афоризмами фото обуглившихся детских трупов, утонувших лошадей, замученных кошек, туда же - засушенные полевые цветы, голубиные перья, руками и ногами написанные пейзажи, еще в ее ночной столик втиснуты Тагор, Рильке, Гессе, и Тракль, и ленты, и бумага для упаковки подарков, письма, которые она хранит все, тогда как папа рвет каждое письмо, которое он прочитал и на которое ответил, и в одном из ящиков его ночного столика лежит кожаный кошелек с деньгами, а в нижнем отделении стоят комнатные туфли.
Твой отец - материалист!
Твоя мать строит воздушные замки!
У твоего мужа есть характер, говорит бабушка.
Рольф, естественно, не ревнует к такому кретину, как Карл, каковым я, собственно говоря, его и считаю, но я должна иметь в виду, что не стоит рассказывать Карлу о вещах, которые касаются только нас двоих, он надеется, что у меня достаточно чувства такта, чтобы не переступить грань между откровенностью и бесстыдством. И где пуговица, которой недостает вот уже несколько недель! Это происходит оттого, что ты постоянно возишься с этой псиной, а твой собственный муж нужен тебе, вероятно, лишь для того, чтобы согревать постель! Ответа он не ждет. Уходит, не закрыв за собой дверь. Если бы он хоть раз хлопнул дверью! Но он собой владеет, научился этому у своей мамы и за время военной службы, он держит себя в руках; такие, как Рольф, даже под зад пнут с милой улыбкой. Так одурачивают партнеров и выставляют за дверь докучливых посетителей. Незаметно, но эффективно убирают людей с дороги. Убрать с дороги. Он сам это говорил о себе и своем шефе, шеф ему особенно импонирует, как-нибудь я должна его увидеть, сказал Рольф однажды в темноте перед сном, когда опять ничего не произошло, один росчерк его пера - и головы катятся! Он уходит и продолжает думать за меня, даже считает, что это хорошо, но только думает всегда чуть-чуть мимо меня и не знает, в каком месте его корабль даст трещину. У него нет глаз на затылке, он всегда смотрит вперед.
Я спрашиваю маму, бывает ли, что человек, о котором имеешь определенное представление, вдруг меняется, было ли неверным это представление о нем или ты сам изменился? Я не меняюсь, говорит она, твой отец немного изменился. Я думаю, что мужчины меняются. Только мужчины? Да, отвечает она и тут вспоминает о чем-то, что причиняет ей боль. Не об отце, а о другом, за которым она ухаживала в годы войны, когда еще была в госпитале медсестрой, она добровольно бралась за самые трудные случаи, ноги ее были стерты, потому что ей выдали слишком маленькую обувь, подходящей для нее во время войны не нашлось, она проводила тогда ночи напролет в тесных туфлях, выхаживая умирающих из палаты смертников, и среди них был один, который писал ей такие романтические письма. А когда он вылечился после ранения, он стал посылать ей к Рождеству поздравления, сопровождая их годовыми отчетами о волнениях и крупных событиях, о мотоциклах, которые отправляла в США его предприимчивая жена, в то время как он, забившись в свой кабинет, ломал голову над организационными усовершенствованиями и обеспечивающими экономию новшествами, а прежде он посылал ей томики лирических стихов, всякий раз с вложенным внутрь своим стихотворением. Теперь он гонялся за мелкими аферистами и торчал на заводе "БМВ", сообщая о производственных мощностях "опеля", "фольксвагена" и "форда", и что нужно преодолеть застой, и что он сам все еще водит свой старенький "фиат", и что его жене опять пришлось поднимать и фиксировать опустившуюся почку, и она себя прекрасно чувствует, и что после консультации за двадцать марок его целых три месяца не беспокоили дивертикулы кишечника, и что у него в саду есть кусты сирени и розы "Форсайт", за гараж он платит ежемесячно триста пятьдесят немецких марок. Этот человек изменился, говорит мама, но, возможно, таким его сделала жена. Ведь в его письмах она никогда не шлет привет. Может быть, поэтому? Но во время войны был еще один человек, которого спасла мама, и он хотел на ней жениться, однако мой папа счел, что это невозможно и что он поднимет маму до себя, и они обручились во второй половине первой половины дня, когда мама была без сил после операции с ампутацией ноги, тут папа и влюбился окончательно в медсестру со стертыми ногами. Когда мама думает, что ее никто не видит, у нее опускаются углы рта. Ей кажется, что я не слушала. Вино виновато, что она так много говорила и даже поплакала. Бабушка говорит, что грусть без причины наступает часто, но с возрастом приходит и умиротворение, потому что тот, кто стар, уже ничего для себя не желает, и все, чего он не желал, остается позади.
