- Из тюрьмы бегу, отец,- сказал без всякого выражения.- Давай?
Никитич машинально звякнул своим стаканом о стакан парня. Парень выпил. Посмотрел на старика... Тот все еще держал стакан в руке. Глядел снизу на парня,
- Что?
- Как же это?
- Пей,- велел парень. Хотел еще закурить, но пачка оказалась пустой.- Дай твоего.
- У меня листовуха.
- Черт с ней.
Закурили. Парень присел на чурбак, ближе к огню.
Долго молчали.
- Поймают вить,- сказал Никитич. Ему не то что жаль стало парня, а он представил вдруг, как ведут его, крупного, красивого, под ружьем. И жаль стало его молодость, и красоту, и силу. Сцапают - и все, все псу под хвост: никому от его красоты ни жарко ни холодно. Зачем же она была? - Зря,- сказал он трезво.
- Чего?
- Бежишь-то. Теперь не ранешное время - поймают.
Парень промолчал. Задумчиво смотрел на огонь. Склонился. Подкинул в камелек полено.
- Надо бы досидеть... Зря.
- Перестань! - резко оборвал парень. Он тоже как-то странно отрезвел.- У меня своя башка на плечах.
- Это знамо дело,- согласился Никитич.- Далеко идти-то?
- Помолчи пока.
"Мать с отцом есть, наверно,- подумал Никитич, глядя в затылок парню.- Придет-обрадует, сукин сын".
Минут пять молчали. Старик выколотил золу из трубочки и набил снова. Парень все смотрел на огонь,
- Деревня твоя - райцентр или нет? - спросил он, не оборачиваясь.
- Какой райцентр! До району от нас еще девяносто верст. Пропадешь ты. Зимнее дело - по тайге...
- Дня три поживу у тебя - наберусь силенок,- не попросил, просто сказал.
- Живи, мне што. Много, видно, оставалось - не утерпел?
- Много.
- А за што давали?
- Такие вопросы никому никогда не задавай, отец.
Никитич попыхтел угасающей трубочкой, раскурил, затянулся и закашлялся. Сказал, кашляя:
- Мне што!.. Жалко только. Поймают...
- Бог не выдаст - свинья не съест. Дешево меня не возьмешь, Давай спать.
- Ложись. Я подожду, пока дровишки прогорят,- трубу закрыть. А то замерзнем к утру.
Парень расстелил на нарах фуфайку, поискал глазами, что положить под голову. Увидел на стене ружье Никитича. Подошел, снял, осмотрел, повесил.
- Старенькое.
- Ничо, служит пока. Вон там в углу кошма лежит, ты ее под себя, а куфайку-то под голову сверни. А ноги вот сюда протяни, к камельку. К утру все одно выстынет.
Парень расстелил кошму, вытянулся, шумно вздохнул.
- Маленький Ташкент,- к чему-то сказал он.- Не боишься меня, отец?
- Тебя-то,- изумился старик.- А чего тебя бояться?
- Ну... я ж лагерник. Может, за убийство сидел.
- За убивство тебя бог накажет, не люди. От людей можно побегать, а от его не уйдешь.
- Ты верующий, что ли? Кержак, наверно?
- Кержак!.. Стал бы кержак с тобой водку пить.
- Это верно. А насчет боженек ты мне мозги не... Меня тошнит от них.- Парень говорил с ленцой, чуть осевшим голосом.- Если бы я встретил где-нибудь этого вашего Христа, я бы ему с ходу кишки выпустил.
- За што?
- За што?,. За то, что сказки рассказывал, врал. Добрых людей нет! А он - добренький, терпеть учил. Паскуда! - Голос парня снова стал обретать недавнюю крепость и злость. Только веселости в голосе уже не было.- Кто добрый? Я? Ты?
- Я, к примеру, за свою жись никому никакого худа не сделал...
- А зверей бьешь! Разве он учил?
- Сравнил хрен с пальцем. То - человек, а то - зверь,
- Живое существо - сами же трепетесь, сволочи.
Лицо парня Никитич не видел, но оно стояло у него в глазах бледное, с бородкой; дико и нелепо звучал в теплой тишине избушки свирепый голос безнадежно избитого судьбой человека с таким хорошим, с таким прекрасным лицом.
- Ты чего рассерчал-то на меня?