Эбигейл Бомонт очень хотела прогуляться по Марисолеме. Она никогда толком не видела этого города, хотя не впервые приехала сюда. Не следовало привлекать внимание. А внимание здесь маркизе было гарантировано: она ничем не напоминала балеарок. Конечно, в портовом районе никакому человеку не удивятся — однако не заметить стирлингскую аристократку среди людей благородных или хотя бы состоятельных… Это сложно.
Ничего не поделаешь! Прекрасный древний город, совсем не похожий на всё северное, маркиза видела только из окна экипажа — через слегка отодвинутую занавеску. И так Марисолема, пожалуй, будоражила даже сильнее: полунагота искушённому человеку всегда интереснее. А уж маркиза-то была из искушённых во всём.
В конце концов, Эбигейл проделала долгий путь, поставив себя в известную опасность, вовсе не ради балеарских красот. И даже не только ради человека, с которым предстояла встреча — хотя он весьма занимал мысли леди Бомонт.
Когда-нибудь она сможет не таиться, приезжая в Марисолему.
Когда-нибудь она вообще сможет позволить себе всё.
«Мой милый друг! Я пишу эти строки чудесной южной ночью: при распахнутом настежь окне, лишь при паре свечей, ибо луна нынче полная и свет её ложится на лист так же легко, как ложатся эти строки. А что за ночь у вас, в суровом северном краю?..»
Какая милая чушь!
Он делал вид, будто очарован. Она делала вид, будто влюблена. Оба прекрасно понимали, что другой играет и ничуть не обманут сам. Многие нашли бы такую игру бессмысленной, особенно для не слишком молодых людей. Но что эти «многие» понимают в жизни? И в прелестно увлекательных играх?
Разумеется, это не была любовь: между подобными людьми вообще не может возникнуть такого чувства. Но говорить о холодном расчёте или простой страсти тоже не стоило. Нет-нет. Это были очень своеобразные отношения двух игроков, которые холоднее, умнее, расчётливее и опаснее прочих. Видевших друг в друге равных — большая редкость при их талантах и положении.
На миг Эбигейл представила, как мог бы выглядеть сам Сантьяго Гонсалес де Армандо-и-Марка, извечно непоколебимый и величественный, пиши он всё это всерьёз. Разумеется, Сантьяго всегда что-то изображал, причём намеренно небрежно. Чтобы даже непроницательный человек видел: его весёлость и добродушие — напускные. Так создавалось ощущение опасности, которое оцепеняло мужчин и, без сомнения, пленяло женщин. Когда ты точно знаешь, что где-то под овечьей шкурой прячется волк, но лишь мельком можешь его разглядеть — это сильное чувство.
Напрасно маркиза прихорашивалась перед тем, как сойти с корабля: путь до столицы оказался дольше ожидаемого. Прибыли только утром — и никакой встречи в ранний час, разумеется, не состоялось.
Леди Бомонт провела день в немного странном месте: доме исключительно богатом, но, судя по тому, что успела мельком увидеть — стоящем на окраине города. И не среди дворянских имений, а напротив: в окружении, чрезвычайно далёком от благородного. Окна выходили только во внутренний дворик, а человек при глухих воротах вежливо пояснил, что выходить за них не следует. Пришлось развлечь себя чтением, вскоре нечаянно уснуть на козетке и быть деликатно разбуженной после обеда: дескать, скоро пора выезжать.
Теперь уже был вечер, а темнело здесь, в южном краю, чрезвычайно быстро. Солнце просто рыбкой ныряло за горизонт. Вместе с ним ушла жара, уступив место приятной прохладе. Тут и там, пока карета качалась на мостовой, раздавались чувственные звуки струн, быстрые ударные ритмы, нестройное пение. Постепенно шум балеарской столицы менялся: звучали уже не гуляния простого люда, а переливы высокой музыки, звучавшей из совсем других домов.
Без сомнения, они ехали к центру города.
Путешествие вышло недолгим. Экипаж остановился, и маркиза услышала, как сопровождающие её люди потребовали отворить ворота. Скоро лошади снова потянули карету. Потом кто-то открыл дверь и учтиво подал маркизе руку.
