— Ты откуда знаешь?
— Эта моя соседка, бедная Сильвия, потом обо всем узнала. У него туговато с деньгами, приходится работать, сколько сил хватает. Представляешь, еще мать, и двое детей учатся. Он смог положить жену в эту клинику, потому что жена состояла в кассе взаимопомощи, ей полагалось как преподавательнице средней школы. В общем, сидят они тогда в баре, и он спрашивает Сильвию, не за тем ли она его туда позвала, чтобы заказать какую-нибудь работу. Она даже растерялась, ни с того ни с сего вдруг спросил такое. Он-то думал, что она еще в санатории знала, что он бухгалтер. А она только тут спросила, что у него за работа, он и рассказал. Она говорит, мол, нет, просто хотела побеседовать, узнать про его жизнь. Тут он вроде не выдержал ее взгляда и отвел глаза. И стал объяснять, что жизнь у него самая что ни на есть обыкновенная и, что бы он ей ни рассказал, все будет скучно. Она еще больше растерялась и принялась рассказывать, что начинает жить заново, думала, никогда не поправится, а теперь решила стать гораздо общительнее, чем раньше, и хотела с ним поговорить, думала, ему тоже хочется с ней чем-то поделиться. Такое говорят, когда скрывают правду.
— Какую правду, Люси?
— Ну, помнишь, когда ты молода, пышешь здоровьем, хочется подойти к человеку, который тебе нравится. Тип ей понравился, и баста, пойди угадай причину, но ее подмывало побольше разузнать о нем, кто он, что любит. Она сказала, что, выздоровев, пообещала себе стать более открытой, не замыкаться по-глупому, жить иначе. Но, понятно, скрыла, что заговорить решила не с кем попало, не с противной тощей секретаршей из консульства, а подкатила к нему. Что-то в нем ее привлекло. Из стольких мужчин, прошедших мимо с момента ее выздоровления, она выбрала его. По ее словам, он на все отвечал, вел себя вежливо, но как-то заторможенно. Так бывает заторможен еще не совсем проснувшийся человек, полусонный, рано утром. Он разговаривал с ней, но что-то в нем еще не пробудилось, она это чувствовала. И она снова стала расспрашивать о его жизни. И жизнь его оказалась очень печальной, социальная страховка жены не покрывала всех расходов по болезни. Он убедил жену, что страховки хватает на оплату клиники с отдельной палатой для нее и очень хорошим уходом, но это было не так. Он влез в долги и теперь должен платить. А суток не хватает, чтобы переделать все дела, чем больше клиентов, тем лучше, но в сутках всего двадцать четыре часа. А в консульстве он хлопотал по делу, что-то мудреное, по налоговым соглашениям между двумя странами, для клиента-толстосума, не желающего платить в казну. Вот и вся его жизнь, работа с утра до вечера, возвращение домой, там, слава богу, все в порядке, у матери еще есть силы понемногу за всем присматривать.
— Но матери кто-то помогает, есть прислуга в доме или нет?
— Нет, та пожилая сеньора приходит ежедневно, но только до вечера, оставляет детям готовый ужин. Мать вечером моет посуду. Он застает все в полном порядке. Сильвия вообразила, как грустно ему бывает приходить домой, и заговорила об этом. И тут его понесло. Мать целый день смотрит телевизор, и в десять вечера у нее уже слипаются глаза. Он просит ее вставать попозже, тогда вечером ее не тянуло бы в сон и они могли бы поговорить. Но сама знаешь, как в таком возрасте не спится по утрам, в ранний час. А если мать выпьет кофе, то ночью страдает от бессонницы, глаз не смыкает, что ж ей, бедняжке, делать?
— Та еще ей не свекровь, а эта уже плохо о ней говорит, думаешь, правду рассказывает? Не очень-то я ей верю.
— А какая ей выгода рассказывать неправду? Он принимает душ, и усталость уходит, особенно эта тяжесть в голове, и тут ему хочется, чтобы мать рассказала о детях — как они провели день. А мамашу не оторвать от восьмичасового сериала, а как закончится эта гадость, сын просит, чтобы она смотрела еще и последние известия и затем рассказывала ему новости. А мать слушает новости уже усталая и ничего не запоминает, карга расслабленная, нельзя так себя запускать! Запустишь себя — пиши пропало. Нидия, ты ни за что не бросай читать газету и слушать новости.
— Да, это правда, я в Аргентине всегда смотрю их по телевизору, привыкла еще с того времени, когда Пепе был жив и слушал новости по радио.
— Человек надевает пижаму, за весь день не было времени ни о чем подумать в беготне по центру Рио, от офиса к офису, а к концу дня ему даже словом не с кем перемолвиться. Главное для него — узнать, что делали дети, жена сообщала ему все подробности. И однажды он с мамашей поговорил серьезно, мол, не порть она глаза у телевизора, к его возвращению была бы бодрее, и вообще продаст он телевизор. И мать расплакалась. Он чуть не умер от раскаяния. И заметил, что бедная мать очень сдала и уже не тянет, значит, он сам должен быть сильным и держаться. И пока он ест, мать ему что-то рассказывает, но уже до смерти усталая, а он, по словам этой Сильвии…
— Почему ты все время говоришь “эта Сильвия”?
