– Длинный, почему я должен повторять тебе дважды? Иди и пусти в расход эту сволочь.
– Меня зовут Алишер, – как можно равнодушнее сказал я ему.
Акула сверкнул на меня своими рыбьими глазами и, брызгая слюной, произнёс:
– Запомни, Длинный, нынче я пахан в твоём сраном городе. Как тебя назову, на то и будешь отзываться! Всё, что я прикажу, будешь выполнять беспрекословно, понял?!
Я промолчал.
– Иди и пристрели эту сволочь.
Я посмотрел в сторону, куда он указывал. «Сволочью» оказался мальчик лет пятнадцати, переодетый в женскую одежду. На нём было длинное, почти до пят, платье красного цвета с крупными желтыми цветами. Голова была покрыта большим тёмно-зеленым платком. Дорога, на которой его схватили, вела к реке Пяндж. «Бедняга, видимо, намеревался переплыть её и укрыться на том берегу, в Афганистане», – подумал я.
Мальчик весь дрожал, как новорожденный щенок, и постоянно твердил: «Не убивайте меня, не убивайте меня…».
Он находился в том возрасте, когда кожа еще по-детски нежна и щеки не утратили свой молодой румянец. Его большие зеленые глаза были наполнены страхом. Я его не знал. Я многих не узнавал в своём городе, потому что всего месяц назад, в ноябре, вернулся после роспуска студентов из Душанбе, а перед этим три года прослужил на Балтийском флоте. В Шаирабаде я не был почти семь лет.
Я догадывался, почему Акула приказал исполнить мне этот жуткий приговор. Он хотел проверить меня на благонадежность. На днях они меня завербовали.
Эти боевики были пришлыми южанами, не из Шаирабада. Они с утра ходили по домам и рекрутировали себе новобранцев. Только перед самой войной я случайно узнал, что этнически был южанином, хоть родился и вырос в городе, в котором сейчас большинство были сторонниками оппозиции. Вот такие вот дела. Каким-то образом у боевиков оказались списки и адреса всех южан нашего города, и они ходили по квартирам, призывая людей примкнуть к их рядам.
«Зря не послушался отца», – пронеслось у меня в голове. Он строго-настрого запретил нам, своим сыновьям, участвовать в этой бессмысленной войне. Отец так и сказал: «Это не война – это сумасшествие. Слушайтесь меня и не сходите сума. Не марайтесь об это, если хотите смело и честно смотреть людям в глаза, когда всё это безумие закончится».
Но сегодня утром, когда боевики с автоматами и нервным видом ворвались к нам во двор, отца дома не было. Они прочли наши имена и, указав на моего старшего брата (отца четверых детей), скомандовали:
– Ты идёшь с нами.
Возражать было опасно.
– Он плохо слышит, – вмешался я. – Можно я пойду вместо него?
Про тугоухость брата я придумал на ходу даже как-то неожиданно для себя.
– Годится! Оружие дома есть?
– Нет, – ответил я, что было правдой. Отец запретил.
– А если найдём?
– Проверьте.
– Хорошо. У нас нет времени. Пока что будешь заправлять рожки автоматов. Иди за нами, – приказал командир.
Вот так я оказался в одних с ними рядах, и в данный момент они испытывали меня на благонадёжность.
– Дай ему свою пушку, – прикрикнул Акула боевику в джинсах. Тот медленно стащил с плеча автомат, снял его с предохранителя и, глядя прямо в глаза, протянул его мне. Я медленно взял оружие в руки.
Мальчик побледнел. Его пересохшие губы что-то шептали – я не мог разобрать. В ушах у меня звенело. Отец был совершенно прав – это не война, а сумасшествие. Это безумие. Веками выработанная таджикская пословица гласит: «Чизе, ки пир медонад, пари намедонад», то есть: «Что знает старый, не знает даже ангел».
– Пойдем, – сказал я мальчику, направляясь в сторону ворот детского сада. Мысль работала сбивчиво. Я не знал, что я делаю – лишь бы оттянуть время, хотя бы на мгновение.
– Нет, Длинный, пристрели его здесь. Сейчас же…
«Ох и нелюдь же этот Акула. Скорее всего – из уголовников», – промелькнула у меня догадка.
В это время раздались автоматные очереди и из-за угла с грохотом вырулил БТР, впереди которого с выстрелами бежала группа людей. Мы находились посреди дороги, и бронированная громадина ехала прямо на нас. Боевики бросились врассыпную. Мы с мальчиком оказались с левой стороны улицы, у бетонного лотка, а Акула со своими боевиками – с правой.