Волнительный момент, и маркиза Бомонт почти не заметила ни убранства зала, ни изящного изгиба лестницы — будто по волшебству перенеслась в большую полутёмную комнату на втором этаже. Окна выходили, как прежде, во внутренний двор — зато отсюда и правда было прекрасно видно луну. Ну точно как в письме! Луна на балеарском небе казалось больше и ярче, чем в родном Стирлинге.
— Санти…
Ну кто ещё мог так называть балеарского канцлера? Уж точно не его жена! Нежный поцелуй потянул за собой следующий, и снова, и опять, прежде чем Сантьяго остановил маркизу. Она прижалась к груди канцлера так плотно, что тому стоило некоторого усилия отстраниться.
— Полно тебе, не торопись. Я так рад тебя видеть. Присядь.
Говорил он, конечно, по-стирлингски. Хотя маркиза сама прекрасно владела балеарским, Сантьяго никогда не отказывал себе в удовольствии блеснуть талантом к языкам.
Эбигейл ему не возразила: опустилась на мягкую софу. Здесь не имелось камина — горели только свечи на паре канделябров. Вкупе с луной они всё же освещали комнату тускло, так что картины на стенах нельзя было рассмотреть. Но так даже лучше! Ещё бы музыку — и обстановка сделалась бы поистине чарующей, пусть маркиза не отличалась падкостью на романтику. Куда там! Наивную великосветскую даму, витающую в облаках, она лишь привыкла изображать.
Получалось неплохо.
Пусть полумрак скрывал интерьер, самого канцлера Сантьяго было видно достаточно хорошо. Как всегда — гордо держащийся, одетый по моде столь свежей, что в Стирлинге костюм могли счесть странным. Канцлер почему-то распустил волосы, свободно спадавшие теперь на плечи: потому черты его лица, обыкновенно будто в камне высеченные, смягчились. Только взгляд остался прежним.
Это взгляд человека, который если и не повелевает всем, на что смотрит — то желает повелевать. И наверняка скоро начнёт.
— Красное или белое?
— На твой вкус, Санти.
На вкус канцлера моменту соответствовало красное вино, в темноте казавшееся чёрным.
— Как прошла дорога?
— Без происшествий. Но я лишь на несколько дней: моя отговорка не позволит большего.
— Ужели твой супруг стал проницательнее?
— Да брось! Мой милый Амори всегда был слепее крота. Но всё-таки приходится быть осторожной.
— Осторожность тебе присуща. Это одно из качеств, которые я в тебе высоко ценю не как Сантьяго, а как герцог и канцлер.
— Ох. А какие же ценит Сантьяго? — спросила Эбигейл с наигранным придыханием.
— Ну, их-то не перечесть. Давай выпьем за твою красоту, раз уж о том заговорили.
Красота леди Бомонт определённо была темой, поднимаемой часто: в Стирлинге редкий надолго задумался бы, попроси его назвать главное украшение высочайшего двора. Конечно, вращались там дамы много моложе. Но красоту недаром часто называют оружием: ею ещё потребно уметь пользоваться. А это приходит с опытом.
— Признаю: вино чудесное.
— Каким же ещё тебя угощать? Впрочем, оно даже излишне изысканное, полагаю. Завтра я отвезу тебя в одно чудесное место: в тех холмах, что к востоку от города. Виноградники… Там красиво, но речь не об этом. Там можно попробовать вино помоложе, однако воплощающее душу Балеарии ярче и точнее этого. Знаешь: иногда чем проще, тем лучше.
— Полностью тебе доверяюсь. Как всегда.
— Чудно. Как поживает славное королевство Стирлинг?
— У нас холодно этим летом. Дожди и туманы.
— А вот у нас лето чудесное. Но не грусти: пусть лето в Стирлинге не задалось, я надеюсь, что уже весной добрые вести согреют тебя.
— Уже весной?.. Так скоро? — она вполне искренне удивилась.
— Всем придётся постараться, и тебе тоже. Не хочу омрачать встречу долгими обсуждениями всех планов, однако о некоторых вещах желал бы поговорить сразу. Ночь долгая, мы всё успеем.
— Тогда говори, не откладывай. Даже самой долгой ночи бывает мало.
Канцлер и теперь не спешил говорить, совершая долгий глоток. Он не сводил глаз с маркизы, и хотя та твёрдо помнила, что совершает отнюдь не романтическое путешествие — от такого взгляда сложно было держать голову холодной.
