На следующий день Франсуа приносит в мансарду дома № 9 на улице Ледигьер пятьсот франков и четыре книжки. Он кладет их на стол перед Канелем. Стекольщик оставляет у себя книги, а деньги возвращает Франсуа. Деньги уже не нужны. Эжен не нуждается больше в лекарствах. На рассвете отец схоронил его.
Канель долго рассматривает книги.
«Кузен Понс», «Отец Горио», — читает он заголовки на обложках, — «Евгения Гранде», «Утраченные иллюзии».
Он, стекольщик Канель, смотрит в окно затуманенными увлажненными глазами. На ресницах у него слезы.
Быть может, это было написано в тот самый день, когда он получил письмо от Ганской, а может быть, и позже. Одно вероятно — он написал эти слова, подавляя удивительное волнение, и возможно, что именно оно, это неожиданное волнение, заставило его оглянуться на прошлое, увидеть себя в мансарде на улице Ледигьер и вновь вмешаться в сложные отношения папаши Горио с его дочерьми. Так или иначе, но важнее всего было то, что среди заметок на страницах большой книги в сафьяновом переплете появились такие фразы:
«…Далекая корчма на пустынной дороге. Странные обитатели ее. Тот, кто вырвал из сердца отца его единственное дитя, — преступник. Может ли современное общество, то общество, которое гордится своими железными законами, мириться с таким преступлением? К чему спрашивать об этом? Оно оправдает преступника и столкнет в бездну справедливость. Не станет ли история старого корчмаря, его дочери, сиятельного графа и некоторых других источником для пополнения галереи участников „Человеческой комедии“?»
И не случайно, что днем позже он, не отвечая на настойчивые попытки Госслена выяснить, когда же наконец попадет в типографию второй том «Крестьян», тихо сказал:
— Госслен, мой благодетель, знаете ли вы, что такое судьба человека? Нет, вы не знаете. Нет.
Госслен только в изумлении разводил руками и смущенно молчал.
— Нет! Не знаете. Судьба человека — это кратер действующего вулкана, в котором пенится кипящая лава образов и метафор, биение сердца и шторм идей, порывы фантазии и губительная сила любви, подлости, ненависти, слава и падение с вершин, надежды и смертельное отчаяние, презрение и преданность и где-то среди всего этого честность, любовь, высокая страсть. Госслен! Вы не видели русских степей, не видели дорог этой суровой страны, не видели ее сыновей и дочерей. Госслен, вы никогда не были крепостным, вас не били по голове туфлей, изготовленной знаменитым сапожником. Вас не пороли на конюшне, не ссылали в Сибирь за то, что вы пишете стихи, не убивали на дуэли по приказу его величества, вы, наконец, не были корчмарем и у вас не отнимали единственную дочь и не пускали вас по миру нищим, вы не сходили с ума от горя; и знайте, мой друг, мой повелитель, что «Агасфер» господина Эжена Сю — это лишь частица жизни, а может быть, даже и не частица, а что-то вроде будуарной безделушки, пикантно щекочущей душу благородных господ и дам. Не смотрите на меня с таким осуждением, Госслен. Бальзак не сошел с ума, старый Бальзак отлично знает, что говорит. Знаете ли вы, что можно выменять красавицу девушку на охотничьего пса? Неужели ваше сердце не обольется кровью, если вы узнаете, что женщина, которую вы обожали…
Он вдруг замолчал. Молчал и Госслен, растерянно поглядывая на Бальзака. И только часы на консоли камина отсчитывали секунды, весело вызванивали каждые пять минут и за стенами шумел баззаботный Париж.
Так, едва не потеряв рассудок и осторожность, он чуть не доверил чужому человеку свое сердце, чуть не раскрыл душу. «Чего не бывает, когда вот так начнешь ковыряться в себе, в собственных чувствах. Господи! Неужели жизнь не научила меня?!»
Бальзак тронул Госслена за плечо и виновато проговорил:
— Не обращайте внимания на разбушевавшуюся фантазию старого Бальзака. Не пойти ли нам в ресторан Вьофур?
