Комната была полна звуков, доносившихся снаружи — но звуки не имели никакого значения.
Утренний свет, льющийся через распахнутое окно. Крохотные пылинки, кружащиеся в воздухе. Безоблачное, безупречно голубое балеарское небо. Тянущиеся к нему мачты кораблей, почти недвижные яркие вымпелы. Позолоченная рама, блик солнца на чистом стекле. И фигура человека, стоящего вполоборота.
Высокий рост. Стройная фигура, благородная осанка. Одна рука заложена за спину, ладонь другой покоится на подоконнике. Длинные пальцы, крупный камень на перстне. Тёмно-синяя ткань приталенного камзола, девственная белизна кружевных оборок сорочки. Властный профиль, будто принадлежащий классической скульптуре времён Старой Империи. Взгляд, обращённый в окно. Жёсткие чёрные волосы, собранные бархатной лентой в хвост до лопаток. Гордо задранный подбородок. На боку — лёгкий клинок в ножнах из чёрного дерева, перечёркивающий идеально прямой, словно мачты вдалеке, силуэт.
Лимландский мастер Клас ван Вейт, смешивая краски, примечал каждую деталь. Кисть оторвалась от палитры, и конский волос нанёс на холст новый мазок. Как ни шумел огромный город снаружи, переливами всех звуков жизни и хором множества языков, Класу ван Вейту это было не важно. Раскрыв душу вдохновению и вверив руку отточенному мастерству, он писал портрет.
Наделённых такой властью людей обычно изображают в доспехе: обязательно парадном, даже преувеличенно помпезном. И что, если они отродясь не надевали брони, дабы идти в бой? Чтя традицию и привыкнув ко вкусам высокородных заказчиков, ван Вейт изначально задумывал портрет именно таким. Но в этот раз человек, образ которого предстояло запечатлеть навеки, желал иного. Теперь, успев с заказчиком неплохо познакомиться, художник понимал — не напрасно.
Это ведь был не знаменитый рыцарь, блистающий на турнирах. Не прославленный в сражениях полководец. Не монарх, обязанный являться символом власти, даже будучи ничтожным на поверку. Не иерарх, воплощающий святость Церкви и могущество Творца Небесного. И даже не праздный аристократ, желающий быть на портрете иным, чем в действительности. Совсем другой человек.
Сантьяго Гонсалес де Армандо-и-Марка, одиннадцатый герцог Тормалесо, канцлер Балеарии. Второй человек королевства, раскинувшегося по жарким, плодородным южным землям Ульмиса. Это формально. Фактически… все понимали, кто в действительности управляет Балеарией. И мало кто точно знал, насколько далеко простирается влияние канцлера за её пределы.
Этот портрет оказался для Класа ван Вейта интересной задачей. Мастеру доводилось писать победителей: ясно, как показать на холсте величие человека, управлявшего полками и эскадрами. Ван Вейт и теперь писал портрет победителя, однако победителя иного толка. Как выразить его величие? Перед художником стоял человек, вершащий судьбы мира не хуже полководца — но без грохота пушек и лязга стали. И это был даже не король. Увлекательно!
— А вам, сеньор ван Вейт… Вам нравится Балеария? — протянул вдруг канцлер, не отводя глаз от окна.
Мастер не промедлил с ответом.
— Прекрасный край, Ваша Светлость. Тёплый и полный всего вдохновляющего для художника.
— Я понимаю… — канцлер едва заметно поднял уголки губ. — В Балеарии много прекрасного. Яркое солнце, величественные города, море всего необычного для северных государств… Вкусное вино и горячие женщины, в конце концов. Всё это художники ценят, ведь правда? Но я, сеньор, спрашивал об ином.
Языки стран, сложившихся на осколках Старой Империи, во многом были похожи — пусть ещё в те благословенные времена единый староимперский распадался на диалекты. Слишком разные земли и народы объединяло огромное государство. Теперь сложилось нечто вроде двух языковых групп, северной и южной. Хорошо образованному человеку не составляло труда изучить любые речь и письмо Ульмиса: от берегов Западного океана до гор Ург и Восточного леса, от Марисолемы до северных пределов Стирлинга. Кроме, конечно, странного языка Ургвина. Но Ургвин — во всём отдельная история.