— Эбигейл, поведай о принце Ламберте. О ситуации вокруг него. О разговорах. О мыслях. Обо всём, что мне следует знать: нет источника лучше тебя.
Вполне ожидаемый вопрос, к ответу на который леди Бомонт была готова.
— Кронпринц, полагаю, оставляет всё меньше равнодушных к своей персоне. Я имею в виду, что двор Балдуина теперь ясно делится на тех, кто видит в Ламберте прекрасную смену отцу… И на тех, кто в этом всё меньше уверен.
— А причина сему положению вещей именно та, о которой я думаю?
— Конечно. Стирлинг кругом видит врагов… Причём врагов, за которыми стоит Балеария. И это настроение, со всеми бесконечными разговорами о Великой войне, постоянно крепнет. На любое веяние, которое можно связать с Балеарией, люди старой закалки реагируют нервно. Ты сам это знаешь. С молодыми гораздо проще. А принц… он неосторожен в суждениях, сути которых сам иногда не осознаёт полностью. Звучат разговоры полушёпотом. О том, что путешествия по Ульмису, посольства, учёба за границей… в общем, всё это заразило принца вольнодумством.
Казалось бы, маркиза поведала о новостях не самых приятных, но канцлера они словно даже порадовали. Он широко улыбнулся.
— Ну, в чём-то шептуны правы. Конечно, кронпринц Ламберт в своих путешествиях нахватался новых идей: которые в Стирлинге, особенно последние двадцать лет, так не приветствуются. Я ведь сам приложил к его просвещению руку, в конце концов! Негласно, допустим, но всё-таки. Стоит ли удивляться, что у меня получилось?
Сантьяго имел репутацию человека, который в любом деле всегда преуспевает. Уж верно, ничего удивительного. Это Балдуин, король Стирлинга, всегда полагал: его волю претворяют в жизнь только люди, закованные в броню. Балеарцы знали много других путей — и канцлер владел ими особенно хорошо.
Но всё-таки Эбигейл показалось, что самая суть её мысли осталась непонятой.
— Я имею в виду, Санти, что Ламберт очень явно всё это демонстрирует. Учитывая, что принц Бернард полностью пошёл в отца — контраст смущает некоторых очень влиятельных людей. И это может помешать, когда Ламберту придёт время занять трон. Перемен в Стирлинге не ждут с нетерпением, ты знаешь, потому что…
Канцлер и теперь совершенно не обеспокоился, перебив маркизу вопросом совершенно иным:
— Ах, кстати! Как дела славного короля Балдуина?
— Король по-прежнему стар и здоров.
— Это чудесно! — канцлер так всплеснул руками, словно Балдуин приходился ему любимым дядюшкой. — Ты совершенно напрасно тревожишься из-за разговоров при дворе, милая Эбигейл. Я не просто предвидел их: даже желал, чтобы эти кривотолки начались! Новости, которые ты принесла — хорошие, а не плохие. Давай о другом… Я немногое знаю о младшем сыне короля, Бернарде. Вернее — знаю из не самых надёжных источников. Он что же, и правда весь в отца?
Маркиза весьма не куртуазно фыркнула.
— Ты бы знал, в какой глуши его растили! На самой границе Восточного Леса, где война так никогда и не кончалась. Там до сих пор бродят язычники… Ужасное место. Каким ещё Бернард мог вырасти? Совсем не удивилась, впервые его увидев. Такой же насквозь дубовый рыцарь, как отец.
— Да, «дубовый»… «Дубовый» — это хорошее слово для Балдуина. Он мне таким всегда и виделся. Старый, непоколебимый, вросший корнями в прошлое — и, по счастью, видит да слышит тоже не лучше дерева. Если разговоры о том, что Ламберт будет плохим королём для Стирлинга, ограничиваются старческим ворчанием пары-тройки пэров, то это не беда. Ведь сам король, я надеюсь, не видит в наследном принце подобных недостатков?
— Нет, что ты. Он до сих пор смотрит на мир так… Будто через забрало.
Балдуин III взошёл на престол во время Великой войны — и для такого тяжкого времени был, наверное, лучшим королём, какого только можно представить. Не сказать, чтобы он оказался плох и для мира. Но если воевать всю молодость — это неизбежно наложит отпечаток. Всё мирное для Балдуина выглядело слишком безоблачным.
