— Так. Сегодня к вечеру мы должны список дембелей закрыть. Тихо, без шума. Даже если кто-то не подходит по приметам, отрабатывать все равно. Могут быть дружки, сослуживцы, которые компанией промышляют. Конечно, жаль, что сегодня его не взяли. Но теперь мы знаем, где искать и кого искать. Витя, ты пойдешь к своей рыженькой и уболтаешь, чтобы она дала…
— Это можно, чтоб она дала, — согласился Витька, — это я завсегда…
— Давай серьезно, балаболка. У них же учетные карточки с фотографиями. Выбери всех подходящих. Если надо, отвези ее вместе с карточками к экспертам, пусть переснимут. И сразу — на опознание барыге и гаишникам.
— Ты представляешь, сколько эксперты возиться будут? Там же фотографии малюсенькие, толку с них никакого.
— Сколько надо, столько будут. Может, у тебя его портрет есть в полный рост?
Портрета в полный рост не нашлось, но из множества маленьких мутных карточек, наскоро изготовленных в фотолаборатории ЭКО, барыга уверенно выбрал одну.
Разговаривал с ним Саня.
Витька от новой встречи открестился: «Если он опять меня воспитывать начнет, я ему морду набью, лучше уж без меня!».
Но это он врал. Когда надо было, Витька мог с последним ханыгой общий язык найти, у черта все секреты преисподней вытащить. Просто в процессе возни с карточками и веселой трепотни с девчонками, с виду непринужденной, но продуманной, как допрос иностранного резидента, у него появились свои соображения.
А потому, отдав напарнику фотографии, он небрежно прослушал наставления Рената по поводу отработки адресов, рассеянно, как бы невзначай, оторвал от рабочей копии списка именно нижнюю половину, начинавшуюся с некоего Опанасенко Николая Владимировича, и отправился в город.
Но мимо дома по Пролетарской, в котором жил слесарь автопредприятия, бывший дембель Опанасенко, Витька проскочил быстрым шагом.
На улице Парковой он никакого внимания не обратил на окна квартиры, побитые в ходе радостного запоя «дедушки Советской Армии» Сереги Прохорова.
А на Ленина даже и не подумал заглянуть к знакомому еще по работе в «детской» группе розыска, бывшему воришке, а ныне воину запаса Тольке Сорокину.
Нет-нет, город Витька знал хорошо. И Тольку Сорокина, кравшего от вечной голодухи в вечно пьяной семье, помнил прекрасно.
Но красивый, высокий шатен, вставший на учет в военкомате месяц назад и сфотографированный во всех ракурсах игривыми зрачками незамужних девчонок, жил в новой пятиэтажке на улице Советской.
— Та-а-к, значит, Янек… — протянул Саня, рассматривая фотографию, опознанную барыгой.
— Да что Вы говорите? — подзадорил словоохотливую соседку интересного шатена Витька.
— Точно говорю, не пара он ей. Он — красавец парень, видный такой, а она — пигалица, тощенькая, страшненькая. Да еще командует им, будто принцесса. И что Янек в ней нашел?
Спросите любого любителя детективов из тех, кто любит учить милицию, как надо работать: что делать, если известен человек, неустанно, изо дня в день, совершающий преступления? «Как что? — ответит знаток, — задерживать, обыскивать, допрашивать!». Спросите о том же любого сыщика. «Как что? — ответит сыщик, — не трогать ни в коем случае — он же тысячу отмазок придумает, сотню сказок про каждую изъятую вещь наплетет!».
Как же так, не трогать?
Ох уж эта гласность по-русски!
Все-то мы теперь знаем. И все сплетни кремлевского двора. И страшную правду ГУЛАГа. И последние новости из спальни любимой певицы.
И что такое «наружка».
Когда-то за одно упоминание об этом подразделении болтливый сотрудник милиции мог поплатиться погонами, а то и свободой. А что говорить о преступниках? Они пользовались только смутными слухами да наивными небывальщинами, наплетенными более опытными подельниками. Можно, конечно, покивать головой на Запад. Почитайте, мол, у них давно «про это» пишут и ничего, борются с преступностью. И живут лучше, чем у нас. Только жаль, не все могут почитать. А то бы убедились, что нет в мире страны, кроме нашей, где на протяжении почти десяти лет наглые и безнаказанные предатели в мемуарах и перед телекамерами выбалтывали государственные тайны, подставляя тех, кто ежедневно и ежечасно рискует, находясь от преступников на длину ножа.
Все рассказано на страницах газет и журналов. Отсняты и показаны миллионам людей документальные сюжеты. Без малейшего душевного сомнения и без проблеска здравого смысла раскрыта святая святых: тактика работы этой службы.
Зачем? Сообщить согражданам об очередной опасности их нерушимым правам со стороны этих вечно подозрительных «органов»?
Но любому человеку, обладающему хотя бы начатками разума, понятно, что в стране, охваченной криминальным безумием, никто не будет тратить силы и без того замотанных сотрудников, чтобы выяснить, где купил бутылку водки гражданин Синепупкин, и не завел ли любовницу господин Толстосумов. Такие вещи — любимое занятие только для расплодившихся частных агенств.
Так кому это нужно?
И все ли рассказано о «наружке»?
Нет, не все.