А когда у Альберта действительно прием больных, ведь не может же он допустить, чтобы из-за меня умирали люди или все-таки из-за меня он мог бы?
тогда я ложусь на кровать, приоткрываю створку окна и уличный шум доносится, как сонное бормотание, каждая машина, которая проезжает мимо, серого цвета, солнечные лучи собираются в пучки и пробиваются сквозь занавески, сознание уходит, соскальзывает в вакуум, как смерть, уже больше не страшно, и тут раздается телефонный звонок, свекровь собирается за покупками в Линц и спрашивает, не нужно ли чего-нибудь. Я тоже еду, в автобусе сидят школьники, и вокруг них распространяется тот особый запах, который отличал и нас самих, когда мы были детьми. Как хорошо быть школьником и не знать, насколько опасно жить, а в Линце я покупаю черное белье, чтобы придать новый смысл жизни. При примерке каждой вещи продавщица утверждает, что она носит то же самое, она должна смотреть на меня спокойно: Альберт заклеймил мои плечи синяками. Я принадлежу ему. Под его губами мои груди стали больше. Его опытность, его повеления, мое послушание, его иди! иди же наконец! Он решает, как далеко можно зайти. Но нельзя устанавливать пределы, подтверждается это тем, что я об этом постоянно думаю, и еще тем, что из-за Рольфа у меня комплексы. Для Рольфа все женщины нормальны, только я - нет. Альберт говорит, что нет ненормальных женщин, есть только тупые мужчины, и что подъем происходит в тебе самом, как раз когда ты об этом не думаешь, оно и происходит, и что для женщины и без кульминации все тоже прекрасно. Он любит мою веселость. Я покупаю все, что черного цвета. Продавщица думает, что в этом есть и ее заслуга. Моя веселость происходит от того, что я радуюсь веселости Альберта. Блиц может бегать под стеной тюрьмы в городском парке, хотя это запрещено. Мы упраздним все запреты. От соблюдения одних только запретов люди становятся похожими на индюков и коршунов. Я пишу письмо Альберту: давай покончим с ложью! Не используй одновременно руль и меня, когда мы едем в машине! Но это письмо никогда не будет отправлено. Я увязаю в скомканных фразах, потому что Альберт любит мою сдержанность.
Есть несколько дорог. Одна ведет на запад из города, мимо кафе "Лихтенауэр", к мосту через городской ров. Раньше там стояла башня, еще видны опоры фундамента. Когда-то башня сгорела. Перейдя объездную дорогу, попадаешь на стоянку. Огромная стоянка для нескольких автомобилей. Эта улица была проложена с расчетом на туристов, потому что наш маленький городок лежит на границе с Чехословакией, и вдруг появилось ощущение, что мы - пограничная страна, возникло движение туда и обратно из Чехии, как здесь говорят. Нужно было создать автостраду. Наши коммерсанты ожидали большого оборота. Потом границу опять закрыли, и осталась только обходная дорога. Она ведет мимо монастыря Братьев Марии. Здесь тропинка для прогулок раздваивается. Я могу подняться по морщинистой песчаной тропинке мимо Святого Петра, мимо садов и вилл или обойти стену монастыря и попасть на территорию "за Марией", к небольшим огородам, одноквартирным домикам, лугам, спортплощадке, старушечьим скамейкам. Я знаю здесь каждый камень и каждый пучок травы, здесь всегда встречаешь одних и тех же людей, голоса, манеры, здесь Карл однажды зимним вечером прижал меня к себе и попытался поцеловать. Овладей мной, думала я, но он извинился и еще написал письмо, чтобы извиниться во второй раз. Здесь некто по имени Рольф засунул свою потную руку в вырез моего платья, а там еще ничего не было, с помощью бумажных носовых платков я создавала некоторую видимость, и поскольку я оттолкнула тринадцатилетнюю руку, Рольф счел меня добродетельной. Может быть, так оно и было. Позади монастыря Братьев Марии сидят те, кто по очереди умирает, и не знаешь, кого как звали, когда слышишь: этот тоже уже умер, эта не перенесла очередного воспаления легких. Кому-то, однако, везет, и тогда каждый знает: это тот, с желтой палкой, у него всегда так дрожали руки, это та, в клетчатом платке, при ней всегда была лохматая собака.
