Звук весенний, звук всюду сущий, одним духом вышиб дно из бочечки утра, и посыпались, полетели вслед за основным звуком - звуки помельче: пыхтенье буксириков, скрип убираемых сходен, сирены катеров, паромов.
Весна разгоралась. Отсветы ее ложились на портовый вздор и сор, на рельсы, заборы. Легким тревожным огнем пробежалась весна и по стеклам вытянутой в один этаж пивнухи. Пивнуха стояла за железнодорожными путями, на припеке, близ сияющей горы антрацита, как раз на полпути меж портовыми пакгаузами и зданием N-ского речного вокзала. Она так и называлась: "На припеке". Утро было уже не раннее, - однако пивнуха была еще пуста, только в дальнем углу ее, близ толсто-пыльного стекла, сидел человек в жарком красно-рыжем пиджаке, в матросской бескозырке, повернутой лентами вперед. Вдруг в пивной настала обморочная тишина: замолчал в краткой истоме порт, убрались в один глубоко-поместительный тупик все составы, ушли в желтый камыш колесные, слабо шлепающие плицами теплоходы. Только на кухне, за занавеской, продолжал тихонько потрескивать зажженный газ.
Оглушенный внезапной тишиной человек в бескозырке хотел встать, но не рассчитав движений, тяжко рухнул на стул. В ту же минуту в пивную заглянул, а потом, увидев сидящего, и вошел, новый посетитель. Был он в малиновых, морем разливанных шароварах, заткнутых в американские шнурованные ботинки, в белой вышитой сорочке, а поверх сорочки в кожаной короткой куртке. Вошедший был очень и очень молод, молодость эта рвалась сквозь едва удерживаемую на лице серьезность, заставляя его всяк час и не к месту улыбаться.
- Знов напылысь? А батько шо вам казав? Эгэ! Мы тут працюй на вас! Сёдни гроши - такы будуть! До банку разом пидэмо. Та вставайте, панэ Васыль! Нэвдобно ж! Люды побачать, скажуть, що цэ за раднык у батька нашого такый?
Свистнул локомотив, где-то далеко на островах выпустил пар, дважды примерился, а потом стал стучать уже беспрерывно паровой молот. Тишина была взорвана, жизнь - разбита, порушена.
- Муть болотная... - Пьяный Нелепин свалил с головы на стол бескозырку, встал, но на этот раз на ногах удержался.
День разгорался истовый, трепетный, легчайшие ветерки его уже ласково побрякивали прошлогодней акациевой сушью-дрянью. Перейдя через железнодорожные пути, двое, полуобнявшись, вышли на торговую площадь. Крику-гаму здесь было побольше, хоть и не так много, как обычно это случается в южнопортовых речных и морских городах. Да и торговлишка была бедненькой: до сезона фруктов-овощей было далеко, а все прочее - и сингапурские, лежащие прямо на земле магнитофоны, и кофе в банках, и бременские колбасы, тяжко обвисавшие с веток молоденьких ломких деревьев, и даже мясное украинское сало - покупать было некому.
- К Вальке пойдем, - стал упрашивать шароварника пьяный Нелепин. Пойдем, жмот!
- Нэ пидэм... Батько нэ велив. Знову програетэсь! Колы ще вы той доход даваты будэтэ? А вже вы батьку в копиечку сталы!
- Пусти, жмот! Все одно пойду...
Обойдя угол одного из двух пятиэтажных, выгнутых подковой и охватывающих площадь полукольцом зданий, беседующие втянулись во двор. Прямо на них лупила зенки угловато-наглая вывеска:
"Мадам рулетка"
(Целует необыкновенно и не до смерти).
Под вывеской, несмотря на неурочный для игр час, лежали двое хмельных, стояло несколько подозрительных личностей, а на бочке из-под вина сидел в одних трусах трясущийся от холода, как студень, и без остановки сорящий матюками, жирный в четыре обхвата человечище.
- Розпуста! - радостно вознегодовал юный шароварник. - Розпусту розвэлы! Ну вжэ тилькы на хвылынку! И то якщо вас бэз квытка пустять!
