Игги очень не хотелось бросать Гретель в порту, но приказ есть приказ. Смешно! Только миг за её задницу подержался, а уже успел ощутить ответственность.
Они с Кеннетом, Карлом, Арджи и Хуаном пробирались к лагерю — стараясь и торопиться, и особо не попадаться кому-либо на глаза. Альма-Азрак закипал: тут и там верещали на местном языке, размахивали руками и факелами, толпились. Ничего хорошего всё это не сулило. Дури полезть на лагерь людям, что наслушались проповедей, вполне могло хватить — ради чего ещё, собственно, они вывалили на улицы? Всего пятеро солдат, пусть при броне и аркебузах, тем более рисковали не донести важнейшее послание, если проявят неосторожность. Конечно, какая-нибудь кучка оборванцев на них не бросится, но если ненароком столкнуться с настоящей толпой…
Требовалось быть собранным, но и не слишком себя накручивать — потому десятник, стараясь совладать со страхом, вспоминал Гретель. И как ни странно, думал не про грудь, которая его так волнующе (отличное слово, надо запомнить!) коснулась. И не про упругие ягодицы, которые успел пощупать. Даже не про лицо и прекрасные волосы. Нет. Про руки.
У неё такие руки!.. Сильные предплечья, но совсем тонкие запястья. Натёртые от работы ладони, но они оказались приятнее мягких рук, тяжёлого труда не знавших — как у шлюх в Муанге.
И ещё маленькие-маленькие, но острые ноготки. Ох!
Интересно: если поутру они оба ещё будут живы — Гретель хоть вспомнит этот вечер? Когда протрезвеет? Не сделает ли вид, что ничего не было? Хотя… в сущности, ничего ведь и не было. Проклятье!.. Ну почему хоть не на полчасика позже?
Наверное, точно потому же, почему Игги в злополучном бою не пригнулся на полмига раньше. Судьба такая.
Ладно: хорош ныть, подумал Игги. Хуан тоже оставил возле порта зазнобу, и едва ли ему теперь было спокойнее. А рожа у балеарца от рождения отвратительная, и ничего, живёт себе.
Путь предстоял неблизкий. Площадь, на которой разбили лагерь, располагалась почти у самой южной стены. Хотя то и не площадь по сути — она больше напоминала пустырь. Возможно, оставшийся после большого пожара. Довольно много мураддинов уже стеклось сюда, но пока это была ещё не настоящая толпа — кучки людей, негромко гудящие, словно разбросанные по пасеке ульи.
Наверное, ещё полчаса — и к лагерю солдаты не пробились бы. Но им повезло.
— А там народ уже на стрёме. — отметил Кеннет.
И правда, и вовсе не удивительно. Тревогу пока не подняли, но вход был перекрыт, а солдат на импровизированной стене виднелось больше обычного. Лагерь «ржавых» прекрасно освещался — большое пятно оранжеватого света, так подходящего к знаменам отряда.
— Стой!
— Свои!
Игги на всякий случай поднял руки — дула смотрели на него вместе с глазами караульных. В темноте плащи со стены могли особо не разглядеть. Впрочем, не узнав в лицо — всё равно бы просто так близко не подпустили.
— Стой, говорю! Кто таков?
— Из роты Бенедикта! Донесение от Люльи, из порта!
Пока часовые оттаскивали перегораживающую проход телегу, Игги успел коротко объяснить им, как плохо дело. Наверное, не стоило этого делать — раньше приказов слухи поползут по всему лагерю, но спохватился десятник поздно.
Пару минут спустя заспанный Бенедикт и совершенно бодрый Регендорф внимательно слушали его. Старый монах потирал виски и шевелил бородой, пытаясь осмыслить случившееся. Рыцарь мял в руках оранжево-красный берет, сшитый по нортштатской моде. Игги чувствовал, что шатёр плотно обступили, хотя и не мог видеть сквозь стены. Наверняка в пересказах через вторые, третьи и десятые уста новости сделались ещё более тревожными.