Другая дорога ведет вокруг города, через Линцентор, затем направо через бульвар, мимо пивоварни, к мосту Лихтенауэр, к катку, на котором играют в теннис. С тех пор как заброшенный летом каток стали засыпать красным грунтом, известно, кто у нас в городе лучшие люди. Мы, естественно, входим в их число, Рольф, Альберт, и Хильда, и я. Мимо теннисной площадки вдоль ржавой решетки у городского рва, мимо древних горбатых и сутулых домишек, их крошечных кривых окошек, мимо пруда, в котором карпы с жадностью хватают брошенные им хлебные крошки, мимо монастыря бедных школьных сестер, где до их сведения доводили, что младенца Христа убили евреи, и как вязать крючком кухонные салфетки, и что девочке не полагается свистеть, потому что при каждом таком звуке, вылетающем из девичьего рта, любимая Матерь Божья роняет слезу. Перейдя улицу, попадаешь на другой бульвар, тенистый, вдоль ручья, опять решетчатые стены, за которыми заключены для обозрения олени благородные и олени северные, пожалуйста, не кормить, пару оленей зовут Карл и Хильда, мимо мельницы, владелец которой умер от мучной пыли в легких, мимо городских стен, где тюрьма и дом пастора стоят совсем рядышком, за этими стенами. Но тюрьмы уже больше нет. В нашем городе нет настоящих преступников. А если появляются, тогда их транспортируют в Линц. Последний случай имел место, когда была открыта граница с Чехословакией: какой-то немец, не останавливаясь, пересек нейтральную полосу. На австрийском пограничном посту его допрашивали, он показал свои бумаги, которые оказались в полном порядке, однако порядка ради он был вынужден просидеть несколько дней в нашей городской тюрьме, потому что все время повторял только "уж и пошутить нельзя!". Добиться от него толку оказалось делом невозможным, и к тому же было лето, и под стенами тюрьмы сумрачно цвели розы, и многие шли вечером в парк, чтобы увидеть лицо безумца, но он не показывался, и выяснилось, что он действительно лишь шутки ради хотел проехать не останавливаясь из Чехословакии в Австрию по нейтральной полосе.
Еще существует прогулка в лес, и Альберт ждет с пяти часов, а теперь вообще он испугался, что я уже не приду, представил себе, что было бы, если бы я больше не пришла, почувствовал себя несчастным, ощутил комок в горле, и тут, говорит Альберт, по дороге бежишь ты, как никогда еще не бежала, и облака разошлись, и выглянуло солнце, чтобы увидеть тебя, увидеть, как ты бежишь сюда, и ворона запела, да, слушай, ворона просто не могла не запеть, когда увидела тебя. Больше, еще гораздо больше могло бы произойти, а мы ничего не говорим друг другу, потому что боимся лжи или правды. Мы любим друг друга не любя, ищем друг друга не ища, довольствуемся хлебными крошками, а, тебе холодно? Да, мне холодно. Ах, моя бедняжка, он растирает мне руки, я люблю тебя, люблю, ах ты, ты, у меня во рту пересохло, дай напиться из твоего, иди ко мне, а на обратном пути воздух становится таким темным и мрачным.
Альберт спросил меня про знак Зодиака, в книге, которую я купила про Тельца, чтобы изучать Альберта, утверждается, что ярко выраженный тип Тельца легко определить по походке. Она производит впечатление, будто у этого человека очень много времени и он не знает спешки. Он твердо стоит на земле и более, чем любой другой, послушен закону тяготения. Согласно книге, Телец в физиологическом отношении связан со Скорпионом, который управляет половыми органами и органами внутренней секреции. В книге про женщину, которая родилась под созвездием Овна, написано, что ей знакомы внезапные вспышки страсти, которые требуется немедленно утолить. Неверность, вот дамоклов меч, который висит над ее браком. Достаточно самой малости, и вот очаг уже брошен на произвол судьбы, брак разрушен, развод неминуем. Природная доброта превращает в крайнем случае Тельца в мужа, находящегося под башмаком у жены. Альберт это крайний случай? Когда он упоминает в разговоре Хильду, он всегда говорит: моя Хильда. И в книге написано, что Телец стойко называет жену своей лучшей половиной. Я подарила обе книги Альберту, но он сказал, что же подумает его половина, когда он принесет их домой, ведь она хочет, чтобы он читал Симону де Бовуар и Элис Шварцер, а его хватает только на то, чтобы полистать книгу, потому что по вечерам он уже слишком устает для всего и для чтения тоже.
