Ночью разгулялась последняя осенняя буря. Стонал верховненский лес. Дождь беспощадно хлестал землю, бескрайние господские поля и полоски крепостных. Сосны скрипели, точно снасти корабля в шторм. Марина не спала. Слушала дикий стон бури и думала свою горькую, безутешную думу. «Не пойду! Руки наложу на себя, а не пойду», — твердила она себе. Не было слез, чтобы выплакать горе. Не было уже сил и говорить о нем. Ненависть разгоралась в сердце горячим огнем. Ненависть становилась залогом ее лучшей доли.
И до рассвета сидел за письменным столом Бальзак, ни на секунду не выпуская из рук перо, словно боясь потерять найденный источник вдохновения, и неугасимая жажда труда гнала его перо по белым большим листам бумаги, и это было настоящее наслаждение великого и святого творчества.
В эти минуты он владел всем миром, всем человечеством и, владея им, освобождал его.
Сомнения и тревоги остались далеко позади, затерялись в дорожной пыли. Его снова призывало, влекло неведомое, все жизненные невзгоды опротивели ему. Бальзак ехал в Киев.
Вот скоро предстанет перед ним славный город на высоких кручах над Днепром; он увидит древнюю Софию, серые стены Печерского монастыря, легендарную реку Днепр.
Столица Приднепровья лежала на его пути, как желанный и долгожданный клад, он стремился завладеть этим кладом, насладиться его красотой и обогатиться мыслями о нем.
Длинная вереница подвод растянулась по тракту. Путь из Верховни в Киев лежал через Бердичев, Житомир, мимо сел и хуторов. Впереди длинного поезда шесть серых в яблоках коней мчали высокую карету, в которой ехали Эвелина и Бальзак. За каретой катился рыдван с прислугой, а уж позади него плелись возы, нагруженные различным скарбом, необходимым для жизни господ в Киеве, — все, начиная с одежды и кончая продовольствием, везли с собою.
Поезд тронулся из Верховни на рассвете. Все было подготовлено. Эвелина сама проверила каждую мелочь, Бальзак ни во что не вмешивался. Все время сидел у себя в комнатах, работал, читал, писал письма. Эвелина предупредила: в Киеве предстоят визиты, многое зависит от поведения, от выдержки. Промолчал, хотя и тянуло ответить резкостью. Но равнодушие победило. Он мог заставить себя уступить. В Киев захватили деда Мусия, Марину и еще несколько девушек-горничных; всей челядью распоряжался дворецкий Жегмонт. Управитель Кароль остался в имении полновластным хозяином. Отъезд в Киев Эвелины и Бальзака даже радовал его, он наконец оставался один, жаль только — Марину взяли. Как только Эвелина выехала из ворот, Кароль, не теряя времени, помчался в Бердичев. Свидание с банкиром Гальпериным было крайне необходимо. Через него можно проникнуть к чиновнику Киселеву. В верховненском дворце настала тишина.
Хмурое небо нависло над землею. Свинцовые тучи словно окаменели на века в вышине. Все застыло в суровом и тревожном ожидании, только лихой повеса ветер, похваляясь своим неугомонным нравом, шугал среди кустов, кромсал стрехи на худоребрых мужицких хатках, подталкивал высокую черную карету Эвелины на киевском тракте. Ветер был силен, властен и шутлив. И Бальзак, приподняв занавеску, наблюдал в окно кареты его беззаботную игру. Эвелина сидела рядом, закрыв глаза. Спала или грезила. Бальзак ей не мешал.
Встречные подводы издалека замечали поезд. Мужицкие возы сворачивали с дороги на обочину. Крестьяне придерживали своих спокойных кляч, низко кланялись, снимая шапки и картузы. Простоволосые, на холодном ветру, они долго смотрели вслед кортежу, по коням и карете узнавали верховненскую графиню. Бальзак с интересом всматривался в обозы. Зоркий глаз улавливал озабоченность на лицах, низко опущенные головы, нескладные возы, истощенных лошадей. А карета плыла все дальше и дальше, мягко покачивалась на рессорах.
Серая неизвестность отлетела прочь. Плечо Эвелины было неподвижное, мраморное. Он опустил занавеску и откинулся на подушки. Тронул пальцами карман на груди. Письмо от генерал-губернатора Бибикова, полученное накануне отъезда, было с ним. Там же лежало несколько десятков мелко исписанных листков почтовой бумаги — впечатления и заметки о Верховне. Все это всегда хранилось на груди, ощущалось, как сердечные перебои, и предназначалось только для него одного.
Письмо от Бибикова было приятное и утешительное. Фактический вице-король трех крупнейших провинций — Киевской, Подольской и Волынской губерний, составляющих вместе территорию, равную большому королевству, — отнесся к нему, как к равному. Он даже подписался, с присущей истинным джентльменам скромностью: «Ваш покорный слуга Дмитрий Бибиков». В этом можно было усмотреть великодушие либо… Бальзак махнул рукой. Все равно. К черту все «либо». Он улыбнулся. Открыто, весело, во весь рот. Вспомнил, что писал генерал-губернатор:
«Свидетельствуя Вам мое особое удовлетворение при мысли, что Вы живете в наших краях, я прошу Вас, многоуважаемый г-н Бальзак, в случае надобности, обращаться непосредственно ко мне и пользоваться услугами для любых поручений, которые я выполню с величайшим наслаждением».