— Пока мы не знаем о судьбе капитана и Ангуса, Люлья главный. — констатировал Регендорф.
— Да смилостивится над нами Творец Небесный, это именно так.
— Нам нужно вернуться с ответом. Мы должны…
— Нет. — прервал десятника Бенедикт. — Кого другого пошлём, причём на лошади. От вас при мне больше толку.
Спорить тут было, конечно, невозможно — хотя Игги совсем не обрадовался. Ему очень хотелось скорее вернуться в порт. Бенедикт поспешил в свой шатёр, а Регендорф и так оказался в броне — ему только поднесли старомодный шлем с забралом.
Лагерь зашумел. В такт забили барабаны — играли тревогу. Сотни сапог и башмаков грохотали нескладно, но почти так же громко. Зажигались новые факелы, офицеры поднимали знамёна и созывали своих подчинённых. Из потоков тел, заструившихся между палатками и тентами, к ним тянулись ручейки — солдаты собирались вокруг десятников, те вели десятины к своим сержантам. При понятном волнении никто, однако, не паниковал: каждый превосходно знал, что лично ему делать в такой ситуации.
Игги оставшихся троих подчинённых разыскал с трудом, но всё же разыскал. Бо пока не стоял на ногах, а десятого, взамен погибшего Густава, им назначить не успели. Пускай: и восьмерыми-то командовать юноше пока было немного боязно.
— Велено лезть на стену. — объявил Игги своим.
«Стена» — громко сказано, конечно. Но тяжёлые боевые возы с мантелетами даже против какой-никакой армии показывали себя хорошо. А для местного мужичья — уж точно солидная преграда, покуда её защищают отличные стрелки. Потому Бенедикт и рассудил, что здесь от Игги с Кеннетом проку больше. Вспомнил, может, тот выстрел по стене Фадла?
Игги взобрался на ограду и окинул взглядом площадь.
То, что ещё недавно было отдельными людскими островками, уже сливалось в единую массу: пока разреженную, но скоро это будет плотная толпа. Народ прибывал со всех улиц, упиравшихся в пустырь. Показались и городские стражники, но настолько малым числом, что это не имело ровно никакого значения. Ни хорошего, ни плохого.
Факелов стремительно прибавлялось: как звёзды на небе зажигаются, пока сгущается мрак. Гул тоже усиливался. Сомнений насчёт опасности для лагеря не осталось — полезут на стену, ещё как полезут.
— Жалко дураков… — вздохнул Хуан.
Вряд ли горожане представляли, с чем столкнутся. Силу порохового оружия сполно ценили за эти годы мураддинские ветераны, но не простые жители Альма-Азрака. И не жрец, проповедовавший против наёмников. Порох — это хорошо, конечно, но численное преимущество врага становилось всё более пугающим.
— Кончится всё это херово. — заключил Кеннет.
Он заряжал обычную аркебузу, новомодное лимландское винтовое ружьё пока висело за спиной. Арджи поджигал фитили, а Карл возился с ремнями кирасы: броню он нацепил кое-как, второпях. Прыщавое лицо Хуана выглядело абсолютно спокойным. Этого парня ничто не могло выбить из колеи — он даже Кеннета спокойно терпел! Что уж там бой…
— Херово. — согласился Игги. — Но надеюсь, не для нас.
***
Встреча с Сулимом оставила у визиря тяжёлое впечатление — надежда на то, что жрец сделает всё как надо, была крайне робкой. Очень, очень велика вероятность, что станет только хуже — и вместо умиротворения толпы Сулим накалит атмосферу пуще прежнего.
Казалось бы, дурнее ничего быть не может. Как же Джамалутдин-паша ошибался!..
Перед дворцом халифа он обнаружил крайне возбуждённую толпу придворных — и сохраняющих ледяное спокойствие солдат Святого Воинства, выстроенных в безупречные коробки. Лунный свет играл на начищенных шлемах с личинами, на ростовых щитах, грудных зерцалах, стальной чешуе. К тёмному небу тянулись наконечники копий.