Маленький знак внимания, говорит одинокая соседка Хильде и оставляет у нее в кухне тарелку с кексом или апельсиновым пирожным, если она к воскресенью пекла, и эти маленькие знаки внимания всегда посыпаны сахарной пудрой. Когда соседка уходит, Хильда засовывает куда-нибудь эту тарелку. Соседка неряшлива, и ее кексы никому не нужны, таким образом, маленькие знаки внимания сохнут, портятся и оседают в полиэтиленовом пакете мусорного ведра, а когда в понедельник соседка приходит, чтобы забрать тарелку, она спрашивает, понравился ли кекс, и Хильда ее благодарит, соседка, обрадованная, уходит и вскоре возвращается с ореховыми рогаликами и ванильным печеньем, посыпанным сахарной пудрой; с годами эти знаки внимания громоздятся друг на друга, как слои разложившихся в земле трупов, потому что Хильда ведь не может сказать соседке, что от нее всех воротит.
Что еще я знаю о Хильде? Что она должна несколько раз звать Альберта, прежде чем он придет есть. Что ее удивляет, почему ему вдруг разонравился ее ростбиф по-мексикански. Ведь прежде он с таким удовольствием ел ее острые блюда. Она его поддразнивает тем, что ведь именно теперь он, возможно, испытывает потребность в ее острых кушаньях, и поскольку он молча начинает есть, она действительно думает, что он ее обманывает, и она хочет от него услышать, правда ли то, что она чувствует. Уж не думает ли он, что она ничего не замечает? Он делает вид, что этого не слышит, тогда еще раз: эй, ты что, меня за дурочку принимаешь? И потом она говорит ему, что говорят друг другу только те, кто женат. Что она все это терпит исключительно ради детей. Альберт тоже терпит. Ради детей. И дети однажды будут это терпеть ради своих собственных детей, и, возможно, с помощью тех же слов они будут выпускать свои маленькие стрелы, неспособные разрушить, но способные поранить.
В приличном ресторане смех и звон бокалов. Однажды отсюда выставили Карла, потому что он встал и крикнул в сторону столика для постоянных посетителей: нацистские свиньи. Хотя это было некоторым преувеличением. Не все были национал-социалистами, и среди тех, за столиком, которые верят в свое дело, тоже. свиней у нас нет. Стены облицованы деревянными панелями, как у дедушки в кафе, когда вокруг бильярдного стола вдруг загоралось столько ярких ламп, сядь к роялю, я ведь не умею играть на рояле, это не имеет значения, сядь и положи пальчики на белые клавиши, скатерти с геометрическим узором, владелец ресторана обслуживает нас лично, это большая честь. Прежде чем вытащить пробку, он немножко вдавливает ее внутрь. Он делал это сотни, тысячи раз и с каждым разом делает все лучше. Исполняется песня, Хильде нужно выйти, она не говорит куда, она говорит: мне кое-куда нужно. Я придвигаюсь к Альберту, даю мой руке сползти под стол, его рука сползает следом, наши пальцы с кольцами переплетаются, мы обнимаем друг друга, выжимаем ладонями друг из друга воздух, раздавливаем напрочь нашу искалеченную любовь, и Хильда возвращается, мы отодвигаемся друг от друга, Хильда кладет сумку на стол, втискивается между нами, я опять с Рольфом, она - с Альбертом, мы имеем право, должны, хотим сидеть так в машине, дома, с ней он засыпает, она около него, когда он протирает глаза спросонья, она может на него смотреть, когда он принимает душ, возможно, она протягивает Альберту и тюбик с зубной пастой, а потом закручивает колпачок, ругает ли его Хильда, если в воде опять остался кусок мыла, курит ли он дома? Смеется ли он, когда его дети говорят смешные вещи? На ней тоже запечатлены следы твоих рук? Когда Хильда проводит ногтями по твоей спине, ты тоже мурлыкаешь? Ты смеешься так же, как когда ты со мной? Или, быть может, Хильда больше не выносит твоего смеха и не может больше слышать покашливания, с которым ты начинаешь лгать? Может быть, она слышит, как ты покашливаешь, уже тогда, когда ты закрываешь дверцу серой машины и идешь через дорогу к дому, так же, как я уже вижу сжатые губы Рольфа прежде, чем он поднимется по ступенькам, когда он внизу вынимает почту, он приносит в дом так много писем, но среди них нет никогда ни одного от тебя ко мне, мне ты никогда не подарил цветка, а ей ты их покупаешь, и, может быть, ей хочется, чтобы ты вставил гладиолусы себе в шляпу, потому что ты приносишь только цветы и ничего больше.