Вот и Клас ван Вейт без проблем изъяснялся с балеарцами на их языке, однако герцог всегда говорил с ним по-лимландски. Мастер слышал, что балеарский канцлер — настоящий полиглот. Блестяще владеет даже многими языками Шера, не говоря о любых ульмисийских! И с удовольствием в том практикуется.
— О чём же Вашей Светлости угодно спросить?
— Прошу об откровенности. — ни тени акцента: будто родился на продуваемых сырыми ветрами берегах Лимланда, где море и небо одинаково серы.
— Не смею в том отказать.
— Известно, сеньор ван Вейт: соседи и в прошлом не очень нас любили, а после Великой войны тем более. Балеарская империя прошла по дороге, выстеленной благими намерениями, к статусу настоящего воплощения зла. Трагическая несправедливость! Но что поделаешь, если историю пишут победители? Вот стирлингцы и рисуют этот мрачный образ. Вы лимландец, а Лимланд порядком пострадал в те годы. Потому я и спрашиваю, сеньор: вам нравится Балеария?
«Пострадал»… это так мягко сказано! Лимланд был королевством крохотным, но при том очень богатым — мудрость правителей, деловая жилка вассалов и мастерство подданных в морском деле позволили добиться огромных торговых успехов. Балеария и Стирлинг, разумеется, желали урвать такой сочный кусок. Нетрудно догадаться, чем это обернулось для Лимланда.
Клас ван Вейт очень осторожно подбирал слова.
— Я немногое помню о Великой войне, ведь был ещё ребёнком. И моей семье тогда повезло. Я не испытываю ненависти ни к Балеарии, ни к Стирлингу, если вы об этом.
— Не об этом. И вы не смогли исполнить мою просьбу. Но ничего, я не виню вас. О некоторых вещах очень нелегко говорить откровенно.
Как бы то ни было, Великая война кончилась давно. И мастер ван Вейт ясно видел: у Балеарии раны зажили куда быстрее, чем у прочих. Более того! Вместо уродливых рубцов страна получила то, что теперь её лишь украшало.
Прежде Балеария была империей, управляемой одной крепкой рукой — и тем походила на Старую Империю в последние её годы. Теперь — напротив: воля монарха в Балеарии значила едва ли не меньше, чем где-либо ещё. Ворох новых законов разделил власть не только между троном и его крупнейшими вассалами. Многие права получили те, кто был не слишком-то благороден, но зато очень богат.
Клас ван Вейт помнил из детства всеобщие рассуждения: слишком смелые идеи! Недолго, мол, протянет королевство, которое отдало торговые порты, цеха и гильдии в руки магнатов. Где это видано — чтобы монарх не советовался с вассалами по доброй воле, а был обязан выслушивать их требования? Иронично, что всё это давно можно было сказать о Лимланде: вроде бы удачном примере перемен.
Однако Лимланд легко замечали лишь в бухгалтерских книгах, а не на карте. Балеария же была огромна. Дескать, это совсем другое! А уж сравнивать с норштатскими государствами… сколько их, сотня? Мало кто мог сходу ответить точно. Быть может, сами норштатцы давно утратили счёт.
Крамольными многие сочли и изменения, коснувшиеся Церкви: особенно учитывая, что ещё при Старой Империи главой верующих в Творца Небесного был марисолемский понтифик. Он и теперь формально оставался во главе — на бумаге даже стирлингское духовенство подчинялось Небесному престолу. Хоть на деле, конечно, отношения между понтификом и архиепископом из Кортланка разорвались давным-давно.
Вера ослабла в Балеарии вполне естественным образом. Ведь законы, написанные людьми, тут поставили выше многих прав, данных Творцом Небесным. Ослабла и сама Церковь, у которой отобрали львиную долю прежних богатств. В этом соседи также видели предвестие скорого краха Балеарии.
Но двадцать лет спустя любому человеку, имеющему глаза и уши, оставалось только признать: вышло наоборот. Иначе человек этот — либо глупец, либо лжец.
