— Потслушифать нехорошо, — строго сказала она, но широко улыбнулась. Она была одета в то самое красное платье, в котором я ее видел полчаса назад. Как я мог не заметить, что она за мной следит? Ее наряд яркий, как новогодняя елка!
— Мое топрое сертце кокта-нипуть тофетет меня до мокилы, — она подчеркнуто-тревожно покачала головой. — Ты ф польшой опасности мальшик. Княсю нет то тепя тела, а мне — есть.
— Почему? — спросил я. В этой женщине было что-то странное. Сейчас она выглядела, как утомленная жизнью актриса дешевого театра, а вовсе не как уличная проститутка. Но что-то такое было в ее лице… Что-то…
— Потому што я снаю тфою мать, — она облокотилась на перила моста рядом со мной. Я смотрел на ее отражение в зеленоватой воде Екатерининского канала. И в этом отражении она выглядела моложе. И ее глаза… Между веками не было зрачка и цветной радужки. Они целиком были залиты тускло поблескивающим золотом.
— А я знаю кто ты, — сказал я и поднял глаза с ее отражения на саму стоящую рядом женщину. — Ты босорка. Что ты делаешь в Петербурге?
— А ты не тот, са кого сепя вытаешь, мальшик, — она как-то грустно улыбнулась и выпрямилась. Я понял, что она специально показала мне свое отражение. — Тот мальшик был нефешта, он не мок уснать меня по класам.
— Ты специально мне показалась? — пальцы мои сжались на перилах, костяшки побелели. В общем-то, босорки мало чем отличаются от людей. И не особенно враждебны, в отличе и тех же стриг или двоедушников. Их магия не очень могущественна, но если такую разозлить, то она может насылать чары, подобные родовым дворянским. От которых практически нет защиты, и противодействовать им нельзя. А еще босорки часто становятся любовницами и рожают детей от мужчин. Девочек они забирают себе, а мальчиков бросают на отца. Потому что девочка, рожденная от такого союза становится босоркой, а мальчик остается обычным человеком.
— Это что-то меняет? — спросил я слегка дрогнувшим голосом.
— Нет, — она покачала головой. — У фсех сфои тайны, мальшик. Но так таше лучше. Ты мошешь мне помочь. Мне и сфоей матери.
— И ты даже не спросишь, кто я такой? — я пристально посмотрел ей в глаза. Глаза были человеческие. Серо-зеленые, не особенно-то и яркие. Без таинственных проблеском золота или чего-то подобного.
— Кто пы ты ни пыл, мальшик, но ты чуфстфуешь, што толшен отдать толк той, кто потелилась с топой своей плотью, — не отводя взгляда, скзала она.
Понимать ее речь было и трудно, и нет. По-русски она говорила бегло, но определить ее акцент было невозможно. Когда она говорила слишком быстро, то понимать становилось труднее.
— Они саперли тфою мать в шелтом доме на канале, где тва моста с пашенками, — лицо ее исказилось болезненной гримаской. — Моя сестра нишего не помнит теперь. Она не помнит, кто она такая, не уснает меня… Ты — плоть от плоти моей сестры. Ты толшен ей помошь.
Босорки называли сестрами всех других босорок. Так что моя мать могла быть ей матерью или дочерью, а могла вообще не приходиться никакой родственницей.
— Кто ее туда запер? — спросил я.
— Три княся, — Ида выставила перед собой ладонь, показав три пальца. — Перфый пелокурый и кутряфый, отетый ф пархат и крушефо, как шеншина. И тухи у неко пахли лантышем, — она загнула один палец. — Фторой фысокий и черен гласами. Колос как у сопаки. Третий косит на отин клас, лшец и носит пелое.
Описание первого один в один было похоже на моего дядю! Того самого, в которого я думал, что вселюсь. Я удивился настолько, что открыл рот, собираясь назвать его имя. Но из моего рта раздалось громкое воронье карканье.
— Тепе нушна форона, — сказала она, кажется, нисколько не удивившись. — Ты кофоришь на фороньем ясыке, а она путет коворить на тфоем.
— Расскажи мне о моей матери, — сказал я. — Как так получилось, что она оказалась здесь?