Ни один из радетелей о правах человека не написал вышибающую слезы статью о том, как люди, получающие копеечную зарплату, часами ходят под проливным дождем или цокают зубами в промерзших подворотнях, выслеживая преступника. Как они годами, наживая язвы и гастриты, питаются всухомятку как попало и когда попало, потому что их «производственный процесс» не терпит перерывов. Ни один талантливый публицист не снизошел до моральной поддержки презренным «филерам», отказывающимся ради безопасности других людей от нормального образа жизни, от возможности вовремя и спокойно решать свои шкурные дела, от дружеских связей и знакомств, а порой и от собственных имен. И ни один журналист, даже если очень захочет, не сможет рассказать о подвиге офицера «наружки», который пятнадцать лет каторжной службы завершил в темной подворотне, получив удар ножом в живот ради спасения незнакомой девчушки от давно разыскиваемого убийцы и насильника. Для журналистов, для любопытных и даже для следователя этот офицер останется смелым, но случайным прохожим. Его посмертный орден начальник управления внутренних дел вручит вдове в присутствии всего двух человек: руководителя подразделения и его заместителя. А дети погибшего узнают правду об отце только тогда, когда их возраст и прошедшие годы смогут обеспечить сохранение тайны о нем и его товарищах, оставшихся в строю.
Но ордена — дело редкое. К счастью. Потому как живых награждают разве только по великим праздникам. А будни — они и есть будни. «Наружка» — не внешняя разведка, где после каждой удачной операции дырки на кителях сверлят. Но то — дела государственные! А тут — одна возня с мразью уголовной. Никакой романтики. Какая может быть романтика в обмороженных пальцах да застуженных почках. Или в простатите, к примеру?
Янека, как тысячи преступников до него и еще многих после него, взяли «из-под наружки». На второй день после свадьбы, на выходе из чужой квартиры, с полными руками чужих вещей. И этот факт в сочетании с чрезмерной осведомленностью сыщиков, привел Янека в то самое состояние, которое профессионалы называют «момент истины».
Правда, и сыщики были приведены в состояние полного изумления, когда выяснилось, что подавляющее большинство из названных их подопечным сорока двух (!!!) краж и угонов совершил он один. Друг Женька помогал лишь в пяти.
И опять, вопреки всем любимым народом кинодетективам, торжество истины не наступило синхронно с задержанием дерзкого вора. Даже обнаружение на квартире у Янека его любимой фомки, давно заочно знакомой милицейским экспертам, лишь слегка приблизило закономерный, но, увы, растянутый финал. Ибо задержание злодея и изъятие вещественных доказательств знаменуют собой только начало длительного и кропотливого процесса, именуемого предварительным следствием.
Одним из этапов этого процесса должна была стать так называемая «проверка показаний подозреваемого на месте совершения преступления». Процедура не сложная, но занудливая.
Процедуру эту нужно фиксировать. На фото, на кинопленку. И если вечно занятому следователю не удается коварно заманить или со скандалом выдрать у руководства ЭКО кого-нибудь из вечно занятых экспертов, то он просто дает поручение сыщикам. Сыщики сначала матерятся и спорят, а потом начинают проявлять чудеса изобретательности. Например, знакомому фотожурналисту выдается обещание организовать потрясающий репортаж на тему «Как я был понятым». А после получения заветных фотографий и подписей на протоколе приятелю-газетчику разъясняется, что снимать, конечно, можно. И фотографии делать можно. Но публиковать их, к сожалению, до приговора суда нежелательно. Недалеко и до скандала…
Вот и на четвертый день после задержания Янека, завершив серию утомительных обысков, три опера и примкнувший к ним Володя затевали очередное коварство. Ренат на эту тему выразился вполне определенно:
— Вы хоть красками рисуйте, но без фиксации я выводку проводить не буду, что зря время тратить. Завтра к девяти чтобы был фотограф!
— А, может, кинохронику «Мосфильма» пригласить? И не завтра, а сейчас прямо? — радостно согласился Витька.
— Можно и кинохронику, можно и сейчас. Но работать начнем завтра в девять, — хладнокровно ответил Ренат и пошел к себе готовить протоколы.
Маленькая деталь: разговор происходил в двадцать три сорок. Неумолимое завтра должно было начать свой разбег через двадцать минут. А посему все нормальные люди с фотоаппаратами, и даже без таковых, уже либо спали, либо готовились к этому приятному мероприятию.
Нужно было искать кого-то из ненормальных.
И Саню осенило:
— Володя, а ты этого парня из пресс-группы УВД знаешь, что репортажи снимает? У него же видеокамера есть, может, попросить?
— У Игоря, что-ли? Да у него японка новенькая, одна на всю управу. Он над ней, как Кощей Бессмертный, трясется. С нашими ездил, так даже подержать не давал.
— А если его самого припахать. Он как на подъем?
— Самого? Это можно. Ребята из ППС говорили, что он за интересным сюжетом черту в зубы полезет.
Во втором часу ночи Игорь, бережно уложив в фирменный пластмассовый кейс свою любимицу, чудо техники, видеокамеру «Панасоник 7В», пожал руки приятелям-пэпээсникам и выпрыгнул из УАЗика. Сегодня улов был не Бог весть какой. Понедельник. Пожалуй, чтобы наскрести на очередной видеоблок к программе областного телевидения «Пароль-02», придется завтра повторить. Иначе Томка, веселая напарница по программе, житья не даст. Повторить-то можно, только спать хочется до смерти. Никого не интересует, во сколько ты упал в кровать. Но в восемь тридцать, будь добр, на службу, пред ясные очи начальства. А то, что делается на личном «энтузязизме», личным делом и должно оставаться.