— Да уж, все мы рабы Божии, — согласился с выступившими на поверхности пузырями Рогозин, — а на счет того, что «все равно ей» — это мы еще посмотрим. Это тебе не Москва, это болото теулинское, — и плюнув подобно Кобрину, пошел восвояси.
Правый карман куртки оттягивали документы Степана, его пистолет. И все не выходили из головы его последние слова. И Монин — тут же их «верно» истолковавший. В детстве Степка все норовил отобрать судьбу у Семена, а теперь вот, выходит, свою отдал. Ох, и тяжелый это был «дар».
Не дойдя до поляны, Семен присел под тем же самым деревом, где недавно умер Степан. Тело его унесли мужики на плащпалатке. Достал из кармана бумажник, раскрыл. Паспорт, доллары и рубли, кредитные карточки, права, фотографии Ольги и Андрейки, зеркало... И нисколько Семена не удивило, что не увидел он в этом небольшом зеркальце своего отражения. Как же его увидишь, если лежит оно простреленное на этой странной поляне и уже не дышит.
Он посмотрел в небо. И вдруг понял, что остался с этим огромным серым небом один на один. И даже если Ольга захочет с ним остаться, и Андрейка ничего никогда не узнает, и даже если подойдет сейчас Леша Павлов и по-дружески за плечи обнимет — Семен Рогозин с этим небом один на один.
3
Нагнав туч, ветер неожиданно затих. Будто и не было его. Лег в траву и еле там шевелился. И непонятно было: то ли затишье перед грозой, то ли опять что-то неладное творится на этой поляне. Грозу обещали всполохи зарниц на востоке, а о неладном говорила вязкая, точно из пластилина, тишина. И опустился вдруг сумрак, воздух стал темно-серым и малопроницаемым. И когда поплыли над поляной огни, которые в океанах называют огнями святого Эльма, мужики зачарованно уселись на траву, забыв о взаимном недоверии и об оружии. Кобринские бойцы вполголоса переговаривались, поругивали Осинского, некоторые вспоминали истории из своего армейского прошлого, связанные с подобными чудесами природы. Из местных говорил только дед Монин.
— Я этта много раз видел. Да-да. Одни старики говорили, что здесь нехорошее место, другие старики наоборот говорили, а я так думаю — просто не нашего это ума дело. Одни старики говорили, что это души умерших, а другие — неродившихся, а я так думаю — это какие-то знаки с неба, и кто их прочитать сможет, тот большое знание иметь будет.
И замолчал. Притихли и все остальные.
С края поляны, откуда недавно вернулись Павлов, Кобрин, Монин и Тюлин, шел Рогозин. И все увидели, что пространство как-то невообразимо вытянулось именно в ту сторону, и получалось, что горизонт сливается с верхушками сосен именно там, где кончается поляна. И не просто сливается, небо и земля образуют не внутренний угол, обращенный к зрителям, а внешний. Точно угол этот вывернули в обратную сторону. И небесная сторона этого угла стала вдруг отражением земной в такой же обратной перспективе. И видавшие виды охотники, солдаты и теперь уже бывшие бандиты видели то, чего не видел неторопливо шагающий по поляне Рогозин. А не видел он точно такого же Рогозина, уходящего в небо, где отражалась и высокая трава и неровная хвойная гряда. И чем ближе подходил Рогозин, идущий по земле, тем выше поднималось в небо его странное и почему-то несинхронное отражение.
Метров с пятидесяти он даже сквозь сумрак увидел или понял, что все взгляды прикованы к нему, и остановился. Медленно, словно почувствовал неладное, начал оглядываться. Но тот, уходящий в небо, обернулся первым. И каждый, из находившихся тогда на поляне, мог в этом поклясться.
Какое-то время (если оно не остановилось) они внимательно смотрели друг на друга. И уж улыбнулся уходивший в небо, или это всем одновременно показалось, но только он первый повернулся и медленно пошел дальше, исчезая в клубящемся и вспыхивающем зарницами мареве туч. И блуждающие над поляной огни потянулись следом.
— Кто бы рассказал, в жизни бы не поверил, — прошептал сам себе Кобрин.
— Часовню здесь поставить надо, — отозвался Павлов.