Она снова облокотилась на перила мостика и посмотрела в воду. Глаза отражения блеснули золотом. Я слушал историю, стараясь не переспрашивать, хотя иногда ее слова были не очень понятны. Насколько я знал, моя бабушка умерла через несколько лет после рождения отца. Об этом не очень любили разговаривать в семье, ограничивались кратким «зачахла и сгорела». И после этого дед ушел воевать с турками в Трансильванию. И вот оттуда-то он и привез свой «трофей», который скрыл от семьи. Босорка последовала за своим возлюбленным в Петербург, согласилась жить в небольшом уютном флигеле на Фонтанке, который для нее купил мой дед. И вскоре родила меня. В смысле, не меня, конечно, а этого парня, в паспорте которого написано «Демьян Найденов». Она собиралась оставить ребенка его отцу и вернуться домой. Но ее любовь была сильной, и она все откладывала этот момент. Пока тайну князя не знал кто-то еще. Его старший сын. Тупица, прожигатель жизни и очень неприятный тип. «Мерский молокосос», как его метко назвала Ида. Он с друзьями похитили девушку, ребенка подбросили в приют, а саму ее долго держали в плену, пичкали какой-то гадкой отравой и издевались с фантазией и размахом. Мой дядя никакой интриги по началу не замышлял. Ему просто хотелось досадить своему отцу, который не воспринимал его всерьез и обещал лишить наследства. Как и вышло в результате, впрочем. Жестокие юнцы наигрались и выбросили сломленную босорку на улицу, откуда она довольно быстро попала в желтый дом.
Поигрались и забыли.
Только вот рот на замке держать юные княжичи не умели, и нашлись другие заинтересованные лица, умеющие держать уши открытыми. Босорка в желтом доме тем временем начала приходить в себя, а брошенный на произвол судьбы мальчик подрос. Что точно произошло со мной, в смысле Демьяном Найденовым, Ида не знала. Зато знала, что к ее сестре однажды пришел посетитель. Богато одетый, с изящными манерами, не пропустить такого персонал лечебницы для душевнобольных, конечно же, не смог.
И вот этот самый человек, в отличие от тех юнцов, оказался гораздо более образованным, чтобы понять, что несчастная девушка — вовсе не человек. Чтобы она не оправилась полностью и не сбежала, он применил какую-то магию, и сознание ее спуталось.
Она замолчала и испытующе посмотрела на меня. Да уж, это очень неприятная история. Если бы связь с босоркой, да еще и бастард от нелюди стали достоянием общественности, то мой дед мог бы лишиться всех наград, званий, а то и дворянства. Но ничего этого не произошло. Мой дед через несколько лет погибнет застреленным на тайной дуэли, его завещание обнародуют, и наследником официально станет мой отец, а его старшему брату оставят поместье где-то в Тамбовской губернии и крохотный пенсион. И еще через несколько лет он погибнет на Кавказе, по пьяной лавочке завербовался в армию.
— Ты помошешь сфоей матери? — потормошила меня Ида. А я замер в задумчивости и не знал, что ей ответить.
Ее история не проливала свет на отношение моего «тела» к своей матери. Сонька сказала, что настоящий я взвился бы от ярости при ее упоминании. Но почему? Что он был такое, до того, как я поселился в его голове?
«Крысеныш», «невежда», «маленький ублюдок»… Он крутил какие-то свои делишки, продаваясь в какие-то мерзкие махинации. Подсыпал отраву Пугалу, чтобы через его контору мошенники и контрабандисты могли обстряпывать свои сделки. При упоминании тех, на кого он работал, даже не самые приличные лица перекосило от отвращения… Почему он ненавидел свою мать? Ведь раз ненавидел, значит знал о нет?
— Почему я ее ненавидел? — я поднял взгляд на Иду так резко, что даже успел заметить золотой отблеск в ее глазах.
— Тшеслафие, мальшик, — Ида потрепала меня по щеке. — Она скасала тепе, што ты сын княса. Но тепе притетса хранить эту тайну, штопы зашшитить его топрое имя.
— А потом меня, видимо, поймали и заткнули мне рот, — губы мои скривились во что-то среднее между усмешкой и презрительной гримасой.
— Ты помошешь сфоей матери, мальшик? — снова спросила Ида.
Помогу ли я?