Без сомнений, проигравшая Балеария жила теперь лучше победившего Стирлинга — который от войны до сих пор не оправился. Находились мыслители, высказывающиеся даже более смело: дескать, теперь Балеарское королевство сильнее, чем было до Великой войны. Иногда, мол, нужно проиграть ради того, чтобы в итоге победить.
Клас ван Вейт ещё в детстве твёрдо решил, что посвятит жизнь искусству — и всякой политики сторонился, включая споры об особом пути Балеарии. Увы: политика плевать хотела, сторонишься ты её или нет. Особенно — когда живёшь в землях, что от войны… «порядком пострадали»? Ха… Великая война Лимланд просто изнасиловала. Вот это — нужное слово.
Канцлер будто прочитал мысли художника.
— Знайте, сеньор ван Вейт: я искренне желаю вашему королевству скорее оправиться от ран и, подобно Балеарии, засиять пуще прежнего. Что бы ни говорили о нас северяне, балеарцы давно не хотят никакой войны. Я сам не желаю видеть марширующих на смерть полков. Более того!.. — канцлер поднял указательный палец. — Уверяю: Её Величество Анхелика, добрая королева наша, ни в коем случае не допускает такого инструмента ведения политики, как война!
Акцент на мнение королевы прозвучал для художника саркастически. Да кажется, канцлер не постеснялся специально придать ему гротескный пафос. Её Величество любила балы, представления, шумные праздники. Если верить слухам — выбор фаворитов интересовал её куда больше, чем выбор государственных мужей на должности. Блистательная Анхелика никогда не сводила взгляда с самой себя.
По крайней мере — если судить со стороны. Но в одном сомневаться уж никак не приходилось: представление балеарской королевы о войне ограничено потешными инсценировками и театральной сценой. В королевской опере нынче любили военные сюжеты. Ван Вейту таковая мода казалась немного странной — однако он не тешил себя иллюзией, будто в полной мере познал Балеарию.
— Лимланд никогда не славился воинственностью. Мир у нас получается строить лучше, чем сражаться.
Художник сам удивился тому, с какой горечью это прозвучало. Когда меряются силой мускулов — даже самые мудрые слова не имеют веса, к сожалению.
— И это правильно! — воскликнул канцлер, всплеснув руками. — Сеньор ван Вейт, давайте прервёмся. Вынужден признать: наша совместная работа за утро успела немного утомить. Да и вы наверняка устали? Я знаю верное средство для восстановления сил. Освальдо!..
Благодаря расторопности слуги «верное средство» немедленно появилось на низком столике. Оно весьма заманчиво поблескивало в хрустале графина: не то серебром, не то лунным светом. А может быть, и солнечным. Освальдо наполнил бокал Сантьяго, а едва поднёс сосуд ко второму — канцлер остановил его.
— Не нужно: я сам налью мастеру ван Вейту. Оставь нас.
Двери — обитые атласом, в два человеческих роста, затворились за слугой. Освальдо на Класа ван Вейта произвёл неожиданно сильное впечатление. Известное дело: к слугам многие относятся с презрением. Нередко они того заслуживают. Но Освальдо, уже почти старик, служил с каким-то удивительным достоинством. С очевидно читаемой гордостью за свою скромную роль.
— Вы, сеньор ван Вейт, удивлены выбором напитка? Наверняка удивлены. Все знают балеарские красные вина — и все любят их, конечно же. Даже стирлингская знать до сих пор пьёт балеарское — и чему удивляться! У них, в землях Бомонтов и Скофелов, делают такую кислятину… Я пробовал дважды: в первый и последний раз. Однако вернусь к важной мысли! Белые балеарские вина трагически недооценивают, поверьте мне. Разумеется, их изготавливают у нас много меньше красных, а лучшие сорта бывают слишком дороги даже для обеспеченных людей. К тому же…
Канцлер ожидал, пока художник соберёт рабочие принадлежности и поднимет со столика бокал.
— …к тому же мы коснулись вопросов войны и мира. Это очень к месту. О наших красных винах так и говорят: «кровь Балеарии». Пусть не в мрачном смысле, но зачем такие ассоциации? Мы с вами выпьем за мир, а к миру белое вино подходит гораздо лучше.