Нелепина на входе знали, хоть и без особой радости, но впустили. В обширной, абсолютно голой, с единственным плотно занавешенным окном комнате "Мадам рулетка" и помещалась. Рулетка была самая обыкновенная, с крутящимся барабаном и всем прочим, правда, над ней, на потолке сияло мастерски выполненное из плексигласа звездное небо. По небу же то и дело пролетал, рассыпая искры, механический серебряный ангел с трефовым тузом в руках. Если кто-то выигрывал, ангел тихонько пел и ронял туза на стол. Словом, игра шла весело.
Как только Нелепин и шароварник вошли, из стеклянной кабинки, отделявшей крупье от игроков, вывернулся Дурнев. Все здесь было автоматизировано, поэтому крупье только нажимал в своем стеклянном колпаке кнопки - сгрести банк, выдать фишки, жетоны. От играющих он был надежно колпаком защищен.
- Технический перерыв! Десять минут, господа-панове!
Дурнев изменился, стал спокойней, глаза - сыто туманились, волосы белые, открывавшие мощный череп, спадали к плечам долгой, по бокам редеющей волной. Походил Дурнев чем-то на царевича Алексея с известной всем картины, хотя болезненной унылости и хрупкой мертвизны Петрова сына в нем не ощущалось.
Уцепив Нелепина за руку, Дурнев повел его в смежную комнатенку. Нелепин упирался, идти не хотел, его притягивало фиолетовое, в звездочках небо. Чтобы скрыть свою всем здесь известную тягу к игре, он притворщицки стал задирать Дурнева:
- Ты когда свою обдираловку кончишь?
- А что? - лишь бы что-то ответить и увести приятеля долой с глаз игроков, взбрыкивал Валерьян Романович, - что, собственно, тебя не устраивает?
- Все... Все устраивает. Только пора это... наукой заняться!
- Ну кое-что я делаю, ты ведь знаешь, - бубнил заученно, ничуть подобными вопросами не смущаемый Дурнев.
- Кое-что! Вот именно кое-что, - хмель цепко держал Нелепина, и язык его ворочался туго, медленно. - Кораблики пускаешь? Ллодочки? А меня когда распечатывать начнешь?
- Ты же знаешь, - здесь нет условий.
- Все одно... Бросай тюльку гонять! Я с этими записями ходить не могу больше!
- А ты бы пить бросил и коммерцией занялся. Ты ведь по ней специалист?
- Брось, Валя, брось! - Нелепин скривился почти до слез, будто надкусил зеленое яблоко. - Ваньку верни! - перешел он на шепот. - Верни, слышишь!
- Ну вот. - Дурнев пожал плечами, сел, готовясь к долгой терапевтической беседе. - Опять двадцать пять! Ты ведь прекрасно знаешь...
- А не отдашь, - Бог тебя накажет! Не думай, что ты и от Него откупишься!
Тут объявился еще один участник этого то прыгающего ртутным шариком по столу, то на краю стола замирающего вдруг разговора.
- Мовчаты! - закричал с порога коротконогий человек с красным, вареным, но не доварившимся лицом, с хитрыми свинячьими глазками, с волосками черно-жесткими в развернутых радарами ушах, в черной рубашке, в мелко вышитой гуцульской жилетке. - Пэрэстриляю усих! - Пришедший выхватил из-за спины припрятанную там до поры огромную кремнёвую, видно, музейную пистоль.
Дурнев остался стоять равнодушно. Нелепин неопределенно икнул, и только юного доверчивого шароварника шатнуло к стене. Вошедший, однако, внезапно сменил гнев на милость: дробно, как отбойный молоток, застукотел он зубами, а вслед за стуком изо рта его стал вываливаться нашинкованный мелкими порциями смех. Отсмеявшись и спрятав пистоль за пазуху, он уже вполне миролюбиво сказал:
- Замочу кого-то сегодня... Кого мочить? У?
