планировался 59 000 руб., а фактически составил 73 628 руб. Ну, и планы ничего, дай бог силы выполнить их! Главное — есть проза! Есть, есть! И Виктор Козько, и Аркадий Савеличев, и Эрнест Ялугин — все это серьезно.
16 февраля 1974 г.
Солженицын лишен советского гражданства и выдворен из страны. Говорят, в ФРГ. Из-за скудости нашей информации (всего десять строчек петита) случай с Солженицыным вызывает уйму кривотолков. В интеллигентских кругах брожение, пусть тихое, словесное, но брожение: мол, мы не можем судить, дайте нам почитать этот самый «Архипелаг ГУЛАГ».
13 февраля, до того, как передали сообщение, Макаенку позвонил Матуковский, собкор «Известий»:
— Слушай радио, — говорит, будут передавать сообщение, и ты должен знать, в чем его суть.
— Что за сообщение?
— Оно касается Солженицына.
— А почему я должен знать суть?
— Твоя подпись стоит под одним заявлением... Там много подписей, но в том числе и твоя...
На другой день, перед тем как начать заседание редколлегии, мы с Макаенком сидели у меня в кабинете и толковали о всякой всячине. Когда разговор коснулся Солженицына, я открыл стол и вынул рассказы этого автора, присланные когда-то в «Неман» на предмет опубликования.
— Порвать?
— Нет, зачем же! Пусть лежат! — возразил Макаенок.
А вчера зашел ко мне Олег Фомченко из «Вечернего Минска» и сказал, что нет-нет да и раздаются звонки в редакцию. Некие «доброхоты» выражают свое возмущение. Звонят, разумеется, из автоматов.
— Почему? На каком основании? — И все в этом роде.
Между прочим, Олег Фомченко заходил лишь затем, чтобы сообщить «пренеприятное известие»: редактор «Вечернего Минска» Язылец зарезал-таки Эдика Свистуна. Испугался и зарезал. Бедный Эдик!
16 февраля 1974 г.
Вчера в редакцию пожаловал консул Польской Народной Республики Роман Вацлавский, человек лет под пятьдесят, как мне показалось, который изо всех сил старался выглядеть дипломатом.
Утром Макаенок позвонил мне и попросил купить бутылку коньяку и конфет, что я и сделал, когда шел на работу. За его счет, разумеется, у меня в кармане хоть шаром покати... Мы сидели за столиком, пили, вернее — тянули коньяк, закусывая конфетами, и вели всякие разговоры. Консула интересовало все и... ничего. То он спрашивал, над чем Макаенок работает, какую пьесу пишет, то как бы между прочим напоминал, что в апреле исполняется 30 лет освобождения Польши, тем самым намекая, что надо бы как-то отметить эту дату в журнале. Я сказал, что хорошо знаю Польшу, а когда речь зашла об Елене Гуре (Гиршберге), спросил, как замок Гер. Гауптмана, сохраняется ли. Вацлавский сказал, что да, сохраняется, хотя по всему чувствовалось, что он не в курсе.
Разговор в таком духе продолжался ровно час. Потом консул взял свою рюмку, поднял ее:
— Ну, на «посошок», как у нас говорят!
— У нас тоже говорят на «посошок», — заметил Макаенок.
— Ну, так у вас и у нас... На «посошок»! — И, чокнувшись с нами, выпил, встал и начал одеваться.
Мы проводили его до порога.
За коньяком не могли не вспомнить и о Солженицыне. Макаенок сказал, что там (имеется в виду — на Западе) повозятся с ним год, ну, может быть, немного больше, и все его забудут.
— Да, конечно, — неуверенно мотнул головой консул.
18 февраля 1974 г.
Люди живут ожиданием перемен. Каждый намек на эти перемены, каждое обнадеживающее словцо, исходящее «оттуда», то есть из верхов (низы сейчас не способны на какие-либо активные действия) вызывают щемящее чувство надежды.
По словам Макаенка, Полянский поддержал его мысль о том, что там надо смелее писать о недостатках. Он будто бы сказал даже так: «Сколько у нас в ведомстве журналов? Тридцать? Ну так вот, один из них надо сделать журналом острой сатирической направленности!»