— Прекрасно! Значит, должно и впредь укреплять его спокойствие. А это, дорогая, именно твоя забота, да-да! Впрочем, и Ламберта необходимо держать под контролем. Столь же мягко, как прежде. Шёлковая ленточка, не ошейник. Чтобы милый мальчик даже не почувствовал.
О, держать Ламберта на поводке было совсем не сложно. Леди Бомонт давно убедилась: если в младшем принце взрастили лучшие качества отца, пусть вызывающие у неё отторжение, то вот кронпринц… Он выглядел идеальным монархом именно в глазах таких людей, как сама маркиза. То есть потенциально ведомым. Такой же восторженный ко всему, как отец — но лишённый жёсткого стержня. Какое счастье, что именно ему предстояло унаследовать корону…
Канцлер, прервавшись ненадолго, продолжил:
— Если покой короля, как и пэров, следует оберегать, то принцу Ламберту нужно обратное. В нём стоит посеять некоторое беспокойство. Подвести к мысли о том, что законное право на трон может оказаться под угрозой. Конечно, исключительно из-за чёрной зависти к его блестящим задаткам монарха, способного изменить Стирлинг! Кронпринц пусть не слишко умён, но и далеко не глуп: это вполне способный молодой человек. Он сам догадается, что в такой ситуации нужны силы, на которые можно положиться.
— Конечно. Это мы уже обсуждали.
— О да! Твоей памяти позавидовать так же легко, как красоте. Всё верно: обсуждали. И если честно… Сейчас скорее важно кое-что другое. Ламберт теперь — не главное.
— Не главное? Но почему?
Губы канцлера лукаво изогнулись.
— Я не ставлю всё только на будущего короля. Это неразумно, дорогая. Предположим, Ламберт успешно взойдёт на трон — с осознанием, что его чуть поддержали на крутых ступеньках. Что у него есть друзья и в Стирлинге, и за его пределами. Но это не гарантирует никакого королевского расположения в будущем. Корона — волшебная вещь: иногда она невероятно отупляет, будучи надетой на голову. Я видел множество людей, которые с радостью принимали любую помощь на пути к вершине, но достигнув её, просто говорили: ах, спасибо! И всё. Не более.
— Я начинаю понимать, Санти. Ты продумал и другие пути, правда?
— Продумал. Может быть, это только страховка… Однако может статься, что эти средства окажутся даже более действенными, чем наше влияние на будущего короля. Ускорят ход событий. Я ведь недаром говорил: возможно, уже весной многое изменится. Для этого в вашей великой стране как раз сложились условия.
— Церковь, я угадала?..
— Возможно. Я всегда восхищался твоей проницательностью!
Канцлер освежил бокалы и явно собрался поднять тост в честь маркизы. Она, однако, немного смутилась.
— Но если речь о Церкви, Санти, то я никак не смогу помочь.
— Я понимаю: ты поможешь людям, которые смогут. Но это уже очень долгий разговор. Не на ночь глядя. Не при встрече после столь долгой разлуки. И уж точно — не под такое вино!
— Как скажешь.
— Вот кстати, ты говоришь: Церковь… Я хотел бы похвастаться портретом, над которым сейчас работает блестящий художник. Выписать его стоило немалых усилий и неприличных денег. Жаль, что полотно не здесь… Я возлагаю на этот портрет большие надежды определённого рода.
Он вдруг замолчал, всем видом давая понять: хочет, чтобы маркиза сама поинтересовалась.
— Какого же рода?
— Я знал, что ты живо заинтересуешься! Речь вот о чём. Многие века люди ходили в соборы, глядели там на святые образа и видели в них бога. Времена меняются. Балеарцы должны меньше полагаться на Творца Небесного, а больше на государство, для которого Церковь — лишь один из органов. Который по сути… мало чем отличен от маршалов, министров или, предположим, Тайной канцелярии. Значит, государству теперь нужны собственные образа.
Любопытная мысль. Стирлинг был бесконечно далек от чего-то подобного.
— Но ведь это твой портрет, Санти, а не портрет государства?
— Не вижу противоречия. В некотором смысле государство — это и есть я.
Прозвучало дерзко. Хоть и небезосновательно.