— Но ведь красное можно сравнить с солнцем?
Художник имел в виду балеарский флаг: лазурное полотно с красным кругом по центру.
— Можно, вы правы. Но когда льётся кровь — кто смотрит на небо?.. Красный цвет очень силён. Чуть прольёшь вина по неосторожности, одну каплю… и с манжеты его уже не смоешь. Красное лучше держать подальше от своих рук. Но довольно слов! Давайте выпьем за мир, который так нужен нашим королевствам!
Да, Балеарии всегда был нужен мир… а в прежние времена — по возможности весь. Но такую мысль художник, конечно, не посмел бы озвучить.
Вино оказалось отменным, и этим наблюдением ван Вейт немедленно поделился с канцлером. В ответ Сантьяго, элегантно расположившийся на стуле из аззинийского чёрного дерева, только склонил голову — да слегка улыбнулся. А затем снова заговорил.
— Вот кстати, о красном. Вы наверняка слышали печальные новости из герцогства Тремонского, достойного соседа Балеарского королевства?
— Да, Ваша Светлость. Я слышал о смерти брата герцога.
— Нисколько не сомневался! Везде об этом говорят — даже на площадях, что уж о залах… Будьте уверены, сеньор ван Вейт: тремонцы теперь будут очень пристально глядеть на балеарские манжеты. Они постараются рассмотреть хоть одну, самую маленькую красную капельку. Мне доносят, что уже нашлись люди, смеющие открыто обвинить нас в убийстве! Вы представляете?..
При этих слова Сантьяго так выразительно покачал головой, словно был подобными сведениями глубоко обескуражен. Хотя реакция многих в Тремоне виделась художнику предсказуемой.
— Ваша Светлость, я просто не смею высказывать соображений по таким вопросам. Я всего лишь художник. К тому же — иностранец.
— И напрасно вы себя сдерживаете. Поверьте: я иной раз дам много большую цену именно за мнение человека, никак не связанного с войной и политикой. Людей государственных доводится выслушивать каждый день. Но не таких, как вы. Вы художник, это верно: поправьте, если я ошибаюсь, но ведь именно художники — люди с особым видением? Те самые, кто должен примечать самую тонкую деталь? Самую важную, самую ключевую и выразительную? Чтобы сделать таковую деталь явной для всех. Это верно?
— Да, Ваша Светлость… Мудрые слова. Ёмкие и точные. Совершенно согласен: как раз в этом состоит мастерство художника. Самый корень мастерства.
— Ну вот! И потому я спрашиваю, сеньор ван Вейт: что вы… — на слове «вы» канцлер сделал мощный акцент. — …вы думаете об этом скандальном убийстве? Точнее, не совсем так… Что вы думаете о его последствиях? Тремонцы пожелают обвинить нас, это несомненно. Но нет ничего, указывающего на вину Балеарии. Как вы, проникающий в самую суть вещей, полагаете: способны тремонцы на какую-то подлость? Стоит ли мне, канцлеру Балеарии, опасаться гнусного приёма с их стороны?
Конечно, история убийства в Тремоне была сколь громкой, столь и загадочной. Клас ван Вейт не очень ею интересовался, однако слышал: о совершивших злодеяние не удалось выяснить ровным счётом ничего. Некто проник в твердыню Тремо, зарезав лишь нескольких стражников — а всех прочих обойдя. Заколол жертву и растаял в ночи, будто призрак.
Тут и речи не могло идти об обвинениях на государственном уровне. Но любой человек в здравом уме понимал, кому именно выгодна эта смерть. Без сомнений: она сыграла на руку балеарцам.
Однако канцлер вовремя поправился, спросив в итоге о другом. Оставалось лишь отвечать.
— Мне случалось путешествовать в Тремону, но визиты были довольно коротки. Не смею утверждать, будто успел хорошо узнать тремонцев. Могу уверенно сказать только одно. Если времена таковы, что убивают благороднейших людей — никто не может позволить себе роскоши быть расслабленным.
— Браво! — канцлер даже поставил бокал на стол, чтобы негромко поаплодировать. — Браво, сеньор! Клянусь: сама королева Анхелика не сказала бы лучше. Вы словом рисуете мысль не хуже, чем картину кистью.
