А сейчас что делать? Снова запрягать телегу и отправляться на трупный промысел, чтобы провернуть с Кочергой тот же фокус, что и с Пугалом? Или поступить, как полагается добропорядочному гражданину, позвать жандарма и переложить эти заботы на его плечи? Собственно, жандарма можно и не звать, он и сам должен после обеда прийти — проверять, нет ли среди тел тех, которые проходят по полицейским расследованиям.
Пока я думал, раздался стук в дверь. Наверное, это толстяк. Легок на помине… Я натянул на лицо равнодушно-приветливое выражение и поплелся открывать.
Пожалуй, этот день в моем личном рейтинге плохих дней имел все шансы заполучить почетное второе место. Второе — потому что первого такое муторное времяпровождение ну никак не достойно.
Почти до обеда толстяк мурыжил меня переливанием из пустого в порожнее. Пучил глаза, рассказывал, как проницательна и въедлива эта самая Ядвига. И про то, как он хорошо все придумал. При этом никаких конкретных слов насчет того, что он собирается говорить местной «королеве преступного мира» он так и не произнес. А то вдруг он начинал требовать от меня, чтобы я дал слово, держать рот на замке и ни в коем случае не вмешиваться в беседу на высшем уровне. В тот момент, когда в дверь постучался жандарм, я уже почти готов был придушить моего толстого «компаньона».
К двери я понесся практически бегом. Распахнул ее, впуская жандарма внутрь.
И самым приятным зрелищем в этот момент было перекошенное лицо толстяка. Который даже не подозревал, что пока он разглагольствовал о своих дипломатических талантах, совсем рядом с ним все это время лежал убитый Кочерга.
— Сегодня вообще никого? — жандарм недоуменно свел брови, оглядел пустые нары. Зыркнул на толстяка, который тут же сжался и стал как будто бы вдвое меньше. Посмотрел на меня.
— Случилось кое-что плохое, — сказал я и сделал тревожное и скорбное лицо. — Сегодня ночью меня не было дома. Я… Ну, в общем, так получилось, что когда Алоизий Макарыч вечером не появился, как обещал, я пошел на Сенной рынок, потом мы с друзьями гуляли по Садовой и пели песни, я слушал музыкантов… В общем, потом солнце уже встало, и я пришел домой. А здесь… Пойдемте, я покажу., ваше благородие…
Я потянул его за рукав. От обращения «ваше благородие» жандарм слегка даже порозовел. Никакое он не благородие, разумеется. Обычный мужик, отслужил четверть века в армии, потом получил непыльную работку в Спасском полицейском округе. Лицо типично рабочеркестьянское. Но я же неграмотный мальчишка. Для меня любой человек в мундире — небожитель.
Увидев мертвого Кочергу, жандарм пожевал губами. Задал мне пару-тройку вопросов, на которые я и так уже ответил. Достал бланк протокола, накорябал несколько строчек. Кликнул двух молчаливых подручных от своей повозки. Он сноровисто забрали тело. Жандарм с кислым лицом поблагодарил меня за бдительность, похлопал по плечу, развернулся на пятках и вышел за порог. Что-то мне подсказывало, что никакого расследования он вести не будет. Место происшествия он не осматривал, никаких замеров не проводил, не вызывал никого, кто бы этим занялся. Значит…
— Он все это время лежал здесь, и ты мне ничего не сказал?! — напустился на меня толстяк, когда жандарм ушел.
Я пожал плечами и закатил глаза.
Как оказалось, обитала Ядвига в малиннике. Это еще одно злачное место рядом с Сенной площадью. Только в отличие от Вяземской Лавры, которая была оплотом нищеты, тлена и беспробудного пьянства, малинник представлял собой куда более жизнерадостное место. Здесь любили и умели предаваться всем грехам, до которых был в состоянии додуматься человек. Или, говоря простыми словами, это был бордель. Или даже целый комплекс борделей.
За общим фасадом, выходившим на Сенную площадь, прятались несколько зданий, некоторые из которых стояли автономно, а некоторые были объединены общими галереями-переходами. Проулки между домами освещали китайские бумажные фонарики и алхимические фонари самых причудливых расцветок. Трещины в стенах и язвы обвалившейся штукатурки были стыдливо прикрыты полотнищами ярких расцветок, аляповатыми панно с грубо намалеванными не очень одетыми девицами, и сплошными стенами дикого плюща. В каком-то смысле было даже уютно…
Под фонарями скучали девушки, определить возраст которых было затруднительно из-за толстого слоя яркой косметики. Из открытых окон домов раздавались звуки музицирования, разной степени талантливости и песни, разной степени непристойности.
Клиенты были двух категорий — первые были неплохо одеты и пахли дорогими одеколонами. Они целенаправленно двигались в сторону одного из зданий, не задерживая взгляд на выставивших свои прелести уличных девках. С ними было все ясно — это чистая публика, девушек на ночь они выбирали в уютных гостиных, с бокалом шампанского в руке и под звуки рояля или клавесина.