Эти слова запомнились сразу после первого прочтения. Да и как можно было их не запомнить? Когда и где еще писали ему так губернаторы? Когда? Никогда! Он мог вспомнить другое — гордость и презрение к нему даже в тех дворянских салонах, чьи властительницы дарили ему не только внимание и гостеприимство…
На его родине знатные дворяне, блюстители благородных чувств и высокой морали, гнушались им, презирали и обходили его. Стоило вспомнить хотя бы вечер у графини Висконти. В салоне собрались сливки общества. Здесь была герцогиня Оранская, граф Лионель де Бонневаль и другие знаменитости, дворяне и буржуа, знатоки литературы и меценаты искусства. Пока лакеи приготовляли столы для игры в ландскнехт, гости живо обменивались мнениями о всевозможных новостях. Бальзак стоял в стороне и слушал. Внезапно он вмешался в разговор. Встряхивая гривой волос, размахивая руками, он вдруг стал поверять присутствующим тайну своего труда, плод сотен бессонных ночей, тяжелых голодных дней. Он говорил о «Человеческой комедии».
— Мое произведение охватит все классы французского общества девятнадцатого века. Если через две тысячи лет захотят изучать Францию времен Империи, Реставрации и июльского правительства, то археологам и другим ученым достаточно будет заглянуть в мои книги…
И вот, после этих слов, граф Бонневаль оборвал его. Не скрывая своего презрения, он назвал его только оценщиком. Он сказал, что Бальзак не знает высшего общества и никогда не постигнет его высокую мораль и глубину его чувств.
— Вы подсчитаете все гвозди на дверях папаши Гранде, — спокойно и слегка презрительно говорил граф, и присутствующие подбадривали его своими взглядами, — и весь мушиный помет на барометрах, но что касается светских обычаев и нашего благородного языка, это уже другое дело. Это вам никогда не удастся, господин литератор.
Бальзак посмотрел с надеждой в глаза графини Висконти. Но от них веяло неприятным холодком. Он сразу почувствовал свое одиночество и не стал возражать.
Но надутый граф через несколько лет вошел в книгу «Утраченные иллюзии» как образ самоуверенного и циничного представителя дворянского общества.
Графиня Висконти не поддержала Бальзака в трудную минуту не из одной только осторожности. Во взгляд де ее он прочитал глухую враждебность своим идеалам. А Эвелина? Как она? Если бы не дремота, овладевшая ею, он бы в эту минуту спросил. Он должен был узнать это тотчас же. Ощущение несвоевременности подобного вопроса успокоило.
— Не время, — произнес он громко.
Эвелина едва шевельнула губами. Но веки не поднялись, и Бальзак снова приподнял штору, устремив глаза на далекие очертания леса на горизонте.
Письмо генерал-губернатора кое-что значило. И Бальзак не мог не думать о нем. И пока он озирал через небольшое окно кареты горизонт, мысли его блуждали в прошлом, он перекидывал их, как мосты, через бурливые реки жизни в будущее, взвешивал и отбрасывал; и снова, как всегда на перепутье, любовь, деньги, слава, работа перемешивались в круговороте чувств.
Киев был далеко, невиданный и неведомый, но желанный, и о Киеве думала, закрыв глаза, сидевшая рядом с Бальзаком Эвелина Ганская, и город привлекал ее по-иному и другим представлялся ей; белели перед глазами в сиянии огней стройные колонны дворянского собрания, раздавались чарующие звуки мазурки, и, двумя пальцами подобрав платье, отражая драгоценными камнями и золотом сияние люстр, шла она в паре с признанным танцором, ловила улыбки, взгляды, одобрительные или полные ненависти, но не равнодушные. Бальзак будет с нею в Киеве. Она встанет перед его глазами во всем величии своей красоты. И, может быть, там разрешатся все дела о наследстве, о состоянии, развяжется весь этот гордиев узел. И сразу все пойдет иначе. Как именно иначе — этого она не знала и догадаться не могла. Она подумала о делах и сразу же вспомнила Кароля. Пьяная рожа управителя маячила перед нею, и освободиться от этого отвратительного видения было нелегко.
В рыдване, ехавшем позади кареты, в углу на сундуке сидела Марина. Туго повязав черным платком голову, она бездумно смотрела прямо перед собой. Другие горничные оживленно разговаривали, вспоминая предыдущую поездку в Киев и радуясь случаю снова побывать на Подольской ярмарке, повидать ловких фокусников и чародеев, вдосталь подивиться на то, как они глотают огонь, беседуют с обезьянами, этими страшными существами, столь похожими на людей. Дворецкий Жегмонт сидел рядом с кучером, прислушивался к говорливым горничным. А Марина словно не слыхала болтовни девушек. Ее сердце было занято другим.
