Внезапно посыпал снег, крупными хлопьями и густой, что называется стеновой. Не то что дороги, выхлопной трубы не видать, а она - за стеклом, перед носом. Остановились. Снег был недолгим. Словно разом рухнуло - и все. Обычный серый зимний денек: порхающий снег, дорога, белая долина, холмы, засыпанная снегом речка, черная чащоба деревьев.
Помаленьку доехали. После хутора, его домов и домов, обитель своя: невеликий флигелек, потонувший в снегу, базы да сараи занесенные, лишь крыши торчат, - все это показалось таким малым.
Но выбежала навстречу Найда, кинулась к трактору. Сразу хорошо на душе: домой приехали.
Хозяйка была хлебу очень рада.
- Молодцы... Какие молодцы... - хвалила и хвалила она. - Как удачно съездили. На морозе с ним ничего не сделается. Потом в полотенце и паром - как свежий будет. Немного сухариков посушим.
Она брала за буханкой буханку, выкладывая из мешка на стол. В электрическом свете буханки сияли золотистой солнечной желтизной. Хлеб в тепле согревался, наполняя дом сладостью и кислиной свежего печева. Хозяйка взяла нож и отрезала щедрую горбушку. Ноздреватая мякушка засветила, словно медовые соты, хлебный дух поплыл явственно и дразняще, щекотал ноздри.
- Мне горбушку, - попросил мальчик.
- И мне давай, - со вздохом сказал дед, усаживаясь к столу.
Взяли по ломтю и молча ели.
Соль и сахар, сметана и масло, варенье в баночке - все было на столе, под рукой, но ничего не тронули. Ели хлеб, наскучав по нему за неделю. Пышки, конечно, хороши, и оладьи - тоже, и блины, а хлеб все же лучше. Он сладко пахуч, и чуется языком и нёбом дрожжевая ли, хмельная кислина. Все в нем впору и в меру, не надо и сдабривать, тем более - свежий.
Как говорится, нйвидя, в охотку съели буханку.
- Разговелись, - сказала хозяйка. - Слава богу.
Разговелись и подались к делам привычным: хозяйка - в доме, мужики - на базах, у скотины. Чистили да вывозили навоз, стелили в стойлах. Вилы, скребки, лопаты... Деревянный короб на полозьях, навоз вывозить. Черный баз на задах. Гумно. Пахучая солома. Пшеничная - на подстилку. Сыпучая просяная - в ясли. Работали... Шустрые козлята, Лукашка с Никиткой, скачут рядом с мальчиком, под ноги суются, тычутся в руки горячими носами . "Кызь-куда! - окорачивает их молодой хозяин. - Все бы они игрались!" Козлята прыснули в сторону, тревожа гусей, которые дремлют, головы - под крыло. Лишь гусак Василий всегда настороже. Га-га-га... - упреждает он и норовит щипануть непоседливых. Индюк Игорь наливается злостью. Позор-позор... Позор-позор... - подзуживают индюшки. Натопырив жесткие крылья, индюк, словно броненосец, движется на козлят. Спасенье - возле молодого хозяина, который индюка не боится.
Свиной закут. Тяжелым хавроньям и хряку - зерна и воды. Бокастую жеребую кобылу Дарью - на баз, пусть промнется. Ее стойло мальчик чистит только сам, не доверяя деду. Дочиста выскреб и настелил ворох соломы, чуть не в пояс, чтобы жеребенку, коли появится он, было тепло и мягко. Дарье - сытного пойла из дома, хорошего сенца.
Кудлатая Найда что-то учуяла на черном базу, позади катухов, шумно нюхала, азартно гребла снег.
- Либо ночью лиса сюда приходила? - спросил старый Пономарь. - Слабину пытает.
По всему видать - рыжая. След и дух волчий собака встречала сдержанным глухим рыком, понимая серьезного зверя. С лисами Найда управлялась ловко: давила и рвала их. Лишь одну премудрую, видно старую, не могла взять. Та уже забиралась в курятник через крышу. Спасибо, петух Чубайс поднял крик, Найда успела на помощь. Лишь двух кур зарезала лиса и убежать успела. Спасибо, двух. У Майора - двадцать пять, всех, что были, вместе с петухом порезала, в кучу сложила и присыпала сверху соломой. У деда Вьючнова - тоже два десятка. Теперь, видно, сюда метила, к старому Пономарю.
- Гляди, - приказал Найде хозяин. - Бабка нам не простит.
Снежная зима. На десятки верст пустая округа. Глухие лесистые балки. Непролазные терны над речкой. Раздолье для зверя. Заячьи тропы. Мудреная вязь "петель". По красноталам - жировки. Лисьи "цепочки" там и здесь пересекают округу. В глубоком снегу нелегко мышковать.
Всем трудно. Волчий, будто бы одинокий, след возле жилья человечьего, скотьего вдруг распадается веером: один, два, три, четыре, пять, шесть. Волк с волчицей да "прибылые". Зимний быт нелегок для всех.
