«Неведение мое оказалось во многих отношениях неоценимым качеством. Особенно оно помогло мне в общении с людьми. Ко всем, кто мне встречался на побережье, я относился с таким наивным и обезоруживающим доверием, что даже самые отъявленные злодеи не смели меня обидеть. Таким образом, у меня оказалась защита, о которой никто даже не подозревал».
24 июня 1971 г.
Юлька:
— Когда я вырасту большая, то вырожу девочку.
— Почему именно девочку?
— Мальчишки плохие, они дерутся.
26 июня 1971 г.
Приехала Ленка. Сдала на пятерки, это значит — на повышенную стипендию.
Молодец!
29 июня 1971 г.
Вечером мы с Юлькой возвращались с набережной. Встречается Александр Миронов с супругой. Вместо: «Как отдыхаешь? Что нового?» — с места в карьер:
— Вот дом Катьке строю... Пристала: «Давай, папа, мне отдельную дачу!» Ну, давай так давай!.. Теперь, если кто будет писать, так по адресу: «Планерский, Моровая 3-А...» — и весело засмеялся.
Катька — дочь Миронова. Она, кажется, еще не кончила школу.
5 июля 1971 г.
Юлька:
— Зачем вы назвали меня Юлей? Лучше бы Даша или Марина… А то имя плохое и я плохая...
29 июля 1971 г.
Ездили с Валентиной к Юльке.
Дача детсада в хорошем месте. Леса, леса… Недалеко от Минска (километров десять), а тишина — как где-нибудь в глухих дебрях.
И все-таки ребятишек жалко. Они скучают по дому, да и развлечений здесь почти никаких. Выведет воспитательница на «поляну», к старым липам, сядет — а вы, дети, играйте, играйте!
Жалко стало девчонку. Очень жалко. И — делать нечего, — там, на даче, при всех минусах лучше, чем в городе.
30 июля 1971 г.
Награды. Вручал Сурганов. Запомнились Бровка, Пестрак, Семеняко, Ширма, Корж-Саблин. Киты, все, кроме Семеняко, почти совсем седые. Из молодых — Пташников, Саченко, Глебов.
Вручение проходило церемонно и... скучно. Сурганов каждому говорил заученные слова, что-то вроде того, что, мол, желаю здоровья и новых творческих успехов, люди получали из его рук красные коробочки с орденом или медалью, бормотали что-то вполголоса и, смущаясь, неловко возвращались на место. Бровка «толкнул» речь, но, опять же, стереотипную, скучную.
Завершив раздачу наград, Сурганов взял листки бумаги и зачитал поздравление.
И — ни шутки, ни улыбки, ничего.
1 августа 1971 г.
Аленка делает новую пьесу. Название — «На кругах полудня» — тяжеловатое и претенциозное, но лучшего не нашла пока.
Работает на кухне, за крохотным круглым столиком, на котором едва помещается машинка. Бывает так: Аленка стучит на машинке, рядом, на столе и стуле, горы небрежно разложенных рукописей, тут же Наташка «перекусывает»,
а Валентина моет посуду под краном или готовит что-нибудь на завтра. Шум, гам, звон, всякие запахи и, вдобавок, разговоры...
Будет просто удивительно, если у нее что-то получится.
4 августа 1971 г.
Жара, какой не было в Минске сто лет. Температура в тени 30—32 градуса, на солнце — до сорока и, говорят, выше.
Душно. Дышать нечем.
Листья на некоторых тополях пожелтели или, не успев пожелтеть, посохли и осыпались, идешь — как по железным стружкам. Березы, липы, клены и каштаны тоже начинают желтеть и помаленьку осыпаться. Кое-где дворничихи сгребают листья в кучи и жгут, как это делают поздней осенью. По вечерам терпкий дымок тянется по воздуху, проникая в квартиры.
6 августа 1971 г.
Умер Янка Мавр, немного не дотянув до девяноста.
Вчера состоялись похороны. Лето, отпускной сезон, и народу было не много. По очереди стояли в почетном карауле. Жалкий оркестр (человека четыре) играл похоронный марш. И речи на гражданской панихиде были какие-то бесцветные, жалкие. Шамякин, Якимович, Хомченко... Все говорили по обязанности и — одно и то же: родился, работал, умер... А ведь в это «родился — умер» вмещается восемьдесят восемь лет!
Впрочем, именно эти восемьдесят восемь лет и предопределили общее настроение: «Пожил старик! Дай бог каждому!» — было как бы написано на лицах.
8—9 августа 1971 г.
Звонит Макаенок:
— Знаешь, Никита Богословский прислал письмо. Дескать, ваш журнал сейчас самый умный и прогрессивный... Ну, и... предлагает юмористическую повесть «Завещание Глинки». Если, говорит, немного сократить и кое-какие
фамилии изменить, то можно и напечатать... Как ты, а? Я сказал — пусть присылает, посмотрим. Но никаких авансов давать не надо. Макаенок хочет так и сделать, то есть не давать никаких авансов.
6 октября 1971 г.
Вчера приезжала Любовь Александровна Дубенская, она дает запись воспоминаний Нади Леже, художницы, уроженки Белоруссии. Разговорились о художниках вообще. По ее словам, Пабло Пикассо живет сейчас уединенно, никого не принимает. Последняя его выставка удивила — чуть ли не сплошная эротика. Между прочим, я видел (и не однажды) Пикассо в августе 1948 года во Вроцлаве, на конгрессе в защиту мира. Во время перерывов он расхаживал по вестибюлю в обнимку с Ильей Эренбургом. Близко наклонившись друг к другу, они о чем-то оживленно болтали и посмеивались. Не смеялись, — именно посмеивались, — одними глазами. С Марком Шагалом Дубенская встречалась лично. Всемирная слава, богатство — всего достиг, — а, по его словам, не проходит и дня, когда бы он не вспоминал свою родину, Витебщину. Спит — и во сне видит. И разговор у них, естественно, был только о России, о Витебщине. Когда она, Дубенская, сказала, что его помнят и знают на родине, — Шагал весь просиял и загорелся: — Правда? Нет, скажите, это правда?— и счастлив был, как ребенок. Условились, что в воспоминаниях будет несколько страничек и о Марке Шагале.
16 октября 1971 г.
15 октября исполнилось тридцать лет с тех пор, как мы с Валентиной встретились. Было это в сосновом лесу где-то на полпути между Ржевом и Старицей. Мы отступали... Накануне утром медсанбат с трудом проскочил через горящий Ржев, остановился в лесу, переждать до вечера. Потом, не дождавшись, когда начнет темнеть, двинулись дальше, но проехали километров пять-шесть, свернули влево и остановились в том сосновом лесу. Раненые прибывали, — пришлось оставить палатки, зарыть ящики с медикаментами, одеяла, простыни, — все, что мешало двигаться дальше. Спали кое-как, на березовых листьях, а утром я проснулся, вышел из палатки к костерку, смотрю — она, Валентина. Ее ППГ на конной тяге, как он назывался, разбомбили немцы, командир и замполит дали деру, а их, девчат, медсестер и санитарок, бросили на произвол судьбы. И они пошли... на запад, и напоролись на штаб нашей 246-й стрелковой дивизии. Валентина была лаборанткой, а нам нужна была лаборантка, вот ее и взял в медсанбат начсандив Тарханов. У нее были удивительные глаза — большие, темные, глубокие, умные,
ласковые... Не знаю, еще какие. Эти глаза и сразили меня сразу и наповал, на всю жизнь.
11 ноября 1971 г