Вторая категория не отличалась изысканностью нарядов и манерами. Эти посетители, напротив, старались обходить стороной все входы в заведения, тянули руки к ярко раскрашенным девицам, в надежде бесплатно ухватить за какую-нибудь из привлекательных частей тела. А если у кого-то из них были деньги и желание потратить оные на продажную любовь, то свое он получал прямо на улице, в одном из многочисленных темных закутков, которыми изобиловал малинник.
Толстяк потащил меня сквозь этот царящий на улице развеселый разврат к самой дальней из построек малинника. Тот дом был отделен от остальной территории невысоким кованым забором. Окна его были закрыты и задернуты плотными шторами, а на крыльце стоял дюжий детина с дубинкой в руке. И по лицу его было совершенно не похоже, что он рад нас видеть.
— Вам вон туда за угол и направо, — презрительно проговорил он, окинув взглядом толстяка. На меня вообще не посмотрел. — Там из твоего мозгляка за гривенник мужика сделают.
— Я Ореховский… — проблеял толстяк, хотя ему, наверное, казалось, что он говорит с достоинством и гордо выпрямив спину. — Геннадий Кузьмич. Мне назначено…
Вот, значит, как тебя зовут, толстый… Уже не очень-то интересно, конечно. Да и раньше не было, кого я обманываю?
Громила прищурился. Еще раз смерил взглядом толстяка. На меня опять даже не глянул. Многозначительно похлопал дубинкой по ладони. Но сделал шаг в сторону и облокотился на перила. Видимо, это был знак, что нам можно пройти.
Толстяк вскарабкался по ступенькам и потянул дверь на себя.
Глава 12. Кое-что о непринужденных застольных беседах
Толстяк замер на пороге и втянул голову в плечи. Потом даже попытался сделать шаг назад, но громила на дверях легонько ткнул его дубинкой в бок. Мол, ты меня убедил, что тебе надо внутрь, теперь давай, топай, твой выход.
Толстяк оглянулся на меня испуганным взглядом и обреченно шагнул вперед. Я нетерпеливо последовал за ним. Стало очень уж любопытно, что это его так смутило. Он же стремился к цели заполучить криминальный бизнес, полдня мне сегодня мозг выедал чайной ложечкой, расписывая, как он прекрасно все устроит, и как ему все бонзы теневого Петербурга будут в овациях рассыпаться и реверансы на четыре такта вытанцовывать.
Я проскользнул вслед за толстяком внутрь дома и скромно занял место у стены рядом с дверью. А внутри царила совершенно даже не деловая атмосфера. За огромным столом в центре просторной комнаты восседало десятка два человек. На вошедшего толстяка они не обратили ровным счетом никакого внимания. Их гораздо больше занимали еда и напитки. Впрочем, понять их было можно — трапеза была обставлена с истинно цыганской роскошью, когда на стол поставили все деликатесы сразу. Осетр, размером с бревно, целиком зажаренный кабанчик, плошки с красной и черной икрой, наваленные грудой подрумяненные рябчики, искрящиеся граненые кувшины с благородно-рубиновой и бледно-золотистой жидкостью. И это не считая батареи обычных бутылок, нарезанных ломтями сочащегося ароматным соком мяса, напластанного крупными кусками дорогущего швейцарского сыра и прочих угощений, купленных явно не на Сенном или Никольском рынке.
Толстяк молча топтался на месте, ожидая, когда на него обратят внимание. Но никто особенно от еды не отвлекался. Вгрызались золотыми зубами в сочное запеченное мясо, жадно отхлебывали дорогое вино из драгценных бокалов муранского стекла, с хрустом, брызжа соком во все стороны, откусывали куски от румяных яблок.
— Грхм… Прошу прощения… — тихонько сказал толстяк. Голос его звучал пискляво, как у девчонки. Я фыркнул, пытаясь сдержать смешок. Да уж, от раздувавшегося от чувства собственной значимости повелителя труповозного дела, вершителя судеб и владыки судьбы, которым он представлял себя сегодня весь день, ничего не осталось. Только трясущийся кусок жира с красным помидором носа на бледном, как непрожаренный блин, лице.
Он обернулся на мое фырканье, но, кажется, я успел снова сделать серьезное лицо. Или нет…
— Простите… Госпожа Ядвига… Я нижайше прошу… — залепетал толстяк чуть громче.
Собравшиеся за столом продолжали жрать, обмениваясь односложными фразами. Единственная женщина сидела во главе стола. Она была черноволосая и черноглазая, густые волосы собраны в пышный конский хвост, у основания удерживаемый несколькими золотыми обручами. Она была одета в красно-черное цыганское платье и увешана золотом и самоцветами чуть ли не с ног до головы. Но цыганкой она не была, хоть и явно прикидывалась. И еще мне она показалась слишком молодой для владычицы криминального мира. Ей было может чуть больше двадцати…
Толстяк беспомощно оглянулся на меня. Надо было, пожалуй, как-то уже приходить ему на помощь, а то мы так и простоим на пороге, любуясь зрелищем стекающего по плохо выбритым подбородкам жира пополам со слюной и заляпанными разноцветными соусами рукавами бастистовых и шелковых рубашек, которые это быдло носить совершенно не умело. Зато могло себе позволить, что, собственно, сейчас с шиком-блеском и демонстрировало.