— Есть другая, из Копакабаны, журналистка, ты ее еще не знаешь, тоже аргентинка. И тут, к счастью, он чувствует, что страшно устал, не перед ужином, а потом, на полный желудок, его одолевает жуткая усталость, и бывают дни, когда он засыпает раньше матери. Но в другие дни нет, особенно по субботам, когда не встает так рано. По субботам, когда жена еще не болела и если сон его не одолевал, они старались посмотреть какой-нибудь фильм по телевизору, только реклама надоедала, но во время заставок жена успевала что-то с ним обсудить. А теперь— ничего. Они спорили, жена утверждала, что, когда смотришь телевизор, лучше не гасить весь свет, так меньше портится зрение, она в одной статье читала. А он нет, предпочитал сидеть в полной темноте, как в кино. Он рассказал этой Сильвии все в мельчайших подробностях, они ведь с женой ладили, но счастливы в полной мере не были.
— Когда он стал критиковать жену? В баре консульства?
— Не сбивай меня. Теперь-то он может гасить весь свет сколько угодно, но раньше, когда начиналась реклама, она сидела рядом, с зажженным светом — в этом она упорствовала. А он всегда просил ее приодеться вечером к его приходу, и вот начинается реклама, а жена ходит, как чумичка, и он говорит, что она смахивает на служанку, а она, может, делала так нарочно, ведь стоило ей немного привести себя в порядок, он сразу замечал и не сводил с нее глаз во время рекламы. Он как-то купил ей платье подороже, надень рождения, и она его приберегала, надевала, только когда хотела произвести впечатление.
Но больше всего ему нравилось одно платье, оно ей очень шло, он заказал его приятелю, ездившему в Нью-Йорк, но для матери, на ее семидесятилетие, и, когда платье привезли, оно ей оказалось мало и досталось жене, ясное дело. И вроде в этом платье она преображалась, так оно ей шло, в цветочках, бело-зеленое. Но его она надевала редко.
— А эта твоя Сильвия видела платье?
— Нет, он ни разу не приводил ее домой. И она говорит, что будет очень осторожна, никогда не наденет при нем белого и зеленого. На платье с изнанки было четко написано “только сухая чистка”, а жена из экономии попробовала постирать его дома, самым нежным мылом, и испортила. И он никогда не мог ей этого простить, только всплывала эта тема, они всегда ссорились, она испортила ему еще и брюки, хотела сэкономить на химчистке, брюки итальянские, льняные, ну, видно, не совсем льняные, потому и просили особой осторожности при чистке, наверно, лен с синтетикой.
— Но теперь жены больше нет, ни в бело-зеленых цветочках, ни в каких. По-моему, раз он рассказал все это про жену ей, значит, как женщина она ему неинтересна.
— По-моему, тоже странно. Ему скорее нужна дружба, конфидентка, а не любовь. Но этого я не решилась ей сказать.
— Зря, лучше ей оставить иллюзии сразу.
— Нет, Нидия, ты и сама бы не решилась сказать. Из жалости. И потом, когда она рассказывает, кажется, что она права, что он ее любит. Рассказывает все в мельчайших деталях, пока не убедит тебя.
— Ты никогда не ловила ее на лжи? Она себе не противоречит?
— Нет, она мне тысячу раз все рассказывала от начала до конца. Только это ей и помогает.
— Боится, наверное, что никогда больше его не увидит.
— А для него лучше сидеть дома в гостиной с погашенным светом, правда? И когда по телевизору реклама, лучше смотреть эту рекламу, чтобы не видеть рядом с собой пустующее место. В этот час он обычно только после ванны, благоухает душистыми сортами мыла, здешними, бразильскими. Этого мне Сильвия не рассказывала, откуда ей знать, но я представляю, пижама у него не глажена, как сорочка тогда, и вот в темноте этот мужчина, одинокий, лысый, с животиком, но весь благоухающий мылом, наверно, на что-то еще в жизни надеется, в субботу вечером.
— Да, тут еще и это — такой заряд электричества в теле…
— …молодого еще человека, Нидия.
— А детей дома нет?
— Их и в будни-то не бывает, а в субботу — тем более. Но с ними никаких забот. Вроде, прежде чем жена слегла, в доме был полный кавардак, девочка страшная лентяйка, строптивая бразильяночка, как все нынешние девицы. Мальчик спокойнее, всё больше по спорту. Хотя он терзается, в смысле отец, что не может купить ему обещанную доску для серфинга. И знаешь? Эта моя соседка чуть не купила ему доску, но тут он пропал. Ненавижу этих, с их серфингом. Потом, живут они далеко от пляжа, не то что мы, у нас-то он под боком, — и зачем мальчику доска?
— И я их ненавижу, обрушиваются как гром среди ясного неба. Наглые, как танки. Я сижу себе в воде, в нескольких метрах от берега, а они прут, глаза нахальные, мол, посторонись, не успеешь оглянуться, а они у тебя уже на голове!
