- Жизнь прожили душа в душу, а тут вон какая пакость приключилась, причитала воеводша, - всю душеньку истомило...
- Монастырские служки привели ко мне Охоню, - ответила игуменья. Игумен прислал за выклики... Ну, я ее в келарню посадила. Девка-то не причинна тут, Дарья Никитишна, а так она... роковая. Как зародилась, так и помрет...
- Охота мне на нее поглядеть, матушка: какая-такая моя лютая беда завелась? На што польстился Полуехт-то Степаныч?
- И глядеть нечего, - сурово ответила игуменья. - Девка как девка... Пытала она убиваться даве: так рекой и разливается. Прибегала к ней матка, дьячиха, да я не пустила. Соблазн один...
Воеводша посидела малым делом, прикушала обительского взварцу да сыченого меду, а потом стала прощаться.
- Ничего, твоя беда износится, - успокоила ее на прощанье игуменья. А воеводу твоего игумен утихомирит... Постыдится воевода твой, да поздненько будет. А ты не кручинься без пути... Мы не выпустим Охоню.
Простившись с игуменьей, воеводша не утерпела и на обратном пути завернула в келарню, где сидела попадья. Чернички в келарне разбирали прошлогоднюю сушеную рыбу, присланную из Тобольска богатой купчихой. Между ними пряталась и Охоня, резко выделявшаяся своим девичьим румянцем и союзными бровями. Попадья успела малым делом клюкнуть какой-то обительской настойки и совсем разомлела.
- Вон она, Охоня, - ткнула она на дьячковскую дочь. - Ишь какая гладкая!.. Ягода, а не девка...
- Ну-ка, подойди ко мне, отецкая дочь, - проговорила воеводша.
Зарделась Охоня, как маков цвет, и не двигалась с места, пока чернички не окружили ее и не стали подталкивать.
- Подойди, не бойся, - проговорила воеводша. - Хочу поглядеть на тебя, какая ты есть отецкая дочь. Ну, иди же... не упирайся!.. Не из страшливых ты, коли воеводы не испугалась... Ну, што молчишь-то?
- Себя не помнила, - бормотала Охоня, не поднимая глаз. - Солдаты тогда учали меня срамить, а тут воевода присунулся...
- Так, так... Ну, а в церкви-то отчего выкликала?..
Охоня вздрогнула и закрыла побледневшее лицо руками.
- Застыдилась девонька, - пожалела ее попадья. - Ну, ин я за тебя скажу, Охоня: совестно тебе стало, как Герасима постригали. Из-за тебя в монахи он ушел...
- Несчастная я уродилась, - шептала Охоня. - Не люб он мне был, когда сватался, а тут... ох, горькое мое горюшко!.. Свету белого я не взвидела, как игумен взял ножницы... дух у меня занялся... умереть бы мне...
VII
Воевода Полуект Степаныч остался в монастыре, чтобы вынести "послушание" на глазах у игумена. Утром на другой день его разбудил келарь Пафнутий.
- Вставай, Полуект Степаныч... Игумен уж тебя ждет во дворе.
- О господи, господи! - взмолился усторожский воевода, соображая предстоящий позор. - И до чего я дожил?
- Оболокайся, воевода. Игумен у нас не больно-то любит ждать, а то еще на поклоны поставит.
Нечего делать, пришлось подниматься ни свет ни заря, и старый воевода невольно вспомнил свое Усторожье, где спал вволю и никого не боялся. Келарь принес с собой затрапезный кафтанишко и помог его надеть.
- Ну вот, теперь совсем, - повторял келарь, оглядывая воеводу в новом наряде.
- А ты чему обрадовался, долгогривый? - обозлился воевода. - Вот возьму да и не пойду...
- Воеводушка, не кобенься ты ради Христа, - уговаривал испугавшийся келарь. - И тебе и мне достанется...
Приземистый, курносый, рябой и плешивый черный поп Пафнутий был общим любимцем и в монастыре, и в обители, и в Служней слободе, потому что имел веселый нрав и с каждым умел обойтись. Попу Мирону он приходился сродни, и они часто вместе "угобжались от вина и елея". Угнетенные игуменом шли за утешением к черному попу Пафнутию, у которого для каждого находилось ласковое словечко.