Завтра приезжает В. Ф. Шауро, зав. отделом ЦК КПСС. На встречу с ним приглашены Макаенок и я. Может быть, ничего нового Шауро не скажет. Однако мы ждем... Ждем — чего? И сами не знаем, все еще ждем того, что берется, а не дается.
20 февраля 1974 г.
Увы, ожидания были действительно тщетными. Ничего нового Шауро не сказал. Была обычная лекция об идеологической работе в сов ременных условиях, потом ответы на вопросы, касавшиеся, главным образом, Солженицына. Если верить лектору, у нас все хорошо, луч шего не надо. И литература процветает, и театр, и кино, одним сло вом, все, все.
Солженицына выдворили во Франкфурт-на-Майне. Там его встретил Генрих Бёлль. После двухдневного пребывания у Бёлля (дружба!) Солженицын отправился в Швейцарию, в Цюрих, поближе к своим капиталам. А капиталов у него, говорят, накопилось порядочно. До выхода «Архипелага ГУЛАГа» у Солженицына на счету было полтора миллиона. А сейчас около двух или более двух! Человек знал, какой товар дороже ценится!
Завозились и наши «левые». Евтушенко написал письмо на имя Брежнева. Это письмо каким-то образом попало в Италию и было напечатано в какой-то буржуазной (говорят, что буржуазной) газете, а потом и передано по радио.
В связи с этим не состоялся его творческий вечер в Колонном зале, который должен был транслироваться по телевидению.
Отвечая на записку, Шауро сказал, что о вечере не могло быть и речи — Евтушенко был в таком состоянии... Макаенок бросил реплику :
— Он что, был пьян?
— Нет, — ответил Шауро, — Евтушенко не был пьян, но находился в таком состоянии, что о вечере не могло быть и речи.
Андрей Вознесенский в разгар событий работал здесь, под Минском, в Аксаковщине. Когда случилась история с Солженицыным и когда стало известно о письме Евтушенко, Вознесенский сразу собрался и махнул в Москву.
«Посоветоваться с Зоей Богуславской, как ему вести себя», — пошутил по этому поводу Макаенок.
14 марта 1974 г.
Умер журналист, острый ум и острое перо.
Умер человек с задиристым, ершистым характером, с множеством недостатков, но и с достоинствами, которые, несомненно, с лихвой перевешивали эти недостатки.
Умер Борис Устинов.
13 марта он умер, и в тот же день в «Вечернем Минске» появился Указ о присвоении ему звания заслуженного работника культуры республики. Вечно- то мы опаздываем!
Говорят, незадолго до смерти ему зачитали текст Указа. Он будто бы сказал: «Ну все... Это конец!» И это, действительно, был конец. Итог. Черта.
Мы с ним долгое время были соседями. Жили через коридор. Виделись каждый день. Потом разъехались и — разошлись. Он любил карты и выпивки, мне это было неприятно, и общих точек соприкосновения с годами становилось все меньше и меньше. Встречались чаще всего в редакции «Немана»: Борис то приходил занять пятьдесят рублей (обязательно пятьдесят), то приносил материал, мелкий, для «разных разностей»... Разговор был, что называется, на ходу: «Как жизнь? Как Валентина Алексеевна?» Вот и все. Месяца два назад я встретил его в лечкомиссии. Он сделал вид, что не заметил меня, и прошел мимо. Я тоже не остановил его. Лишь обернулся и посмотрел ему вслед — на его согбенную спину уже пожилого и к тому же больного человека. У него оказался рак правого легкого.
Он хорошо знал Чехова. И любил цитировать его на память. Особенно ему нравилось начало повести «Моя жизнь». Бывало, процитирует с выражением и потрет руками от удовольствия: хорошо! Но мне приходит на память другое
место из той же повести — начало последней главы: «Если бы мне вздумалось заказать себе талисман, я выбрал бы такую надпись: «Ничто не проходит»...
...Ах, как хотелось бы, чтобы это было именно так!