Воистину воодушевляющее зрелище, если надеешься вскоре увидеть славный бой. И весьма печальное, если стремишься к обратному. Но в адекватности Валида не приходилось сомневаться: смятение визиря вызвало иное.
Посреди этой сцены возвышался боевой слон, бронированный и покрытый изысканной попоной. На спине животного, в украшенной золотом и серебром корзине, позади погонщика и в компании двух воинов, восседал сам Мехмет Хасан Ослепительный, великий халиф, правитель мураддинов.
Юный халиф делал всё, что казалось ему необходимым, дабы походить на воинственных предков, овеянных подлинной боевой славой. Он облачился в великолепный чешуйчатый доспех, сплошь покрытый золотом: казалось, что отцовский шлем слишком тяжёл для тонкой, слабой шеи. Вот-вот сломает её без помощи врагов. Халиф потрясал копьём, а лицо его сияло ярче позолоты.
Он был в восторге. Мальчишка наслаждался притворным восхищением свиты и безмолвной суровостью воинов Валида ар-Гасана. А ещё ему нравилось глядеть на всех свысока в прямом смысле слова: слон был для того достаточно огромен.
Да будет проклят подлый Амоам во веки веков, да будет вечна слава Иама: халиф в самом деле вознамерился воевать!..
Джамалутдин-паша едва сдержался от того, чтобы картинно хлопнуть себя ладонью по лбу. Зачем халифу не сиделось во дворце? Ради чего мальчишка покинул прекрасных наложниц и решил поиграть в полководца? Да ещё именно в такой момент?
— О великий государь!.. — прокричал визирь. — Я смею выразить робкую надежду, что вы не намерены лично присутствовать в горниле беспорядков! Будьте уверены, что ваши стальная воля и несомненные таланты полководца в сей час — излишняя мера! Я глубоко убеждён, что Валид ар-Гасан…
Какой фарс. «Вы пляшете под дудку капризного ребёнка…» Да, Усман был прав. В каждом своём слове, с самого начала всей этой ужасной истории.
— Ух ты, Джамалутдин!.. — халиф всегда был довольно фамильярен. — Как здорово, что ты пришёл! Забирайся скорее сюда!
Визирь и увеселительной прогулки ради не полез бы на слона — больно высоко, с его-то тучным телосложением… А ведь Мехмет Хасан определённо задумал не ночной променад вокруг садов и фонтанов в центре Альма-Азрака.
— Благодарю вас от всего сердца за это великодушное предложение, но покорнейше прошу извинить мой отказ. Едва ли корзина рассчитана на человека моих габаритов. О мудрейший из правителей, молю внять этим словам: вам не должно вмешиваться в ситуацию!
— Ещё как должно! — отвечал халиф с задорным смехом, словно всё происходящее было для него чем-то вроде соколиной охоты или костюмированной инсценировки. — Неблагодарные гости чинят непотребство в моей столице? Я лично поставлю их на место, не сомневайся!
В иной ситуации можно было попытаться объяснить халифу, что те самые непотребства в городе спровоцировал кто угодно, но точно не наёмники. Разъяснить всю серьёзность разгоревшегося конфликта. Но сейчас…
Как его остановить? Действовать нужно быстро, долгих речей халиф слушать не станет.
— Это слишком опасно, о великий!..
— Мои предки исстари презирали опасность, а я всецело унаследовал лучшие их качества! — провозгласил юный правитель, и толпа дворцовых прихлебателей встретила этот бред бурным одобрением. — Я уже послал Валида навести порядок к порту, а сам направляюсь к лагерю нечестивцев. С тобой или без тебя!
— Разумеется, я последую за вами, о светлейший! — ничего другого ответить было нельзя.