Что произойдет, если я выпущу босорку из желтого дома, и она вернет себе здравый рассудок? Не решит ли она начать мстить по очереди всем своим обидчикам, начиная с моего деда? Ведь, если задуматься, все ее несчастья произошли именно из-за него. Или Ида сумеет взять ее за руку и вернуть обратно в Карпаты, откуда они обе и появились?
Мне безусловно было жалко бедную девушку. Освободить ее было бы благородным и верным поступком. Ида совершенно права насчет того, что это мой долг. Я плоть от ее плоти, и все такое.
Но вдруг это… прореха? Прореха в истории моего рода. И необдуманно ткнув в нее, я изменю его историю, а то и вовсе уничтожу?
Я закрыл глаза, и почти как наяву увидел малый тронный зал и грозный лик Императора. И почти услышал звучный голос князя Голицына, который зачитывает безжалостный приговор. Вот Император поднимает перст, и с придворного мундира пропадают сначала все ордена и награды, потом эполеты и аксельбанты, потом золотое шитье… Пеплом рассыпаются кольца и перстни, обращается в труху золотая цепь… А потом и сам парадный мундир становится жалким рубищем. И вместо грозного и гордого князя, одного из первых, чье имя золотыми буквами вписано на страницы Бархатной Книги, перед блистательными придворными на коленях стоит жалкий изгой, ничтожество, лишенное всех званий, титулов, наград, должностей, права передавать по наследству родовую фамилию и родовую магию.
Сплетутся в замысловатом жесте пальцы князя Голицына, сверкнут алым и синим его глаза, и в горле у бывшего князя навсегда поселится колючий клубок, который никогда не пропустит ни единого слова из тех, что не должны быть сказаны.
Я тряхнул головой, отгоняя кошмарные видения из собственного прошлого. Я видел все это своими глазами, но сейчас представил на месте себя своего деда. Возможно, вместо Голицына будет Долгорукий. Может быть, никто не станет замыкать ему уста вороньим граем и выжигать весь его род до последнего человека. Может быть, узнав о босорке, Император решит не предавать это дело огласке, строго пожурит своего верного сподвижника и генерала, а остальным посвященным высочайше прикажет забыть все, что они тут слышали. И если кто-то проболтается, то ему придется сожрать собственный язык, перед этим самостоятельно приготовив его на дворцовой кухне. В сливках и со специями.
Может быть.
«Орловы, — хладнокровно напомнила мне память. — Вспомни, что случилось с родом Орловых».
Любвеобильные братья вовсе не породили потомство от русалки или богинки, не знаю точно, с кем они там путались. Но когда это дошло до Императрицы Екатерины, которая с самого начала к этому семейству была весьма расположена, то она без всяких сомнений и сожалений повелела вычеркнуть род Орловых из всех гербовников, кодексов и дворянских книг. «Дабы честь дворянская и правила строгие не мешали сим господам нелюдь и нежить семенем своим орошать».
Может быть, там дело было в отношениях Императрицы и братьев Орловых, и род их пал жертвой чисто женской мести.
Но по букве закона Императрица поступила довольно мягко. Она сделала Орловых простолюдинами и отняла магию. И все. Никто из них не отправился на каторгу, никого не приговорили к усекновению разных частей тела. И даже клеймо на лбу ни у кого не выжгли, хотя даже по закону она имела на это полное право. Не говоря уже о монаршей воле, которая позволяла трактовать этот закон сколь угодно вольно.
— Что за князь пытается купить информацию обо мне? — спросил я. Просто вспомнил беседу Иды и Долгорукого и сделал выводы. Вяземский рассказал Иде под видом чьей-то бонны или конфидентки, что видел какого-то мальчика, но упустил. Это значит, что кто-то из князей тайно объявил награду за меня. Но в дело вмешался старший Долгорукий и нанял Иду, чтобы выяснить подробности. А Ида или не знала, или не сказала, или…
— Я не снаю, — брови Иды приподнялись, будто ее очень удивил мой вопрос. — Ты ше снаешь, што я босорка, зашем ты спрашифаешь меня об именах?
— А что не так с именами? — я недоуменно нахмурился.
— Я и сестры не польсуемся именами и не мошем насывать тругих, — Ида улыбнулась. — Кокта называем, то теряем сфою силу.
— А как же Ида? — спросил я.
— Это не имя, — отрезала босорка, но больше ничего объяснять не стала.