— Господи! Двое нас или один я? — спросил в небо на своем месте Рогозин.
И показалось ему, что слышит он где-то поблизости голос отца Николая: «Теперь, сыне, один за двоих, поелику от века на Руси так стало — после всякой брани и всякого мора один за двоих труждался, а сих бед на Руси нескончаемое множество... И те, кто ушли, молят за нас грешных на небе...»
И те же самые слова повторил ему отец Николай уже в городе. В той же келье, где они когда-то чаевали, Семен рассказал ему обо всем, что произошло с ним и его товарищами за это время.
— И все никак понять не могу: то ли оторвали от меня часть, то ли наоборот прибавили... Да и как теперь с его последней просьбой быть? Я такую ложь не то что носить в себе не смогу, но даже помыслить!..
— Положись на Промысл Божий, — прервал его священник, — а что касается — прибавилось или убавилось, то уж не мне тебя учить: если где-то берется, то в другом месте прибавляется. Но крест у каждого из вас свой был.
— И все же в нашем рождении какая-то мистика ...
— Но при абсолютном внешнем сходстве, внутри вы совсем не походили друг на друга, и я подумать боюсь, что было бы, если б качества обоих сошлись в одном человеке. Вы ведь даже любили по-разному.
— Говорят, близнецы очень чувствуют боль друг друга. А я только его последнюю боль почувствовал. И досаду. И еще говорят, что один близнец другого надолго не переживет.
— А вот тут уж тем более Воля Божья, — нахмурился отец Николай, — меньше думай о том.
Дверь кельи открылась, и с порога прозвучало:
— Отче, там насчет венчания пришли!
Это был Майкл Кляйн. Посвежевший. С осмысленным взглядом, но совсем другой заботой на лице. Он подошел к Рогозину и протянул руку:
— Михаил.
Глава шестнадцатая
ТАЙНА БЕЗЗАКОНИЯ
1
Осинский узнал о провале теулинской операции, находясь в деловой поездке по Средней Азии, где договаривался с местными лидерами о совместном использовании природных ресурсов новоиспеченных государств. Полученное им сообщение на целых полчаса вывело его из рабочего ритма. Он закрылся в гостиничном номере, дав команду телохранителям никого не впускать. Пришлось даже немного выпить.
Представляя собой гибрид крупнейшего банкира и политика, Осинский весьма редко сталкивался с трудностями воплощения своих проектов, но все же сталкивался... С Кобриным он работал уже шесть лет и никогда не поверил бы в то, что тот не справился с боевой задачей. Он готовил для Осинского лучших телохранителей и исполнителей, детально и безупречно продумывал и выполнял любые операции, да и в его армейском досье не было ни одного поражения. Не на шутку испугался Осинский, когда Кобрину вздумалось повоевать по контракту на Кавказе. Удержать его не было никакой возможности, и пока тот удовлетворял свою внутреннюю потребность защищать Родину, ползая по горам во главе разведроты таких же головорезов, отрезающих для счета уши гордых абреков, Осинский вынужден был следить за ним из Москвы и даже приплачивать своим людям с той стороны, чтобы его главного военного специалиста не подстрелили. Но, похоже, Кобрин им такой возможности так и не предоставил, а полевым командирам с громкими именами больше нравилось воевать с недавно призвавшимися юнцами, беременными женщинами и какими-нибудь строителями, приехавшими в горячую точку восстанавливать мирную жизнь. И вот, личный Суворов банкира дал неожиданную осечку. Ох уж эти душевные порывы!..
Первым делом, разумеется, пришла мысль о повторной акции и одновременной мести всем, кто позабыл о суммах своих гонораров и о том, что совесть их давно уже выкуплена и в виде безупречно составленного контракта лежит в сейфе. Даже мелькнула мысль о тех же чеченах, которые «подрабатывают» на многих северных дорогах рэкетом и грабежами. Но долгий путь наверх научил Осинского, что многое, но далеко не все покупается за деньги и берется силой. На силовом же методе, в случае с теулинской территорией, настоял Маккаферти. Кормит, небось, теперь гнус в каком-нибудь сарае или, может, к сосне его голой задницей привязали. А ведь хотел Осинский сначала, как положено, продавить это дело через все ветви власти, включая местную. Процесс, конечно, отнял бы больше времени, с чем и не был согласен Маккаферти, но это был бы «цивилизованный способ». Да и по затратам он обошелся бы не дороже.