Хотя впору хвататься за голову. Мало всего прочего — так ещё и Валид, оказывается, далеко! А это был единственный человек, на которого визирь сейчас охотно положился бы в вопросах военного толка. Конечно, бойцы Святого Воинства — это серьёзная сила, но Джамалутдин ясно видел перед собой войско львов под руководством… не барана, конечно, нет. Павлина.
И даже скромных познаний визиря военном деле было довольно, чтобы оценить такую ситуацию.
Когда рядом появился посыльный, Джамалутдин был готов к сколь угодно дурным новостям.
— Говори. Хуже уже не будет.
Гонец запыхался: он явно спешил ко дворцу издалека. Потребовалось перевести дух.
— За стенами неспокойно. Ашраины узнали о происходящем в городе. Толпа у западных ворот!
Ну конечно. Именно этого и следовало ожидать!
— Как они настроены?
— Решительно. Но по-прежнему не вооружены.
— На воротах достаточно наших людей?
— Регулярная смена стражи. Неполная, многих людей отправили к лагерю наёмников.
Значит, недостаточно. Сейчас бы поговорить с Валидом, обязанным быть именно здесь, однако отосланным прочь… идиотский приказ!
Сколько в Альма-Азраке вооружённых людей и кому они подчиняются? Того же Святого Воинства, если прикинуть — примерно наравне с наёмниками. А сколько стражников? Где прямо сейчас найти их командира? У кого из вельмож в столице приличные силы? Множество вопросов, ответы на которые требовалось узнать прежде, чем обострять ситуацию. Однако халиф был рад ввязяться в бой, не осознавая неготовности мураддинов к нему. Не осознавая вообще, что такое бой.
Выходило, что кроме Джамалутдина-паши позаботиться о благе Альма-Азрака теперь некому. Полководческое сумасбродство халифа не решит ни одной из проблем — только создаст новые. Валид, к сожалению — не там, где необходим. Сулим… на него вовсе глупо надеяться. Если он не усугубит ситуацию, а хотя бы на малую толику исправит её, это уже окажется великой удачей. Ну а мудрый Усман ар-Малави наверняка поступит по своему обыкновению: останется в стороне.
Визирь отчётливо понимал: ничем хорошим эта ночь не закончится.
***
Изнутри строя Ирма не могла точно видеть, сколько людей присоединилось по дороге.
Люлье явно удалось собрать в окрестностях порта многих наёмников. Это здорово, но одна беда даже женщине была очевидна: пусть почти все в броне, при клинках, многие — с аркебузами, как и велено…
…но все пики, разумеется, остались в лагере. Как и большая часть тяжёлого оружия на древках. На деле отряд сейчас был куда уязвимее, чем мог показаться.
С верхних этажей да из переулков неслись проклятия, кто-то умудрялся исподтишка бросить камень-другой — пару раз солдаты прикрывали женщин щитами. Но всерьёз атаковать горожане, конечно, не решались. Это вселяло надежду, что получится добраться до лагеря. А там… там видно будет.
Хотя ближе к лагерю — это дальше от капитана. Что совсем не прибавляло Ирме спокойствия.
Да и идти становилось всё тяжелее. Колено еле сгибалось, изодранная спина горела от любого движения. Подруга поддерживала Ирму на ходу. Гретель-то была в порядке — голубые глаза светились только злобой, ни малейших проблесков страха.
— Знаешь… Идвиг, кажется, погиб.
— Жаль. — ответила Гретель без тени какой-либо эмоции.
— Он спас меня во дворце.
— Молодец. Хотя, коль хочешь моё мнение…
— Ну что?
— А, забудь.
Улица уперлась в площадь, занятую маленьким рынком — тут днём торговали не дорогими заморскими товарами, а рыбой и подобной ерундой. Разумеется, ночью рыбаков и мелких купцов на площади не было. Поубавилось и телег, однако опустевшие лотки никуда не делись. Рынок тут вырос стихийно, прилавки ставили кто как горазд — вышли не стройные торговые ряды, а полный беспорядок.