Дурнев, что-то про себя буркнув, вышел из комнаты, оставив Нелепина вместе с его новыми знакомыми острить и веселиться. Выйдя из комнаты, отправился в смежный зал к телефону-автомату. Телефон был и в игровой комнате, но звонить оттуда Валерьян Романович почему-то не захотел. Набрав номер, он без всяких околичностей спросил:
- Как она? Лютует? Успокоилась, говорите? Это - ново. Нет-нет, доктор, прошу вас, потерпите еще малость. Для ее же пользы. Я сам завтра приеду!
Доктор, юркий востренький старикашка, сразу в палату к отлютовавшей больной и кинулся.
- Как себя чувствуете, больная?
Иванна глянула на доктора презрительно и, ничего не ответив, личико к стене отворотила. Но и доктор, в свою очередь, надоедать не стал. Закидывая вверх пегую бороденку и убеждая себя в том, что пациентка, без сомнения, серьезно больна, он бесшумно выветрился из палаты.
Подтянув ноги к животу, Иванна свернулась клубочком и стала в который раз уже оценивать нынешнее свое состояние.
А состояние ее было гадкое! Положение - того хуже. И хотелось ей сейчас только одного: выпрыгнуть в окно, перешмыгнуть ловким котенком чужой южный город, вкатиться к Нелепину, укусить его за ухо, пожаловаться на судьбу, услышать "Ну, это поправимо" и от слов этих расхохотаться. Но попасть к Нелепину было не так просто. А все лысачок этот, Дурнев! А еще казался приличным человеком. Надо же было те кадры со вспышкой вместе с ним посмотреть... Теперь не отвяжешься.
Суть, однако, была не в Дурневе, а в другом: все потеряло смысл. Четыре месяца они тут сидят, бьют баклуши. Сначала хоть интересно было, от кого-то прятались, откупались, пытались организовать что-то вроде научной лаборатории, искали людей. А теперь? Васек пьет, Дурнев деньгу зашибает, а дело с места не двигается. Никаких ученых здесь, конечно, и в помине не осталось; единомышленников - тем паче. Хорошо, хоть власти местные с них слезли! Но ей-то что до всего до этого? Привыкла, дура, смысл в жизни искать! А его нет, смысла, нету! Вон Нелепина извела всего: то не эдак, это не так! Со зла и на больницу согласилась! Дурнева послушалась: без тебя, мол, Василий пить бросит. Как же, бросит он! А тут еще обмороки и смертная истома после них. Это что ж? За Волжанск расплата?
"Не глупи... Обмороки оттого, что и вправду больна. А больна потому, что вроде и не живем здесь! Как подвешенные в воздухе висим! Может, мы с Васей умерли? Может, - больны смертельно? Когда это началось? Ну конечно, с Волжанска! Но Волжанск лучше не вспоминать! Задавить в себе лучше воспоминания эти и сигареткой прижечь!"
Одетая в светлую мужскую пижаму, Иванна скользнула из постели, босиком пробежалась к тумбочке, выхватила из нее пачку сигарет. Тайно от всех, кроме смотревшего на это дело сквозь пальцы доктора, она начала курить. Дважды, по-женски неловко, чиркнула она спичкой, прикурила. И тут же вместе с прохладой и горечью египетской сигаретки, кольцами обвился вокруг нее голубовато-черный, зимний Волжанск. Поплыла струйкой дорога, потекли пригороды, лес...
"Ладно... Вспоминай, дура, чего уж!" - злорадным шепотом разрешила она себе и, тяжко сёрбая ртом, словно смертельную дозу опиума, стала втягивать в себя кружащий голову дым воспоминаний...
Воспоминания о Волжанске
Дрогнули в воздушном мареве дальние антенки, обозначились под ними строеньица, лес по обе стороны дороги поредел, стал мельче, реже...
- Волжанск, - оборачиваясь к Дурневу и Помилуйко, сказал Нелепин. Он пустил струйкой на стекло фордовского автобуса воду, щетки стали нежно и страстно тереть два выпуклых, слабо-замутненных фиолетовой дымкой стекла.