Папа придает уверенность маме, Рольф дает ее мне, Альберт придает уверенность Хильде, Рольф обсуждает с Альбертом проблему японского тунца, которого больше вообще нельзя употреблять в пищу из-за высокого содержания свинца, а Хильда растолковывает мне восхитительный эффект сауны дважды в неделю и рассказывает, как ее ребенок впервые зашевелился, Рольф мог бы сказать Альберту что-то очень важное, я объявляю, что сейчас открою Chivas, Альберт признается, что он все время только этого и ждал, Рольф запрещает мне говорить о цене виски, а Хильда возражает против того, что я открываю дорогую бутылку, она вырывает Chivas у меня из рук, Альберт одергивает ее: не устраивай театр. Она и не устраивает. Она ведь действительно возражает, хотя и не против виски. Хильде совершенно неинтересно, почему у меня засохли комнатные цветы, а я совершенно не хочу говорить о недостатках центрального отопления, не хочу и о том, легкая ли у меня рука для комнатных растений или нет, однако простоты ради мы сошлись на том, что у меня нет, а у Хильды легкая, и тут стало тихо. Японская рыба больше ничего не дает, Рольф кладет правую ногу на левую, чтобы нарушить тишину, и раскачивает тишину, а Хильда быстро выкладывает на стол для разговора одну старую тему. Мы делаем вид, что она новая, но ведь и наши уши уже устали. Можно спать с открытыми глазами. Алкоголь сгущает кровь, все, что мы говорим, теперь проходит через студенеобразную стену, и тогда Хильда оказывается в ванной и хочет знать, где я купила полотенца и сколько они стоят, и каждый быстро говорит все, что ему приходит на ум по поводу полотенец.
Конечно это мерзко, но ты только что встала на ее сторону и теперь тебе деваться некуда, говорит Карл. Ведь таких историй, как ты мне рассказываешь, дюжины, не наводи ими на меня скуку. Рольф меня ревнует? С каждой женщиной я думал о тебе, говорит Карл, думаю, я любил тебя, и я был не прав по отношению к тем, с которыми это делал, ведь они же совершенно ни при чем, это я не хотел тобою обладать и тебя губить. Знаешь, что я делаю, когда работа выматывает? Я напиваюсь, пишу стихотворение, сразу же пародию на него и пародию на себя самого, потом таблетки, и каждый вечер один и тот же наркоз, а утром я сажусь в свой "фольксваген", еду в школу, вру что-нибудь детям про историю и немецкую миссию, каждый думает, что я говорю то, что думаю, а когда я прихожу домой, мне доставляют радость неловкие прикосновения моей сестры, и я надеюсь, что она живет в мире с собой.
В каждом деле должен быть смысл. Соблазну размышлять о смысле занятий мы не подвержены. Ведь так много нужно сделать! Всегда найдется ящик, в котором пора навести порядок. По воскресеньям мама вытаскивает из шкафа пуловеры, пояса, нижнее белье, сумочки и блузки, потом она опять запихивает все обратно. Мешать ей при этом нельзя. Если ее громко окликнуть, она пугается, потому что она погружена в процесс наведения порядка. Кто знает, зачем она все это вытаскивает... Во всяком случае, это успокаивает, и Рольф спокойный человек потому, что он любит порядок. Он вытирает ноги прежде, чем войти в дом, перевешивает собачий поводок на свое место, а на освободившийся крючок вешает пальто, моет руки, проверяет, нет ли на зеркале белых точек. Нет, сегодня зеркало блестит как зеркало. Жена протерла. Она стоит в дверях ванной, и он видит свою жену в зеркале, затем идет в спальню, снимает туфли, ставит на место, снимает пиджак, видит жену в дверях спальни, что ей здесь нужно, почему она сегодня не сводит с него глаз? Он развязывает узел галстука, как я завидую ему в эту минуту, у него есть галстук, и он может просто снять его через голову. Он такой как есть, а не такой как я. Он находит на ковре заколку для волос и без слова упрека кладет ее на мой ночной столик. Если бы он наконец вызвал у меня отвращение, меня бы прорвало.