Ни души. Барабаны Ржавого Отряда, всё не прекращавшие греметь, загодя разогнали простой люд. Все окна и двери закрыты, огни потушены — если кто-то из мураддинов и был рядом, то вида благоразумно не подавал.
Ирма заметила дозорных, которые спешно возвращались к отряду и о чём-то докладывали Люлье — но слов, конечно, не разобрала. Слишком далеко, слишком шумно. Но скоро и без слов стало понятно: дальше наёмники пока не двинутся. Напротив, солдаты начали укрепляться на площади.
Не похоже на тот план, который Люлья изначально озвучил. До лагеря им, похоже, просто так не дойти. Женщинам никто ничего не объяснял — не было в том ни времени, ни смысла. Но что могло заставить лейтенанта остановиться и перейти к обороне? Только одно: рядом враг, причём опасный.
Наёмники торопливо сооружали баррикаду из всего подряд, ломая прилавки и перетаскивая оставшиеся на площади телеги.
— Чего творится-то? — Гретель схватила за локоть сержанта в плаще.
— Да конница едет, вот чего.
Проклятье! Именно об этом Ирма думала совсем недавно — хоть Рамон Люлья сумел отлично организовать кое-как собранных людей, без пик они хороши только против пехоты. Альма-Азрак, увы, достаточно просторен и для всадников, а они теперь были смертельно опасны.
Похоже, Ирма рано почувствовал себя в безопасности. Угроза нисколько не отступила.
Люлья забрался на постамент странного изваяния, установленного посреди рынка, и во всю мощь глотки раздавал приказы оттуда. О толковой обороне при такой спешке речь не шла, но наёмники споро делали площадь настолько неудобной для всадников, насколько возможно. Вокруг выросла пусть жиденькая, но баррикада. Совсем не похожая на стену, разумеется. Не похожая даже на приличные полевые ограждения — каковые «ржавые» часто сколачивали перед боем.
Но это уже что-то.
Хорошо бы ещё «чеснок» рассыпать — маленькие штуковинки из скрученных гвоздей, которые конским копытам ой как не по нраву. Ирма частенько занималась этим, вспоминая крестьянское прошлое: такие вот семена войны. Только где ж «чеснок» нынче взять? Подобное добро осталось в лагере вместе с пиками.
— Как-то это всё безрадостно. — заключила Ирма вслух.
— И не говори. — отозвалась Гретель.
Гайя промолчала. Она забралась под ближайший прилавок и тихонько хлюпала носом.
Всадники показались уже скоро — сразу с двух улиц. Из-за лотков и спин высоких солдат Ирме мало что было видно — удавалось разглядеть знамёна да султанчики на шлемах. Но наверняка это Святое Воинство. Кто же ещё?
И правда: командиром конницы оказался Валид ар-Гасан.
— Именем великого халифа приказываю вам сложить оружие!
Это предложение, произнесённое с великой торжественностью, солдаты встретили дружным смехом. Ирме было совсем не смешно.
— О, мы обязательно сложим оружие! — воскликнул Люлья. — Каждый, кого ты лично поцелуешь в жопу, сделает это! Валид, срать мне твои приказы и тем более на халифа. Ты знаешь, кому я служу.
— Тот, кому ты служишь, мёртв.
У Ирмы кольнуло в груди, хотя она понимала, что это почти наверняка блеф.
— Серьёзно? Что, ты мне и голову его покажешь? А… Ну да. Так и думал. Валид, я обжиматься-то долго не горазд. Пришёл, сука, драться — так дерись!
Сказав это, Люлья обнажил меч.
— Готовсь! Ржавеет железное!
— РЖАВЕЕТ ЖЕЛЕЗНОЕ! — нестройно, но сокрушительно громко отозвались наёмники.
Ирма видела, как Валид молча опустил на лицо позолоченную личину.