Шума не хотелось. Даже маленький скандал мог навредить образу политика-банкира-миротворца Осинского, батальонами вызволяющего русских солдат из чеченского плена. Образ этот вырабатывался без сопливых имиджмейкеров из ведущих рекламных агентств. На фоне дряхлеющего и впадающего в беспробудный маразм президента, не владеющего уже, по сути, никакой властью (даже в собственной семье), новый человек должен был выглядеть как держащий в своих руках все нити, все штурвалы, обладающий реальной властью, способный накормить, примирить, дать работу, а после работы вовремя дать зарплату... Нет, Осинский о президентстве в данный момент не помышлял. Сейчас начнется мышинная возня давно скопроментировавших себя партийных лидеров и общественных движений. Пусть они берут эту аморфную власть, пусть проглотят ее, сколько им влезет, пусть еще раз обанкротятся перед всем народом, покажут свою полную неспособность навести порядок, будь то хоть патриоты, хоть махровые демократы. И лишь когда наступит полный беспредел и безысходность, когда определенная в работах классиков марксизма-ленинизма революционная ситуация наберет силу, сметающую на своем пути всех и вся, да еще выплеснет ее на фоне каких- либо больших и малых внутренних и внешних войн, эпидемий и бандитского разгула, вот тогда потребуется человек, который предложит всемирный покой и благоденствие. Предложит всем и каждому ту неотъемлемую малость, за которую они согласятся пахать с утра до вечера на условиях предложенных «освободителем и примирителем». И лишенные хоть какого-то народного духа, хоть какой-то гордости, национального самосознания, народы уже не будут осознавать своего рабского состояния, а только радоваться, что есть законы, есть хлеб, нет войны и нет гладов и моров. Те же, которые задумаются... А вот для них-то и нужен «Сварожич». Не к лицу всемирному благодетелю строить новый ГУЛАГ или оставлять выщербины на расстрельных стенах.
Но что-то с этим аппаратом не ладится. Маломощные торсионники действуют, а вот большой «Сварожич»... Нанятые Осинским инженеры и физики в специальной лаборатории уже раз пять разобрали и собрали его заново. Но нужного эффекта прибор не давал. Выдвинули предположение, что кто-то еще во время проектирования специально допустил ошибку, но сколько не искали ее — никаких результатов. Вроде бы, все так и должно быть. Просчитывали, пересчитывали... А в итоге — сумма вложенных средств увеличивалась, а результат вот уже в течение шести лет был нулевой. То ли дело — Останкино! Правда и там последнее время допускалась топорная работа. Или жители этой страны уже научились определять ложь и подлог нутром? И все же лучшие, скупленные Осинским журналисты с большим эффектом воздействовали на мозги, чем любое нейролептонное оружие. Вот уж надежные агенты влияния! Даже если половина населения им не поверит, то пока она будет спорить с другой половиной, можно свернуть горы и последние оазисы превратить в пустыни. А они, даже увидев это, будут выяснить между собой — кто из них виноват.
Не получилось в Теулино? Но в сейфе лежит список территорий, предложенных для испытаний. В конце концов, необходимо, чтобы аппарат работал не в каком-то определенном месте, где при большом желании его могут захватить какие-нибудь красно-коричневые, а в любом, где того пожелает Осинский. А до Теулино еще дойдут руки. Потребуется оттуда запускать ракеты — будем! И все эти местные партизаны еще в обслуживающий персонал попросятся. Нужники чистить.
Теулинский синдром придется замять и временно забыть. Не более чем тактическое поражение. И все из-за этой самоуверенной англосаксонской рожи... На всякий случай следует отвлечь внимание обывателей... Кстати, а как там продвигается дело с покушением на господина Осинского? Неужели так сложно купить трех-четырех чекистов, у которых нелады с начальством? Журналюги давно уже ждут команды «ату»...
— Борис Леонидович, простите... — в дверном проеме появилась очень извиняющаяся стриженая голова охранника.
Можно было на него гаркнуть, но Осинский со своими телохранителями был чрезвычайно обходителен. Даже отец с родными сыновьями не разговаривает так нежно.