Карл написал однажды: мы - гвозди, с помощью которых бог строит свой дом. Дом должен быть прочным, и, конечно, каждый удар должен быть точным, мы подставляем голову, и каждый удар причиняет нам боль, но мы всего лишь гвозди. Бог мертв, написал мне Карл в другом письме. Кто в этом разберется?
Рольф считает, сколько мы зарабатываем. Он говорит "мы". Сколько мы сегодня заработали и сколько заработаем в следующем году, и через двадцать лет после его поступления в ФЁЕСТ, сколько он тогда всего для нас заработает. Я не должна выдергивать из скатерти нитки, когда он со мной обсуждает наше будущее. И почему я печальна, ведь он меня любит, он хочет, чтобы между нами была гармония, и он не хотел попасть в Блица, он выпустил в него заряд дроби только для того, чтобы отучить от охоты на кур. Это нормально, что охотник стреляет дробью в воздух поверх своей собаки, чтобы ее напугать. Но Блиц обернулся, дробинка попала ему в глаз, и глаз сразу распух и поблек, но ведь Блица тотчас отвезли в ветеринарную лечебницу, ему был дан наркоз, он совершенно ничего не чувствовал, только вскочил и спрыгнул во сне с операционного стола, плакал на резиновом полу, и врач сказал, лучше не оперировать, из пустой глазницы будет постоянно течь. Если собака будет страдать от головной боли, подмешивать ей в еду таблетки. Или усыпите ее. Рольф говорит, что для этого собака ему слишком дорого встала. И я не должна устраивать истерики, Блиц ведь не знает, что он слепой.
Он этого не знает, только он натыкается на край стола, опрокидывает предметы, не видит машин, которые идут справа, воет, лает, трется глазом о мягкие стулья и обо все мягкое, трется головой о пальто всех, кто к нам приходит, и иногда всем своим телом трется о людей. Теперь с ним слишком много хлопот. Соседи страдают от шума, который по ночам доносится из квартиры. Рольф не хочет наживать себе врагов из-за животного, это и для Блица лучше, говорит он, нужно просто принести жертву. Блиц принадлежит Рольфу. Иди сюда, дай лапку, браво, машина, иди смотри, смотри, как он все еще радуется, когда слышит машину, и в самом деле жаль, говорит Рольф. Блиц выбегает из квартиры вниз по ступенькам, натыкается на стены, садится перед машиной, прыгает на заднее сиденье, как он это всегда делал, лижет кожу, потому что лизнуть Рольфа в затылок он не имеет права. Это его последняя поездка. Здесь остается прокусанный желтый резиновый мячик. Автопокрышка с его шерстью. Поводок.
Тебе нужно, чтобы тебя слышал весь город? Даже по человеку так не горюют. Ведь ты ревешь не из-за собаки, у тебя внутри что-то еще. Рольф делает наконец первый ход, но то, что у меня внутри, наружу не выходит. Оно приклеивается где-то там и растет, кожа ослабевает, а это затвердевает, потому что оно хочет расти дальше, а места ему не хватает, и оно распространяется до кончиков пальцев, и мне становятся слишком тесны и платья, и кожа, и я хотела бы все с себя снять и вылупиться из своей скорлупы. Бывают мгновения, когда меня тянет так сжать чашку, чтобы она треснула, все растоптать, поломать и бежать отсюда, но куда? И я заглушаю в себе все это до тех пор, пока еще существует кожа. Без кожи была бы гибель. Без кожи нас было бы видно. Мысль, что кто-то может лопнуть и вдруг остаться без кожи, невыносима. Все всё увидят. Как часто я говорила это и не понимала, что говорю.