***
Толпа перед лагерем Ржавого отряда сплотилась, стала единым целым, издалека напоминающим желе. Куцый строй городских стражников отступил — эти люди явно не имели ни сил, ни желания, чтобы остановить происходящее. Имели только приказ. А для них приказы значили совсем не то, что для Игги и прочих наёмников.
Это не воины. Такие же простые мужики, просто кое-как вооружённые и кое-как одоспешенные. Хороши, наверное, для ловли воришек — но даже с выдворением из столицы ашраинов не справились. А тут…
Толпа подступала к боевым возам, опоясывающим лагерь. Игги не знал местного языка и потому не мог разобрать возгласов мужичья — но понятно, что ничего доброго солдатам не кричали.
Игги подул на фитиль, проверил пороховую полку, положил ствол на край бойницы. Только дадут приказ — у него-то рука не дрогнет. Не дрогнет даже мизинец.
Регендорф командовал в центре лагеря, а у стены распоряжался Бенедикт. Уже нацепив доспехи, толстый лейтенант в одной руке сжимал аркебузу, а в другой — меч, держа его за лезвие, рукояткой вверх.
— Известно, дети мои, что не все вы почитаете Творца Небесного! — начал он. — Однако Творец Небесный мудр и милосерден. Он не требует от каждого поклонения. Он видит, что пусть не все в отряде почитают его святой крест, великий символ перекрёстка, на котором сожгли Благостную Деву, чтобы ветер разнёс пепел костра её по всем сторонам света… но!
Бенедикт высоко поднял эфес меча.
— Но этому кресту все вы верны! И того довольно! Ибо каждый наш выстрел грохочет могучим голосом Его, каждая пуля — святая проповедь Его!
Лейтенант подобрался к краю укреплённой телеги, высунулся из-за мантелета. Толпа уверенно приближалась: ещё не разобрать лиц, тем более в темноте, но уже вполне можно стрелять. Кто-то даже бросал камни, но те не долетали до возов: ударялись об землю шагах в двадцати, поднимали пыль.
— Стойте, глупцы! Не смейте приближаться, ибо обрушу на вас кару Творца Небесного! Обрушу огонь, что пожрал плоть святой Беллы! Прочь, нечестивцы! Уходите!
Глаза толстяка пучились, лоб покрылся потом, дряблые щёки надувались. Бенедикт, несмотря на свои религиозные речи, давно перестал быть проповедником. Когда бой становился близок, он всегда выглядел сущим безумцем, для которого вера — лишь форма выражения ярости.
Бенедикт, на первый взгляд добрячок, в такие моменты стремительно преображался. Он изрыгал громогласные слова, словно пушка — смысла в них было не больше, чем в грохоте пороха и лязге стали. Он говорил на том самом языке, не требующем перевода. Это был человек войны, сколь бы ни стремился казаться человеком мира.
Игги ощутил зуд в пальцах. Хотелось скорее нажать на рычаг, ощутить толчок в плечо и увидеть, как из ствола вырывается гневное пламя. О чём говорить с этой тупой толпой? Ясно, что без крови не обойдётся. Если так — лучше пролить её скорее.
И скорее вернуться к Гретель. Которой, сколь бы сильной и суровой она ни была, нужна помощь. Нужна помощь Игги, не чья-то другая — раз уж этой ночью Гретель выбрала его.
— Ни шагу больше! — взревел Бенедикт. — Или познаете ярость Творца Небесного, или примете первую и последнюю проповедь его! Крещу вас огнём!
Совершенно не удивительно, что его слова не возымели эффекта. Мураддины сделали и один шаг, и другой, а затем третий — столичная чернь не понимала, на что идёт. Мощь простой смеси угля, серы и селитры легко недооценить при первой встрече. И тогда встреча запросто становится последней.
Толпа наслушалась проповедей и поверила в свою силу. Силу, быть может, дарованную местным богом. Но уж точно — дарованную чувством локтя, которое Игги понимал прекрасно. Толпа — не строй, но даже в ней чувствуешь себя малой частью могучего целого. Разница лишь в том, что строй по-настоящему силён. А вот в толпе это ощущение ложно.