И вот они сидят за столом в «Ле гран Вьофур». Красное бургонское искрится в бокалах. Приятно щекочет ноздри запах жареной пулярки, но Бальзак, не без насмешки над самим собой, говорит слуге:
— Друг мой, на пулярку я могу только смотреть. Чтобы вгрызться в нее, надо обладать острыми, крепкими зубами… Принеси мне фарш.
И метр Бальзак, старательно поедая принесенный ему фарш с картофельным пюре, запивая его короткими глотками вина, не замечает любопытных взглядов, направленных на него со всех концов ресторанного зала, не слышит приглушенного шепота, он ест, углубленный в свои мысли, и даже не слышит того, что настойчиво втолковывает ему жирными губами Госслен. А в эти минуты сам хозяин ресторана, господин Альбер Вьофур, потирая коротенькие пухлые ручки, встречает на пороге гостей доверительным сообщением:
— Сегодня у нас ужинает мсье де Бальзак.
Юнцы из Сорбонны, попивая вино за столом в углу, не сводили глаз с Бальзака и Госслена. Наконец один из студентов отважился и, подбадриваемый коллегами, подошел с бокалом в руке к столу Бальзака.
Он поклонился, и Бальзак, кряхтя, встал.
— Чем могу служить, мсье?
Юноша растерялся.
— Мсье… мы, мсье… я хотел, мсье…
Бальзак ласково улыбнулся. Когда-то и у него были такие же румяные щеки и белокурые волосы, и так же блестели глаза, и так же гладок был его высокий лоб, не изборожденный еще морщинами.
— Я слушаю вас, мой друг, — тепло проговорил Бальзак.
— Мы, мсье, — осмелел юноша, — мы все, я и мои коллеги, — он показал рукою в угол, где у стола уже стояли студенты с бокалами в руках, — мы все хотим приветствовать вас, мьсе Бальзак. Вся Сорбонна, весь Париж, вся Франция…
Голос студента окреп. Он побледнел и был в эту минуту прекрасен; его молодой задор окончательно покорил сердце Бальзака.
— Вся Франция, мсье, радуется, что вы в Париже, разрешите поднять этот бокал за вас, наш любимый Бальзак, я прошу прощения за такую фамильярность, но знайте, что так называет вас Париж, и я хочу сказать, что мы пьем здоровье нашего Бальзака.
Студенты, стуча башмаками, бросились к Бальзаку. Госслен велел лакею подать еще бургонского.
Тосты сыпались, как из рога изобилия:
— За нашего Бальзака!
— За автора «Шагреневой кожи»!
— За создателя «Истории величия и падения Цезаря Бирото»!
В ресторане стало шумно. Бальзака и Госслена окружили незнакомые люди. Издатель только покрикивал:
— Гарсон, еще вина!
Но вино уже подавал не официант, а сам мсье Альбер. Что ни говори, а ведь это событие! Он едва переводил дух от счастья. Он уже представлял себе, как станет рассказывать об этой необычайной встрече мсье Бальзака со студентами.
— Господа! — Белокурый юноша поднял руку, призывая всех к порядку; шум прекратился, и среди внезапно наступившей тишины торжественно прозвучал его взволнованный голос: — Я предлагаю выпить за славу Франции — господина Оноре де Бальзака!
Бокал в руке Бальзака задрожал.
— За Францию! — тихо приговаривал он, чокаясь со студентами. — За прекрасную Францию и за вас, друзья мои!
Было от чего взволноваться. Но от этого волнения крепло сердце и прояснялся взор. Не наградой ли за долгие годы страданий были для него эти торжественные клики воспитанников Сорбонны, эти пылкие взгляды, в которых светились уважение и любовь, эти почтительные пожатия молодых рук?! Он засмеялся, не в силах сдержать радость. Смеялся и восхищенный Госслен. Еще бы! Какой восторг — метр Бальзак снова весел, в глазах его снова искрится неукротимый пыл. Это кое-чего стоило. Будет второй том «Крестьян», будут и другие новые книги. Госслен хмыкал от удовольствия. Это были поистине приятные минуты.