По воскресеньям воздух становится таким густым, что птицы застревают в полете. Река застревает под мостом. Воскресенье принадлежит людям, которые живут в упорядоченных отношениях. Я могу по воскресеньям водить машину, потому что ведь когда-то вместе с аттестатом я получила и водительские права. Аттестат и водительские права, говорит мой папа, это как чтение и письмо. Рольф дает советы, чтобы в потоке уличного движения я могла сориентироваться, потом я должна пустить его за руль, потому что он начинает нервничать, ему жаль машину
когда я веду, сцепление всегда пробуксовывает. Почему ты не скажешь ни слова?
спрашивает он. Он говорит, можно знакомиться с ландшафтом и все-таки ронять словечко время от времени. Я зажигаю ему сигарету и даю другие очки из отделения для перчаток. Когда он тормозит, мы останавливаемся, когда нажимает на газ, мы едем. Что я имею против того, что вполне нормально? Некоторые машины, которые идут навстречу, ведут женщины. Встречный ветер доносит к ним внимание мужчин.
Когда я без Блица гуляю по лугам, я думаю о том, что не дам победить себя неприятным видениям, которые возникают сами собой. Я хожу по кладбищу и читаю все имена и не пугаюсь свежевырытых могил, потому что земля открыта, чтобы нас принять обратно, и здесь поднимается ветер, который нас укутает, и ведь уже под волосами мы носим череп мертвеца.
Воскресенья с музыкой, но пожалуйста, без кошачьих концертов. Паганини кошачьей музыки не писал. Ах так, de gustibus non est... так это говорится? Как, ты этого уже не помнишь? Cave canem! Скажи, как это звучит, говорит Рольф, я хочу знать, действительно ли ты все забыла. О вкусах не спорят. Нет, по латыни. Он вспоминает со мной: disputandum. В это воскресенье Рольф помнит особенно много латинских фраз, а мостовая под окном твердая, мне нужно было бы высунуться совсем чуть-чуть, всего один стук сердца отделяет меня от мостовой. Вергилий был мне отвратителен, говорит Рольф, но Тацита я всегда любил.
Бабушка спасена и сидит на стуле в кухне, колено тепло укутано. Ей в самом деле нельзя больше ни на что натыкаться. Платье наглухо застегнуто на груди, которая уже выполнила свое предназначение. Она всегда была порядочной девушкой, всем нравилась, была старательной и приветливой, а дедушка ее взял потому, что она хорошо вписывалась в выгодную сделку, и перед свадьбой бабушка написала письмо своей тете с просьбой разъяснить некоторые стороны интимной жизни. Тетя ей объяснила, что это такое, и дала наставления: если молодой штабс-фейерверкер порядочный человек и у него есть состояние, тогда выходи за него не раздумывая. Она никогда не сожалела об этом, а Альберт не хочет ставить свой брак на карту, ведь нельзя же сразу разводиться. Зачем он гладит меня, говоря это? В жизни нельзя обойтись без лжи. Он это сейчас сказал или я это подумала? Теперь Альберт рассуждает, как Рольф. Папа, мама, почему вы меня не подготовили к этому? Почему вы так о многом умолчали? Почему он бьет меня словами и голый лежит рядом со мной, и говорит о своей жене, к которой он внутренне опять хочет вернуться, зачем он мне все это говорит, как от него отгородиться, чтобы никто больше не влезал в открытые раны, как сделать так, чтобы вообще дело до ран не доходило? Встать, одеться, выбросить содержимое пепельницы, замести следы. Зачем он целует мне брови, если зажимает и душит мои мысли. Понимаешь, говорит Альберт, и это не вопрос, а утверждение: это так!
Меланхолия появляется тихо, она подкрадывается, как яд, который делает человека больным, но не убивает, Рольф сидит сгорбившись, как будто руки тянут его вниз. С тех пор как я ему во всем призналась, он ходит ночами по комнатам, разговаривает сам с собой, ищет в баре что-нибудь, чем можно смыть мысли. Обмануть мысли нельзя. Нельзя утопить. Они возвращаются, когда опять обретают почву. Опять засыплем их следы песком. Мысли как раки. Назойливы. Сопротивляются, если кто-то пытается сопротивляться им. Бывают мысли, с которыми нужно примириться, к которым нужно привыкнуть, чтобы их вынести.
Альберту неприятно, что я в минуту слабости все рассказала Рольфу. Как я думаю, Рольф расскажет об этом Хильде? Вот уж этого я не знаю. Как он реагировал? Что говорил обо мне? Ведь должен же он был что-нибудь сказать! Нет, об Альберте Рольф умолчал.