И вот Киев был перед ним. Он возник перед взором Бальзака на крутых склонах, террасами спускавшихся к густой синеве Днепра. Облачное небо окропило землю сединой утреннего инея. Над домами кудрявились дымки. Бальзак, тяжело переводя дыхание, поднялся на кручу. Впечатление было такое, словно он стоит на носу корабля. Над головой, в вершинах тополей, будто в корабельных снастях, посвистывал ветер. Внизу, справа, слева и прямо перед глазами, похожие на русла больших и малых рек, струились утренние улицы, уже полные пешеходов. Среди оголенных осенними ветрами садов и парков белели колонны дворцов. В долине, там, где начинался Подол, по оврагам, в палисадничках ютились под тесовыми кровлями старенькие хатки.
Когда-то давно он вот так же смотрел на Париж. Смотрел на прославленный Париж и вел с ним безмолвную беседу. Много лет спустя он заставил героя своего романа, Растиньяка, сказать то, что думал сам в то знаменитое утро. И теперь, стоя на киевских кручах, Бальзак вспомнил тот далекий день.
Это была юность, невозвратная пера одержимости, головоломный прыжок вперед, к неведомому, горячее стремление покорить Париж…
С течением времени отбушевали страсти и родилось постоянство. Теперь, обремененный им, Бальзак стоял на киевской земле, полный горестной тоски по тем временам, когда молодая кровь будоражила сердце и наполняла мышцы юношеской силой.
Бальзак не спеша спустился с кручи и постукивая тростью, зашагал по киевским улицам. Он забыл, что пора возвращаться, что Эвелина, верно, уже разыскивает его. С жадностью вглядывался он в лица встречных, осматривал дома, останавливался возле лоточников, которые на все голоса, как и во всех городах мира, выхваляли свой товар. Чистый морозный воздух щекотал ноздри. Он пил этот воздух, как славное туренское вино. Казалось, он возвращает молодость. Идти было легко, и он незаметно для себя очутился у Днепра. На берегу суетились люди, раздавались крики, ржали лошади, грузчики с грохотом скатывали с огромных телег каменные глыбы. У задымленных деревянных построек стучали тяжелыми молотами обнаженные по пояс, черные от сажи кузнецы. Пот струился по их лицам. Над наковальнями рассыпались снопами искры. Густой запах раскаленного железа, древесной стружки, свежеразрытой земли и речной воды повис над берегами. Синяя быстрина струилась меж них, покачивала на себе гребни тяжких волн, кидала их на песчаные острова.
— Берегись, барин!
Бальзак не понял обращенный к нему крик, но почувствовал опасность. Он отскочил в сторону. Мимо с грохотом и скрежетом поползла железная ферма. Багровые от натуги люди подталкивали ее, покрикивая:
— Раз! Еще раз! Раз!
Бальзак тронул за локоть господина в серой широкополой шляпе, с книгой под мышкой, наблюдавшего за тем, что творилось на берегу.
— Пардон, мсье!
Человек вежливо приподнял над головой шляпу.
Бальзак пожалел, что рядом не было Леона. Он бы сейчас очень пригодился. Коверкая слова, размахивая руками, Бальзак пытался объяснить человеку, что именно интересует его.
Тот, с любопытством посматривая на Бальзака, объяснил:
— Здесь строят мост через Днепр! Цепной мост. Проект Шарля де Виноля.
Шарль де Виноль? Бальзак всплеснул руками. Тыча в грудь то себя, то добродушного собеседника, он пытался втолковать тому, что де Виноль его друг, что он чрезвычайно обрадован случайностью. И вдруг незнакомый человек заговорил по-французски. Вежливо поклонившись, он представился:
— Разрешите отрекомендоваться: литератор Густав Олизар. С кем имею честь?
Бальзак притопывал ногой. Ему в самом деле везло.
Неожиданности подстерегали его повсюду. Впрочем, настал черед изумиться и его случайному собеседнику. Высокая шляпа с широкой тульей так и застыла у того в левой руке, а правую он прижал к сердцу, словно сдерживая его радостные перебои. Мог ли он еще минуту назад думать о таком негаданном счастье? Неужели он собственными глазами видит перед собой славного Бальзака? Неужели сам метр Бальзак стоит здесь перед ним? Густав Олизар осторожно берет Бальзака за локоть, и они выходят на дорогу, ведя живой, непринужденный разговор, как добрые друзья, которые только вчера расстались и с большим удовольствием встретились снова.
От Олизара Бальзак узнает многое. Минуя шумную площадь, посреди которой строится колоссальный фонтан, они идут вдоль высокой стены.
— За нею крепость. Ее выстроил еще Петр Первый.
— Петр Первый?!
О, у Бальзака вполне определенные намерения насчет этой великой личности. С обычной откровенностью он сообщает Олизару:
— Я напишу о нем драму. Это твердо решено.