…После, даже на третий, на четвертый день, — время здесь не играло роли, — он думал об этой встрече со студентами не просто как о чудесных минутах, а как о даре судьбы. Выходило, что и здесь — судьба человека! Возможно, пойди он навстречу предложению Ламартина, и его судьба сложилась бы иначе. Возможно, не обрати он двадцать лет назад внимания на письмо иностранки, и он был бы… Черт побери все эти осторожные «возможно»! Кто выдумал это опасливое, трусливое, неуклюжее, похожее на тягучий провансальский сыр слово «возможно»?!
Его мало трогало, что говорили теперь о нем в парижских салонах. Он не читал о себе фельетонов в газетах. Он влюбился в одиночество. Оно стало его лучшим врачом. Это оно помогло ему постичь магическое сочетание слов — судьба человека! — которое так влекло его мысли и сердце в эти дни. Эвелина в самом деле и не помышляла, сколько забот принесет Бальзаку ее письмо с рассказом о старом корчмаре, о прихотливом, странном романе графа Мнишека с молодой красавицей корчмаркой. За пикантной историей, какой считала свой рассказ Ганская, Бальзак увидел трагедию. И его воображение невольно устремилось в далекий край, где люди уже творили легенду о человеке, который бродит из села к селу, из местечка в местечко, всем обликом своим заслуживая имя Агасфера — Вечного жида.
Господин Эжен Сю! Что вы скажете об этом?! Бальзак, перелистывая страницы «Агасфера», пощипывал усы, смотрел в окно и вел немую беседу с автором нашумевшего романа. Это был странный диалог, и парижане весьма изумились бы, узнав, о чем шла речь в этом разговоре. Возможно, все те колкости, которые говорились Эжену Сю, следовало бы адресовать Эвелине, но Бальзак знал, что Эвелине он этого не скажет. И мысль его, хотел он того или нет, устремилась в старую корчму при дороге, повела его за собой и, питая взволнованное воображение, наполняла сердце страстью и запоздалым раскаянием.
Между тем, пока в Париж пришла весна и нежная зелень оживила дворики в квартале Пасси, вдоль старого гетманского тракта от местечка к местечку ползла весть, что откуда-то с востока появился таинственный незнакомец, который странствовал, возвещая людям, что близок уже конец света… Бывало, и в прошлые годы там и сям возникала молва о подобного рода странниках, и всякий раз появление их связывали с каким-нибудь значительным событием. Чаще с дурным, чем с хорошим. Больше всего о таких людях говорили на ярмарках, но никто не видел их собственными глазами, хотя попадались и такие рассказчики, которые уверяли, что не только видели, но и вели с ними беседы и даже наслышались от них всяких страхов и небылиц.
На этот раз незнакомец, о котором шла молва, не был выдумкой. Отшумели снегопады, весна ринулась в южные степи журавлиными стаями. Далеким отзвуком ударил в лугах первый гром, и челн месяца заиграл серебристым отблеском в пене весенних облаков, которые, покоряясь властной силе ветра, плыли над степью, накатывались, как нескончаемый веселый прибой.
Старый Лейбко, случайно взглянув на небо, увидел в сиянии чеканного месяца эти облака и невольно простер к ним руки, умоляя о чуде. И на миг явилось перед ним в облачной пене лицо Нехамы, и этого мгновения хватило на то, чтобы он, пораженный как громом, навзничь упал на дорогу.
Его нашли чумаки, шедшие обозом в Азов за солью. Они сразу узнали его. Нужда и горе довольно потрудились над его внешностью, но не так уж были забывчивы чумаки, чтобы не узнать старого корчмаря, у которого, под тесной кровлей «Золотого петуха», выпили они не одну чарку горькой… А вот Лейбко не узнал их. И хотя атаман обоза Сидор Немирчук уже сотый раз бил себя ладонью в грудь, приговаривая: «Да опомнись, Лейбко, это же я, Сидор, да опомнись ты, леший тебе в печенку!», но Лейбко смотрел поверх головы Сидора в степь и твердил свое:
— Отдай мне дочку, жулик Гальперин! Отдай мне Нехаму, палач Гальперин! За что ты искалечил ей жизнь, мошенник!..
Чумаки с жалостью смотрели на старика. А он стоял перед ними недвижимо, и только слова сыпались с пересохших губ, слова, полные горечи и отчаяния.