-- Кстати...
Чеченец деланно качает головой и чешет ножницами нос
-- ... ты зря пришел сюда сегодня. Шамиля здесь все равно нет, да. Шамиль сегодня в пионерском лагере "Заветы Ильича"!
Бандит ржет, словно выдал нечто чрезвычайно остроумное. Я молчу.
-- Тебя уже не спасут твои бумажки, шакал. Ты убил моего брата, Баши, и потому умрешь сегодня на закате, как и велит обычай, да! Но сначала...
Исрапи подходит ближе... оглаживает мою левую руку в том месте, куда попал "стрелкой" электрошокера... потряхивает в ладони мой член... притворно вздыхает:
-- У тебя хорошее тело. Как жаль, да. Умирать ты будешь долго и тяжело, биляд. Сначала... раз ты мусульманин... я сделаю тебе обрезание... вот этими маленькими ножницами... По кусочку чик-чик... Ме-эдленно так сделаю! Потом...
Я закрываю глаза. Хаттори помогает мне сосредоточиться на самом гордом из тысяч прочих иероглифов. Иероглиф нин состоит из двух частей: кокоро -дух, душа, сердце -- и кен -- оружие и меч. Я рисую мысленно этот знак, и неведомо откуда, вспоминаю одно из его значений: " Пусть меч врага высоко занесен над твоим сердцем, но ты все равно выстоишь и победишь" .
Победить... это уже навряд ли. Выстоять -- попытаюсь. Я коплю слюну в пересохшем рту и плюю в бородатый оскал:
-- Встретимся в аду...
Исрапи медленно утирается:
-- Ты хитрый, малек, да, биляд?! Надеешься, что сразу тебя убью? Не-эт, нэ надэйся. Тэпэрь я тэбы по кусочкам рэзать буду... обрэжу... кастрырую... потом красный тюльпан дэлать буду!
Басмач неторопливо вытягивает кинжал из-за пояса. "Красный тюльпан" -любимая духовская штучка: кожу срезают со всего тела полосками и завязывают вокруг головы.
-- Откуси себе язык. Лучше умри от потери крови. Умри достойно. Все равно замучит...
Японец Хаттори врывается в сознание, пытаясь хоть чем-то облегчить мою участь. Тщетно. Откусывать язык я не умею.
Бандит достает кинжал... проводит пальцем по клинку... пробует острие языком... и резко всаживает нож в рану на моем предплечье.
Боль сотрясает меня, я дергаюсь телом, пытаясь вырваться из цепей, ударяюсь головой о стену. Басмач усмехается и проворачивает нож в ране. Я дико ору... и теряю сознание.
... Всполохи света тревожат мои закрытые веки. Я не хочу открывать глаза. Но всполохи настойчиво бродят где-то вокруг и не дают мне раствориться в Пустоте.
-- Сережа, внук мой, открой глаза... Дай мне поговорить с тобой.
Голос знакомый, я когда-то знал и любил его. Медленно приподнимаю веки. Камера-пыточная освещена каким-то странным голубым сиянием, наполнена белым дымом, стелящимся по полу. В воздухе то здесь, то там вспыхивают короткие холодные молнии.
Передо мной стоит дед Николай и пристально на меня смотрит. У него за спиной... Кирилл и Инна.
-- Дай мне поговорить с тобой, внук...
Дед очень молодой. Я таким его уже не застал. Он в форме офицера советских ВВС, с капитанскими ромбами в петлицах кителя. Он оправляет портупею, приглаживает короткие с проседью волосы на висках... По комнате от угла к углу пробегает белая молния.
-- Тяжело тебе пришлось, Сережа...
Кирилл и Инна молча стоят за спиной летчика. Молчу и я. Дед Николай вздыхает:
-- Я не думал, внук, знать не мог, что все так произойдет... Не вини меня, внук, что так вышло. Я был простым солдатом, истребителем... Я воевал, я делал, что мог, чтобы ты...
Дед досадливо отрубает рукой...
-- Знаешь, в сорок третьем наш авиаполк стоял на Кавказе. И тогда разное было... и голод, и стреляли в нас... но такого... я и представить себе не мог.
Белая молния вспыхивает у самого потолка. Комната наполняется запахом озона.
-- А помнишь, Сережа, внук, когда ты маленьким был, мы ходили с тобой в парк и катались там на каруселях. На лошадках. На "ромашке". У тебя еще тогда дружок был... чеченский парнишка... как же его звали?
Я облизываю сухие губы:
-- Помню, дед, помню. И карусель, и лошадок, и "ромашку", и Ахмедку помню. Только... не до воспоминаний мне сейчас, дед. Пить... очень хочется пить. Напои меня...
Дед снимает с пояса фляжку, отвинчивает крышку, подносит к моим губам. Я глотаю, горло мне обжигает спирт. Это водка, а не вода... Что за странный рисовый привкус у нее? Я делаю еще один глоток.
-- Давайте уйдем отсюда, дед... Кирилл... Несси. Давайте уйдем...
Кирилл и Инна по-прежнему молчат. Дед проводит рукой по лбу:
-- А ты готов к этому, Сережа? Ты готов уйтио т с ю д а? Ты готов вернуться к себе?
У меня нет сил ответить, я роняю голову на грудь.
Дед подходит ближе, наклоняется, сжимает руками оковы на моих ногах... Белая молния пробивает комнату наискось...
Дед дотрагивается до моих рук. Я вижу как плавятся толстенные стальные кольца, но руки жара не чувствуют. Странный ледяной огонь. ...Я падаю на плечи к сыну и Инне.
Мы выходим из комнаты и бредем по коридору. Он тоже весь в тумане и в сполохах света. Но свет здесь другой, темный, тревожно-бордовый.
Впереди шествует дед, Инна с Кириллом несут меня на руках сзади. Я перебираю ногами по полу и... по чьим-то телам. Спускаемся... ниже... ниже по лестнице. И вот мы у дверей особняка. Дед Николай распахивает их... и я снова теряю сознание. От слабости и от запахов обыкновенной московской улицы, настоянных на бензине и мокрой вечерней листве каштанов.
ГЛАВА 17
Маленький заяц с кожаным носом-пуговицей снова барабанит лапкой мне по лицу: "Очнись, очнись!" Сейчас. Набираю в грудь воздуху, открываю глаза...
Почти вечер. Какой-то пустынный парк с облезшими скамейками-ветеранами... опрокинутая урна... заросший зеленью пруд.
Я полулежу на скамейке, надо мной склонились т р о е. Господи, откуда они?! Или это бред, и я сейчас в пыточной камере, в застенках у волосатого Исрапи? Или... уже т а м? Естьт а мперевернутые урны и обрывки "Правды" в грязи?
Т р о е. Откуда они взялись здесь, откуда здесь взялся я?
Склонившиеся надо мной соответствуют пейзажу запустения куда меньше, чем я. Три... японца(?). Два молодых и один очень старый. Все в официальных черных костюмах, белых рубашках, черных галстуках. У одного из молодых -"дипломат". Лицо старца украшают очки в тонкой роговой "интеллигентской" оправе. Он колдует над моим телом, над левой рукой, в то время как спутники почтительно наблюдают за его манипуляциями из-за спины.
Скашиваю глаза. Куртка накинута мне на плечи... левая рука свободна... японец что-то прикладывает к ней. Насколько хватает познаний в ботанике, это -- лук-порей.
Старец обстоятельно бормочет себе под нос. Из его бормотания до меня доходит смысл лишь нескольких слов. "И-фун, ин-паку, Хаттори".