БТР остановился между нами, и началась беспорядочная стрельба. Кто в кого стрелял, невозможно было разобрать. Я схватил мальчика за рукав рубашки, и мы вместе залегли в бетонный лоток. Он оказался впереди меня, и я жестами показал ему ползти. Паренёк, извиваясь как змея, стремительно двинулся вперед. Перед моим носом только и мелькали его рваные замшевые кроссовки. Я даже не чувствовал ледяную воду, текшую по дну лотка. Неожиданно мы наткнулись на свисавшие вниз ноги расстрелянного учителя. Он зашевелился. «Слава Аллаху, живой», – мгновенно промелькнула мысль.
Стрельба не прекращалась ни на минуту. Мальчик двигался быстро, и я едва успевал за ним. Все, что мы желали в тот момент – подальше отползти от этого страшного места. Я боялся поднять голову и лишь краем глаза заметил, что мы оказались у ворот Дома Пионеров. Быстро схватив паренька за кроссовки, я остановил его. Он притих. Я указал на ворота. Мы вместе выкарабкались из лотка и ползком пересекли улицу. И лишь оказавшись в саду Дома Пионеров, мы остановились. Тут я заметил, что всё ёще держу в руках автомат, переданный мне одним из боевиков.
– Ака, маро на парон (Брат, не убивай меня – тадж.), – жалобно молил мальчик.
– Молчи и беги рядом, – тихо сказал я.
Через некоторое время мы оказались в камышовых зарослях на берегу реки Пяндж. Граница была открыта. В эти дни российские пограничники, казалось, сохраняли нейтралитет и не вмешивались в конфликт
Мальчик был совершенно растерян и не понимал, что происходит, но безоговорочно исполнял все мои указания. Неожиданно он посмотрел на меня своими зелеными глазами. Это были не детские глаза, это были глаза мудреца. Я опустил автомат, близко подошел к нему и тихо спросил:
– Плавать умеешь?
Он не отвечал. Кажется, он не видел ни меня, ни серое небо над головой и не чувствовал ничего – ни холодного воздуха, ни запаха тины, идущего от реки. Вдруг он вздрогнул, будто от холода, вновь вернувшись в эту реальность.
– Что?– с удивлением и хрипотцой в голосе спросил парень.
– Плавать умеешь? – повторил я чуть громче.
– Нет… да, умею, – ответил он.
Было видно, что он цепляется за мизерный шанс. Я понял, что плавать он не умеет.
– Сними платье, тебе в нем будет неудобно. Сейчас река обмелела, я покажу тебе брод. Главное – держись на ногах, не падай. Встань лицом против течения, так легче ему противостоять. Понял?
– Ты мне в спину не выстрелишь?
– Вот, смотри, – я отстегнул рожок и выбросил его в реку. Магазин булькнул и мгновенно исчез в темно-зеленой воде Пянджа. Минуту поколебавшись, я далеко забросил и сам автомат.
Мальчик неуверенно вошёл в воду и, не отрывая взгляда от меня, пошёл по броду.
Кто обвинит меня в том, что я отказываюсь воевать? Где вы теперь, долбанные ораторы с митингов, затеявшие эту войну? Куда вы все попрятались? Ради чего вы всё это начали? Разве стоят ваши эгоистические амбиции жизни вот этого мальчика – вброд, дико озираясь на меня, неуверенно пересекающего холодную реку? Реку, дающую ему шанс выжить на чужом афганском берегу. Счастья и удачи тебе, мальчик! Если сможешь, прости обезумевших взрослых…
Я сидел среди зарослей камыша и смотрел на удаляющуюся хрупкую фигурку паренька. Он шёл очень осторожно, но уже ближе к противоположному берегу его всё-таки сбило течением с ног, но он, немного побарахтавшись, зацепился за колючие кусты джуды и выполз на берег. И только тут я заметил, что по моим щекам текут горячие слёзы.
Стрельба в городе затихла.
Возвращаясь обратно домой, в заброшенном саду Дома Пионеров я встретил старую бездомную овчарку, которая, завиляв хвостом, подбежала ко мне. Она ко всем относилась одинаково ласково. Мне внезапно стало тепло, словно хмель распространился по нутру. Я не могу выразить словами ту любовь, которую я испытывал в тот момент к собаке, но причину этой любви я знал точно – я любил её потому, что она не могла брать в лапы автомат и нажимать на курок, потому, что она была нейтральна на этой войне и не разделяла людей на горцев и южан.