Бенедикт убрал меч и высоко поднял пустую руку.
— Готовсь!
Солдаты, направляющие на врага заряженное оружие, и так были готовы. Студенистая людская масса подползла ещё шагов на десять ближе. Рука лейтенанта ухнула вниз.
— Пли!
Кто-то выстрелил мгновенно, кто-то чуть позже — треск аркебуз растянулся, как долгая нота. Вслед за выстрелами послышались крики.
— Смена!
Ещё жмурясь от вспышки, Игги вытащил оружие из бойницы, развернулся и шагнул назад — освобождая позицию другому стрелку.
— Заряжай!
Десятник заряжал почти наощупь, но это ему было легко — движения не менее привычные, чем ложку ко рту поднести. Прочистить ствол шомполом: раз, два, три… Сорвать пороховую мерку с перевязи, засыпать порошок в ствол. Нащупать в поясном мешочке круглую пулю — холодный кусочек свинца, затем мягкий пыж в другом…
— Готовсь!
Это не ему. Это тем, чей черёд стрелять.
— Пли!
Ещё один залп. Игги забил пулю с куском тряпки в ствол. Поднёс пороховницу к полке, закрыл крышку.
Случайно обернувшись в сторону шатров, он увидел солдат с арбалетами. Не простые арбалеты: они были приспособлены для метания гранат. Тетивы уже натянуты, запалы подожжены: через мгновение маленькие круглые снаряды, на удивление лихо несущие смерть, полетели через стену.
Взрывы раздались прежде, чем Игги вернулся к бойнице. Он не видел, что случилось в толпе, но зато слышал: вопли мураддинов звучат теперь совсем не так зло и уверенно, как минуту назад. Боль, страх. Вот это всё. Как обычно.
— Смена! Заряжай!
Солдат с разряженной аркебузой скользнул в сторону, Игги ловко занял его место. Сунул ствол в бойницу и лишь затем посмотрел сквозь неё единственным глазом.
Толпа остановилась, даже отпрянула — убитые и раненые остались лежать впереди. Отступающие наткнулись на подпиравших, возникла давка. Камней в наёмников уже никто не бросал — зато факелы многие мураддины побросали на землю.
— Пли!
Игги прицелился — точнее говоря, просто навёл ствол на роящееся перед ним людское месиво. Тут нет смысла выцеливать офицера, например: уж кому прилетит, тому прилетит. Судьба. Грохот, пламя, толчок в плечо… отличный выстрел — точно не промазал!
— Смена! Заряжай!
Тут бабахнуло по-настоящему громко — куда сильнее аркебузного залпа. Это сработала мортира. Пусть небольшим зарядом — чтобы бросить тяжёлую бомбу совсем недалеко, но это было громко до боли в ушах. Игги, возившийся со стволом аркебузы, не отказал себе в удовольствии проследить, куда бомба рухнет.
Она так и не коснулась земли: запал оказался коротковат. Взрыв прогремел прямо над головами мураддинов, почти посередине толпы — ещё более плотной, чем до обстрела. Ударная волна разбросала людей по кругу, образовав в густом скопище солидную плешь. Завизжали посечённые осколками и обожжённые. Те, кого не сбило с ног, сами падали теперь на колени, хватаясь за лица и головы.
— Вот это славно! Вот это угодно Творцу Небесному!
Взрыв не настолько обескровил врага, насколько сломил его волю. Третий раз Игги стрелял уже в спины бегущим прочь: словно морская волна, толпа накатилась на лагерь минуту назад, но теперь отхлынула. Множество тел осталось лежать без движения: как показалось Игги, не меньше сотни. Ещё больше было пытавшихся уползти, по-пластунски или на коленях.
Но время праздновать победу, конечно, ещё не наступило. Это Игги прекрасно понимал.