Они ненадолго замолчали. Канцлер поднялся с софы и обошёл её кругом, осторожно держа бокал за тонкую ножку. Он не сводил глаз с маркизы, а она не сменила кокетливой позы, последовав за Сантьяго лишь движением головы. Канцлер остановился напротив: высокий и идеально прямой, как мачта.
— Ты так восхитительно хладнокровна, что это буквально сводит с ума, Эбигейл. Захватывающее ощущение. Ведь то, о чём мы сейчас говорим, что мы давно делаем… О, это многие назвали бы предательством. «Предательство» — такое сильное слово! За ним совершенно не слышно лепета о благих мотивах.
Немного кольнуло.
Леди Бомонт была из людей, которые думают прежде всего о себе — это правда. И всё-таки она часто размышляла на скользкую тему предательства. Позиция у маркизы давно сформировалась. Была ли та мысль искренней — или лишь самооправданием? Самой себе маркиза не стеснялась признаться, что до сих пор сомневается. Но…
— Но ведь это и правда благие мотивы. Ты знаешь: владения моего мужа больших прочих земель Стирлинга пострадали от Великой войны. Разве лишь Скофелы претерпели наравне с Бомонтами. Двадцать лет прошло, но у меня дома всё напоминает о войне: вот глядишь на маковое поле — и будто видишь кровь, которую оно впитало. Никакой войны никогда больше не должно случиться. И я, Санти, убеждена: если для этого необходимо нечто, что дураки назовут «предательством», то так тому и быть. Одно маленькое предательство — пристойная цена за мир. Особенно если это мир для целых поколений. В Стирлинге слишком много разговоров о былой войне, чтобы умные люди не опасались грядущей… а дураки не начинали о ней мечтать.
— Сейчас любой мудрый человек хочет мира. И мы с тобой. А уж королева Анхелика, о солнце Балеарии… тем более!
Маркиза нашла забавным, что Сантьяго упомянул королеву рядом с «мудрыми людьми». Эбигейл представлялось, что последнее, чем канцлер интересуется — это желания королевы. Фи! Следуй балеарская политика помышлениям ветреной Анхелики — ничего хорошего в стране за двадцать лет построить бы не удалось.
Впрочем…
…кто знает? Эбигейл искренне восхищалась канцлером и охотно играла в его игры. Но доверяла ли ему полностью? Нет. Определённо нет. И эта вертихвостка Анхелика — как знать, не пытается ли она казаться гораздо глупее, чем есть на самом деле? Ведь Сантьяго тоже вечно паясничал. О чём он говорит с Анхеликой наедине? Кто в этом танце ведущий? Легко предположить. Однако есть шанс столь же легко ошибиться.
— Да, милая Эбигейл: я твёрдо и решительно говорю большой войне «нет». Ну а маленькое предательство… Для людей истинно благородных, мыслящих о грандиозном, это вовсе не грех.
Прозвучало попыткой успокоения совести, и вот тут леди Бомонт вспылила. Она выпрямила спину, отодвинулась, сердито сложила руки под грудью.
— Ты ведь не думаешь, что я делаю это только ради самой себя?!
— Ох, ну как можно! Глупость! Разве ты можешь руководствоваться подобными меркантильными мотивами? Нет, и в мыслях не может быть!
Иногда маркиза просто ненавидела нарочитые переигрывания Сантьяго, которые он допускал совершенно намеренно. Сияющее чрезмерной искренностью лицо: так и хочется залепить пощёчину — но как осмелишься? Кто на это способен? Каждый ведь понимает, что таится под маской канцлерского благодушия. Словно стальной шлем обтянуть дорогим шёлком.
А может, и стоило сейчас его ударить? Но маркиза всё-таки не решилась.
— Я серьёзно.
— Прости. — он и сам сделался серьёзным. — Тебе показалось, что это была насмешка, понимаю. Но поверь, дорогая, нет… Это всего лишь невинная, однако крайне неудачная штука. Прости.
Леди Бомонт отвернулась, сделав вид, что смертельно обижена.
Она услышала, как скрипнула софа, когда Сантьяго снова оказался рядом. Почувствовала его дыхание и запах парфюма.
— Нас ждут великие дела, Эбигейл. — прошептал канцлер за миг до того, как силы на притворство у маркизы иссякли. — Мы с тобой…
Леди Бомонт прильнула к Сантьяго, не дав окончить фразу.
— После переговорим, Санти, после…