— Что, Саша? — уж если отвлекли, значит, действительно нечто важное...
Из-за двери появилась сашина рука с мобильным телефоном.
— Ислам Каримович...
Ну вот, еще один пуп земли с президентским званием. Наплодили президентов, как кроликов. И каждый из них играет в отца нации. Фигня! Выиграет тот, кто сыграет в отца всех народов. Стальному Иосифу это удалось, вот только играл не по правилам, да и не для него титул готовили. Не по наследству попал.
— Слушаю, Ислам Каримович, вуалейкум ассалям... — даже собственным ушам не поверил: настолько внешний голос отличался своей обезоруживающей собеседника вкрадчивостью от внутреннего. Тем не менее, в нем присутствовали необходимая уверенность и твердость. Голос доброго, правильного человека? Но был ли это голос Бориса Леонидовича? Внутри себя со всей вселенной Осинский разговаривал совершенно иным голосом. Или, может, этот внутренний голос сам говорил в нем, в том числе с самим Борисом Леонидовичем. Голос этот мог принадлежать, по мнению Осинского, держателю всего и всех.
2
Крепостная стена монастыря и возвышающийся над ней купол всехсвятской церкви отражались в неспешном течении реки. Звонили к заутрене и, казалось, звон тоже отражается в воде бликами и переливами лучей поднимающегося над восточными холмами солнца. Пятьсот лет река просыпалась, отражая белые стены и взметнувшиеся над ними золоченые кресты. Время и река сливались на этом берегу воедино и несли в голубеющую на горизонте вечность трезвоны, перезвоны, благовесты, золотые купола и всю эту белокаменную лепоту, поддерживаемую молитвами и трудами монахов и послушников. И тишина здесь была особенной. Проникновенной. Она раскидывалась по всей округе умиротворенностью и покоем, и лишь тиканье кузнечиков на обочинах проселков отсчитывало несуетные минуты, да кукушка на другом берегу реки сбивчиво считала годы. Никто ей здесь не загадывал, вот и считала сама себе.
А летними звездными ночами, если выйти в поле с другой стороны монастырской ограды, лечь в траву, глядя в мерцающий мириадами миров купол неба, забыть обо всем, что разрывает душу на мелкие кусочки повседневных стремлений и желаний, забыть о прошлом и настоящем, не думать о будущем, стать созерцающей частью такого земного и одновременного космического пейзажа, то освобожденная от суетности и бесцельных порывов душа вытянется прямо из сердца невидимой дланью на тысячи световых лет и едва ощутимо заноет от проходящего сквозь нее тока вечности, разум же почувствует нечто главное и всеутверждающее, но так и не сможет ни понять, ни охватить это нечто, а только испытает ни с чем не сравнимое наслаждение от прикосновения к тайне.
В былые времена монастырские стены с узкими бойницами защищали монахов и жителей окрестных деревень от незваных гостей, а сегодня — от обступающего со всех сторон почерневшего от собственной копоти и гари мира. Но не только с четырех сторон, а и сверху давил он. Вот и сейчас белохвостой стрелой разорвал синюю гладь самолет...
Отец Феодор (бывший когда-то в миру Вениамином Александровичем Смирновым) встрепенулся от дум, перевел взгляд с реки на небо. Нужно было идти в храм, но как будто мешала испещренная деталями плата, которую он держал в руках. Вчера он забрал ее у архимандрита, где долгое время она находилась на хранении в полнейшей тайне от всей братии и, тем более, от внешнего мира. Именно оттуда, из оставленного и, казалось бы, забытого мира пришло известие о смерти Валерия. А значит, следом за ним могли объявиться и его убийцы. Те, кому нужен был исчезнувший Вениамин Смирнов, нужна была и эта плата или, на худой конец, ее принципиальная схема. Схема, в которую была вложена вся жизнь и все таланты инженера Смирнова, и которую отец Феодор никак не мог забыть.
Все думал: власть поменяется, может, и для добрых дел сгодится. Но там, за монастырскими стенами, становилось только хуже и страшнее. Казалось, на всех и вся направлен невидимый луч «Сварожича». Затхлый туман принес на Русь западный ветер, и только купола православных храмов и светлые лучи молитв то тут, то там пронизывали его.