Я огляделся. Рядом со мной стояла корзина для тростей и зонтов, в которую какой-то шутник сунул резную ножку от журнального столика, покрытую облупившейся позолотой и перламутром. Хорошая работа. Явно из дорогого гарнитура, когда-то украшавшего богатую дворянскую усадьбу. Ну что ж… Быстрым движением я выхватил эту штуку из корзины и уронил на пол.
Чавканье и довольные односложные фразы стихли. Множество пар глаз повернулись в нашу сторону. Толстяк испуганно посмотрел на меня. А я пожал плечами и развел руками. Мол, сделал все, что мог. Ты же приказал молчать, вот и молчу…
— Д-д-добрый вечер, — сказал толстяк и поклонился. Прокашлялся, прочищая горло.
— Ты кто еще такой? — весело спросила женщина. — Кто тебя сюда пустил?
— Г-г-госпожа Ядвига… — начал толстяк. — Я, собственно, Ореховский… Передавал записку о своем визите… По поводу труповозного промысла…
— Записку? — черные брови Ядвиги сошлись на переносице. Она бросила быстрый взгляд на одного из сидящих за столом. Тот едва заметно кивнул. — Ах да, записку… Тогда излагай, что там у тебя.
— У меня есть п-п-предложение… — толстяк никак не мог совладать с дрожащим голосом. — Ежели с умом подойти к делу, то можно получить хорошую прибыль…
— А ум-то в твоей лысой башке есть? — громогласно спросил необъятных размеров мужик, чья туша свешивалась с обеих сторон массивного табурета. Тоже, кстати, лысый. А его толстомясый нос украшала бородавка размером с вишню.
— Я слышал, что чем больше пузо, тем больше ум, — поставленным голосом произнес другой застольный заседатель. Тощий, длинный, с круглыми очками на желчном лице и в беретике, как у парижского художника. Это на него смотрела Ядвига, когда сомневалась, что ответить.
— Ты, Веласкес, сильно-то не фармазонь, а то я и зазнаться могу, — необъятный тип с бородавкой потянулся к блюду с рябчиками, сцапал одного и с хрустом вгрызся в несчастную птичку, которая в его здоровенных руках вообще казалась крохотным воробушком.
— Я предельно искренен, уважаемый Бондарь, — тонкие губы улыбнулись, глаза остались холодными и внимательными. Очень светлые такое глаза, как две ледышки. — Я даже научную статью читал недавно. Что ежели ума в для головы слишком много, то он находит он перемещается в новый резервуар. У мужчин таковой на животе, а у женщин, прощу прощения, в афедроне.
— Так это что же получается, моя маруха умнее меня, раз у нее корма как монгольфьер? — вступил в разговор мелкий мужичонка с черной повязкой, закрывающей левый глаз. Правое ухо почти до плеча оттягивало несколько тяжелых золотых колец, во рту сияют два ряда золотых зубов. На шее — положенная на бок восьмерка Всеблагого Отца размером в полторы ладони толщиной в два пальца. А цепь такая, что волкодава во дворе на нее можно посадить, не оборвет. И ворот красной шелковой рубахи тоже расшит золотом. Только вот шея у него тощая, морщинистая и с уродливым шрамом.
— Конечно умнее, Коврига, она умеет помалкивать, когда не спрашивают! — жирный Бондарь громко захохотал, открыв рот. Во все стороны полетели брызги слюны и кусочки недожеванного рябчика. Остальная публика за столом подхватила смех. Либо фраза была связана с какой-то внутрицеховой историей, либо этот огромный неопрятный тип — обладает почти непререкаемым авторитетом. Даже черноокая Ядвига слегка улыбнулась и сделала маленький глоток из своего кубка. Желтого металла, покрытого замысловатым узором и посверкивающими самоцветами. Потом опустила его на стол, взяла изящными пальчиками ложечку и несколько раз стукнула ей о край бокала. Всеобщее веселье, которое стало уже затихать и само по себе, смолкло.
— Однако что же мы такие невоспитанные? — сказала она, белозубо улыбнувшись. — К нам тут с разговором пришли, а мы афедроны обсуждаем…
— Так молчит этот жирный, — Бондарь взмахнул зажатым объедком рябчика в одной руку и куском кровяной колбасы в другой. — А раз молчит, отчего бы и про афедроны не поговорить? Тема богатая…
Все снова засмеялись, но я смотрел не на авторитетного жирдяя с бородавкой, а на Ядвигу, которая в этот момент обменивалась многозначительными взглядами с тощим Веласкесом.