- А ежели народ пойдет в церковь да меня увидит в затрапезном-то одеянии? - спрашивал воевода уже в дверях.
- Никто не увидит, воеводушка... будний день сегодня, кому в монастырь идти, окромя своих же монастырских?
- Достаточно и монастырских.
Игумен гулял в саду, когда пришел воевода.
- Вот тебе метелка, - сурово проговорил игумен, показывая на стоявшую в уголке метлу. - Я пойду к заутрене, а ты тут все прибери. Да, смотри, не ленись... У меня из алтаря все будет видно.
Сказал и ушел, а воевода остался с метлой в руке. Огляделся он кругом - никого, слава богу, нет. Монахи уже прошли в церковь. И принялся Полуект Степаныч за свою работу, только метелка свистит. Из церкви монашеское пенье несется, и легко стало у воеводы на душе: что же, привел господь в монастырских служках поработать... Метет Полуект Степаныч и слышит за собой легкие знакомые шаги. Оглянулся, а это Дарья Никитишна идет в церковь, идет, а сама и глаза опустила, будто ничего не замечает. Опять горько стало воеводе... Присел он на лавочке и пригорюнился.
- Эй, чего расселся, ленивый раб?
Это крикнул игумен в свое окошечко из алтаря.
Опять работает воевода, даже вспотел с непривычки, а присесть боится. Спасибо, пришел на выручку высокий рыжий монах и молча взял метелку. Воевода взглянул на него и сразу узнал вчерашнего ставленника, - издали страшный такой, а глаза добрые, как у младенца.
- Эге, да это тебя вчера... тово? - обрадовался воевода.
- Видно, меня...
Плохая была воеводская работа, и новый монашек показал ему, как надо было по-настоящему делать. Потом повел он воеводу в оранжерею и там показал все. Славный такой монашек, и воевода про себя даже пожалел его.
- Трудно тебе будет в монастыре, Гермоген?
- И в миру не легко... По крайности здесь одному богу послужу, а на миру больше маммоне служат да своему лакомству. И игумен у нас строгий, не даст поблажки.
Воевода проработал в саду вплоть до обеда, пока игумен не послал за ним.
- Ну, и умаял ты меня, владыка, - ворчал Полуект Степаныч. - Пожалуй, не обрадуешься твоему-то послушанию... Хоть бы ворота в монастырь велел запереть, а то даве гляжу, моя Дарья Никитишна идет. Страм...
- Ты у меня поговори... Не хочешь на хлебе да на воде неделю высидеть? А то и похуже будет: наших монастырских шелепов отведаешь...
Не стерпел обиды Полуект Степаныч и обругал игумена по своему воеводскому обычаю, а игумен запер его в своей келье, положил ключ себе в карман и ушел к вечерне. Тут уж зло-горе взяло воеводу, и начал он ломиться в дверь и лаять игумена неподобными словами, пока не выбился из сил. А игумен воротился из церкви и спрашивает через дверь:
- Будешь еще борзость свою показывать да лаять меня?
- Ох, владыка, прости ты меня, многогрешного! Не я тебя лаял, а напущено на меня проклятым дьячком...
- Не заговаривай зубов: поумней тебя найдутся.
Тяжело достался первый день монастырского послушания усторожскому воеводе, а впереди еще целых шесть дней, - на неделю зарок положен игуменом. Всплакался Полуект Степаныч, а своя воля снята...
Другой день послушания как будто был полегче: в каларне пришлось с братией постные монастырские щи варить да кашу. Все же не на виду у всех и не с метлой. Третий день воевода провел на скотном дворе, - тоже ничего. Добрая скотинка у игумена Моисея, кормная и береженая. На четвертый день Полуект Степаныч звонил на колокольне, и это ему больше всего понравилось: никто его не видит, а ему всех видно. Любовался он и рекой Яровой, и Служнею слободою, и Дивьею обителью и с тоской глядел на дорогу в свое Усторожье. Ох, убраться бы поскорее из монастыря домой... Будет, напринимался всего. Но не так думал игумен Моисей и приготовил еще испытание воеводе: поставил его вратарем. Тут уж не увернешься: у всех на виду, как глаз во лбу.