Прежде на каждом хуторе, на отлете, - молочные фермы, свинарники, гурты овец. Редким крапом по степи - чабанские "точки". Отары на Калиновом, на Фомин-колодце, на Хорошем, на Осиноголовском... В одном лишь колхозе - три десятка отар. И все не больно путевые. Одной дохлины всем хватало: и волкам, и лисам. А нынче - пустые кошары, базы. Лишь скотий дух, а им сыт не будешь. Зверю надо кормиться.
Прежде от охотников не было отбоя: свои, райцентровские, городские, начальство и простецкий люд. Брали красного зверя флажками, выгоняли из балок, делали засады на падаль, машинами гнали, расстреливали с вертолетов. Нынче все стало дорого и недоступно: охотничьи припасы, бензин - не по карману баловство. А уж вертолеты - тем более.
Вот и плодится зверь, смелеет. Глупых дворняжек уносит с порога, из конуры вынимает. Тобика с Жучкой волки утащили еще в начале зимы. Тут же, на бугре, разорвали, оставив лишь клочья рыжей да черной шерсти.
Умная Найда на стаю одна не пойдет. Она и ночует в старом курнике, возле хаты. Волков учуя, голос подает. Всякую ночь приходится выходить и стрелять. И, конечно, следить, чтобы крепки были запоры и заплоты.
Зимний быт - снега, метели, холод. Всем нелегко: людям и зверям.
Обедали. Тут уж ни деда, ни внука уговаривать не приходилось. Наперегон ели прозрачный крутой холодец, окисленный помидорным да огуречным рассолом, хлебали жирный борщ, принюхивались к тому, что шкворчит на плите, в чугунной жаровне.
- Утка? - отгадал внук. - Я люблю утку...
Лишь сама хозяйка-стряпушка, которая, как известно, "сыта с покушки", больше подкладывала, чем ела, про письма рассказывала, какие привезли.
- Отец с матерью пишут: может, скучает...
- Некогда нам скучать, - ответил внук ее же словами.
- Пишут, в сентябре в школу. Игорь будет готовить тебя...
- Какой Игорь? Индюк?
- При чем тут индюк? Брата забыл...
- А он тоже - индюк. Еще хуже нашего. Учитель нашелся. Только и знает, что в угол ставить.
- Какой ни есть, а брат родной, старший... И нельзя так.
Слова внука, пусть и не больно вежие, были по сердцу бабушке. Прожили вместе с осени, приросла душой. Каким привезли его: весь в хворях, синий, как снятое молоко. А нынче не дитё - а спель, лишь нажми - сок брызнет. И растет на глазах. Не сглазить бы, тьфу-тьфу...
Отобедали. Дед отдыхал, отсыпаясь за неспокойную ночь. Мальчику времени и без того не хватало. До сна ли...
Из сарая дров привезти, готовясь ко дню следующему, сложить их в сенях. Проведать "детвору" - малых телят, которые до поры жили в "теплушке", невеликой мазаной хатке с печуркою - "грубкой". В холода "грубку" протапливали. Телят поили молоком, понемногу приучая и к сену, привязывая зеленые травяные веники. Душистый корм, едовый. Телята помаленьку хрумтели. Они были еще маленькие, тонконогие. Когда гладишь, то чуется непрочная детская плоть. Но росли быстро.
А еще нужно было покататься с горы. Сразу за гумном шел крутой подъем. Взобраться можно было высоко, а потом катиться. Не в санках. У них полозья проваливались. Катались в большом алюминиевом тазу. Мальчик и Найда. Собака любила эту забаву и помогала взбираться вверх по склону, легко волоча своего спутника, который цеплялся за ошейник.
На первый раз поднимались невысоко: в четверть ли, в полгоры. Садились. Мальчик, а потом - Найда.
Летели по накатанному желобу вниз. Собака порыкивала и, пугаясь ли, балуясь, выбрасывалась на ходу и мчалась вдогон с лаем. И снова лезли наверх. И наконец поднимались на самую вершину.
Внизу лежал дом, сараи, базы - все малое, все в снегу утонувшее. И насколько глаз хватало - все снег и снег. Если долго смотреть, то вдали начинало чудиться что-то не больно доброе. Темное пятно будто шевельнулось. Уж не волк ли?..
Сверху мальчик катил один. Глаза закрывались от снежного вихря. Гудело в ушах. А потом утишался бег, по ровному, все медленней, мимо гумна, до самой дороги. Найда глядела сверху, а потом мчалась к мальчику огромными прыжками. Она словно летела: прыжок - и лёт, прыжок - и снова лёт. И наконец догоняла.
Выходил после отдыха старый Пономарь. Снова начинали возить с гумна сено, солому для вечерней дачи. Кормили птицу, свиней. Помаленьку подступал вечер.
В дни пасмурные сумерки приходили скоро. Зато в дни ясные алое солнце садилось в розовые снега. И луна поднималась, словно яйцо пасхальное.
Всякий вечер, прежде чем в дом уйти, мальчик с дедом обходили живность, крепко запирая все стойла на ночь.
- Лукашка, Никитка, марш спать! Василий, ты - главный сторож. Гляди не засни.
О-го-го... - гордясь немалым доверием, отвечал из тьмы птичника гусак.
У кобылы Дарьи мальчик задерживался дольше. Он гладил ее по теплому бархатному боку, даже прикладывал к нему ухо, снимая шапку. Что-то урчало в просторном чреве кобылы.