— Благодарю, Ваша Светлость.
Ван Вейт сделал большой глоток вина, порадовавшись обтекаемости своей формулировки. Тут легко было ляпнуть глупость, чего художник успешно избежал. Одна из сложностей работы придворного живописца: будучи близким к сильным мира сего, приходится выбирать слова. При том молчать частенько просто не позволяют.
Канцлер решил прервать разговор о политике.
— Вам, сеньор ван Вейт, правда нравится это вино? Не по первому впечатлению, а теперь, когда уже распробовали? Я обеспокоен: не была ли прежняя ваша похвала поспешной. Или, например, простым жестом вежливости.
— Я был абсолютно искренен. И мое мнение не изменилось: вино превосходное.
— Прекрасно! Наслаждайтесь же: думаю, мы на том окончим сегодняшнюю работу. Очень скоро меня позовут дела государственные — только и успею, что разделить с вами этот графин. Я, сеньор ван Вейт, превыше всего на свете ценю мастерство. Мастерство во всём. Не имеет значения, о чём идёт речь. Мастерство винодела, мастерство художника… Я даже мастерство людей, совершивших злодейство в Тремоне, готов уважать. Вы — истинный мастер: а значит, достойны наилучшего. Вот и наслаждайтесь прекраснейшим в Балеарии! Вино, солнце, море, шедевры архитектуры, красоты природы. И кстати!..
Канцлер доверительно наклонился к художнику. На миг в его величавом образе мелькнуло лукавство.
— Находите ли вы наших женщин достойным источником вдохновения?
— Конечно, Ваша Светлость. Балеарские женщины прекрасны. И совсем не похожи на лимландок.
— Тонкое сравнение. Всякая женщина, сеньор — словно плод земли, на которой родилась. Всегда похожа на свою страну. Вы родом из красивого края. Поистине прекрасного, однако прохладного и даже немного сурового. А у нас иное дело… В Балеарии всё выходит ярким и жарким.
Сантьяго деликатным жестом призвал мастера наклониться ещё ближе, на дистанцию шёпота — что тот и сделал.
— Сеньор ван Вейт… Я знаю в балеарском свете женщин, красота которых никак не может оставить равнодушным истинного художника. И скажу больше: нет сомнений, насколько высоко они ценят благородное искусство живописи. Убеждён, что это изумительно совпадение просто обязывает вас сделать пару-тройку… набросков, скажем так.
Балеарки нравились Класу ван Вейту — уже хотя бы тем, что действительно отличались от женщин его страны разительно. Лимландки — в основном худощавые, бледные, светлоглазые. С волосами каштановыми или рыжими. Нет-нет, это красивые женщины! Но… однообразные. Зато в Балеарии взгляд художника всё время цеплялся за чудные оттенки кожи. То оливковые, то чая с молоком, то бронзовые… А какое удивительное многообразие, оказывается, способен иметь чёрный цвет волос! Для простого человека он вечно одинаков, конечно. Но живописцу как не видеть то уголь, то обсидиан, то вороново крыло или пепельный антрацит?
И фигуры этих женщин отличались не скупым лимландским изяществом: сплошь пышные, сочные. Первые красавицы Лимланда напоминали мраморные статуи. Балеарки, напротив, были полны жизни. Бурлящих чувств.
— Конечно, канцлер. Главное, чтобы работа над такими… набросками не пошла во вред созданию вашего портрета.
— И снова: браво! Вы бьёте словом точно в цель, мастер ван Вейт. Будто аркебузир королевской гвардии. Воистину, талантливый человек талантлив во всём. Не только кистью вы меня раз за разом глубоко поражаете! Отрадно видеть человека, всегда отмечающего главное. Знайте, сеньор: Балеария щедра. Она никогда не забывает ни врагов, ни друзей.
Герцог вновь наполнил бокалы: графин почти опустел. Сначала взгляд его нырнул ко дну сосуда, а затем чёрные глаза канцлера поднялись. Посмотрели в зелёные глаза художника.
— Запомните, мастер ван Вейт: все и всегда получают от Балеарии по заслугам.