— Но, с другой стороны, они сжигают много энергии, пусть уж лучше этим балуются, чем наркотиками. В общем, детей он видит нечасто.
— А до болезни жены что было? Ты что-то начала говорить.
— Да, в доме был полный бедлам, девочка молоденькая, а уже живет как взрослая, понимаешь, о чем я. И мальчик не очень прилежный в учебе, но, когда мать заболела, семья сплотилась. Так продолжалось и после ее смерти. Бабушка уже привыкла, что внучка встречается с парнем, но хоть учебу не запускает, и на том спасибо. И вроде невестится всерьез, с товарищем по учебе. Просто человек приходит вечером домой в полном изнеможении. А мать смотрит телевизор и разогревает еду, приготовленную служанкой.
— И эта твоя Сильвия спросила про его жизнь? Как она отважилась? Или он сам рассказал?
— А что плохого в вопросе?
— Женщине нельзя так спрашивать. Тем более, она психолог. Меня в зяте именно это беспокоит, и ты, Люси, сама знаешь мужчин, какие у них проблемы. Мужчины, они не такие, как мы, особенно в этом возрасте, еще не старые.
— Но, Нидия, чем взвешивать каждое слово, лучше совсем онеметь.
— Боюсь, Игнасио женится повторно на первой встречной, мужчине ведь нужна женщина. Мужчины, они такие, Люси, это их природа, я-то знаю, стоило мне заболеть, у Пе-пе начинались проблемы, не мог заснуть, если проходило несколько дней без этого.
— Но твой зять правда обожал Эмильсен, большое горе, наверное, все убивает, всякое желание погулять, повеселиться, и вообще.
— Ошибаешься, Люси. Не ты ли сейчас говорила, что мужчина не может заснуть вечером в субботу? Это у них, как у нас чувство голода. В тот день, когда умерла бедняжка Эмильсен… я совсем выбилась из сил, едва стояла на ногах. Игнасио заставил меня перекусить, и, признаюсь, мне стало лучше, когда я немного поела. В тот день я проголодалась, вышла после бдения у гроба, хотела чуть согреться дома, а то в помещении, где проходило бдение, почти не топили, еле-еле, эти ворюги из похоронной конторы. Для меня правда жизнь кончилась, когда ушла моя Эмильсен, и при этом, не поверишь, я проголодалась и замерзла. И согревшись, почувствовала новые силы, чтобы бороться дальше. Ведь на пустой желудок, почти без теплой одежды, стало так тревожно, хотелось кричать, броситься в окно, но там были дети Эмильсен, бедняжки, к чему закатывать спектакль, но кофе с молоком, с хлебом с маслом, и жакетик, мы его вместе покупали в Риме, придали мне новые силы.
— Ты права, Нидия. По сути, Сильвия, наверное, хотела узнать именно это: как он решил проблему. И здесь ни при чем любовь, которую он сохранил к жене. Или при чем. Знаешь, я вот что думаю. Если он сильно любил жену, может, он оказался полностью парализован, и никаких сил к ночи у него не остается, когда он ложится спать один в кровать. Но, может, он не любил ее так сильно, и тогда горе его пройдет быстро. А может случиться и такое: он любил ее безоглядно, ни о ком, кроме нее, не думал, отчаяние его беспредельно, он не в силах носить великое горе в своем сердце, горе рвется наружу, разрастается все больше, так вот, и здесь он может совершить любое безумство, броситься вниз с десятого этажа или пойти с первой бесстыдницей, попавшейся на пути.
— Значит, ты думаешь, как и я. Страшно за Игнасио, что он выкинет такое.
— Ну вот. В тот первый день они много говорили, о детях, но пока ни о жене, ни о том платье, ничего такого. И тут он посмотрел на нее пристально, улыбнулся и сказал, что в юности был совсем другим. Что в иные времена жил другой жизнью, ему довелось жить в Рио другой эпохи, эпохи большего изобилия. И тогда он был слегка шалопай, и даже чуточку бунтарь. Но все это давняя история, и ему стыдно, что остается рассказывать только о прошлом. Потому что настоящее для него — это… Не помню слова, сказанного Сильвией.
— Наверное, голгофа, это слово как раз для меня.
— Нет, он сказал другое… пустошь! Хотя, по-моему, Нидия, когда я говорю “пустошь”, на ум приходят сестры Бронте, по-моему, пустошь — это такое место, серое, но интересное, загадочное, в белой дымке и время от времени еще, помнишь? — порывы ветра и дождя с солнечными бликами, неизвестно откуда взявшимися. А на небе очень низкие, страшные, почти черные тучи. Помнишь экскурсию в музей сестер Бронте? Вряд ли он говорил “пустошь”. Наверное, сказал “пустующие земли”.
— Не помню этого музея, Люси. Кажется, больше всего у меня страдает как раз это, память. Что это была за экскурсия?
— Подожди, дай закончу, а потом расскажу о той прогулке, к пустошам “Грозового перевала”.
— Ах да, про “Грозовой перевал” помню, там еще что-то странное виднелось вдали, на выходе из музея.
— Ну да! как мираж, там, где начинается пустошь, вроде бы затерялся дом.