У меня нет ни времени, ни сил, ни желания писать долго и старательно — я лишь сделаю то, что обязана. Обязана не брату — обоим братьям — а Кирации, к которой я все еще что-то чувствую, хотя, наверное, не должна.
Мы с вами знакомы не слишком хорошо, но я уверена, что Флетчера вы знаете гораздо лучше, чем я — а он счел важным то, что я сейчас сообщу.
Мой муж и его люди ведут торговлю с Зиеконской империей. Что именно это за грузы, в каком количестве и на каких кораблях они сюда приходят, мне неизвестно, но дела торговой гильдии требуют немедленного вмешательства. Флетчер посчитал, что вашего.
Отвечать на это письмо не нужно, сожгите его как только прочтете. Требовать от меня чего-то большего тоже не стоит, я не нанималась шпионкой ни к вам, ни к Флетчеру.
Калиста Лукеллес, ветувьяр Ее Высочества Реморы
Эйден положил письмо на стол и откинулся на спинку кресла, стиснув руками виски. Голова гудела с самого утра, хотя за сегодняшний день он, по большому счету, совсем не напрягался.
Из этого следовал только один вывод — лекарь никуда не годен. Это мелкое лысое ничтожество утверждало, что его постоянные головные боли — от перенапряжения и излишней усталости. Какой вздор!
Он отдыхал уже недели две — Тейвон, то есть Джеррет, уехал, Ремора покинула его еще раньше, в городе было спокойно, как в склепе, а голова болела все так же.
Теперь еще и расследование зашло в тупик. Фальшивый камарил унес с собой в могилу последнюю ниточку, которая могла бы помочь ему найти убийцу Ингерды. Если этот псих, конечно, не напал на нее сам…
Одно только это вводило в ступор, а сегодня судьба взяла и подбросила ему новую проблему — в лице гонца из Кир-Иста, который привез письмо от Калисты.
Эйден знал, что ему придется непросто — по сути, сейчас в Анкалене не было никого главнее, чем он. Министры, советники, главы гильдий — никто из них не был близок с королем, а он считал себя его другом. “Будь добр соответствовать. И оправдывать ожидания” — мысленно приказал себе мужчина.
Он посмотрел на письмо, подписанное мелким аккуратным почерком. Слова из послания отдавались в голове неприятным гулом, а перед глазами стояло надменное выражение лица женщины, написавшей его.
Калисту Лукеллес хотелось остерегаться — Эйден помнил ее взгляд двадцатилетней давности — тогда он сам был почти мальчишкой, и его ввело в ступор то, как девушка, красивее которой он не встречал на свете, смотрела на людей вокруг себя. Так смотрят змеи, знающие, что их яд убивает мгновенно.
Наверное, судьба решила пошутить над ним, когда спустя несколько лет он вдруг понял, что готов на все ради женщины, которая была оборотной стороной этой самой змеи.
Сейчас ему как никогда не хватало Реморы — она бы смогла разобраться во всех этих интрижках торговой гильдии и прижать к ногтю обнаглевшего Лукеллеса. Эйден же не имел для этого ни смелости, ни власти.
В дверь постучали, и Эйден, поспешно свернув письмо Калисты, вскочил из-за стола, оправил камзол и подошел к окну, на ходу бросив “входите”.
Как ни странно, к нему пожаловал Ферингрей. С привычным отстраненным видом капитан закрыл за собой дверь и замер у стены.
— Прибыл монах из ордена, — Отчеканил он, — Тот самый, о котором вы говорили.
Эйден отвернулся от окна и посмотрел на капитана, который явно не желал встречаться с ним взглядом.
— Отлично. Ведите его сюда.
Кивнув, Ферингрей стремительно вышел, вновь оставив Эйдена в одиночестве. “Надо же, единственный мой союзник — враг!” — с усмешкой подумал мужчина, сминая в руке письмо. Делом торговой гильдии вполне мог заняться и Ферингрей со своими ребятами, но Джеррет счел нужным предупредить именно его.
Джер доверял ему, а Эйден был всего лишь трясущейся побитой собакой, пугающейся призраков прошлого. Сколько раз Тейвон говорил ему отпустить их? Сколько раз Ремора просила его жить дальше, не оборачиваясь на них? Джеррет же не говорил ничего — он просто доверял. И Эйден не имел никакого права это доверие не оправдать.
Ферингрей в компании орденского монашка вернулся быстро, но задерживаться не стал. Эйден остался наедине с единственным с позволения сказать “свидетелем” смерти Ингерды, и тут же уселся за стол, пригласив гостя занять место напротив.
Полноватый монах средних лет казался испуганным, словно думал, что его привели в камеру для пыток. Эйден не знал, почему его это позабавило, но решил разрядить обстановку:
— Не бойтесь, орудия пыток я еще не готовил.
Монах не просто сел — рухнул на стул, вцепившись напряженными руками в столешницу. Эйден и не думал даже, что на таком обрюзгшем лице могут появиться такие огромные глаза.
— Успокойтесь, вам ничего не грозит, — Улыбнулся он, — Мне просто нужно знать, при каких обстоятельствах вы нашли тело Ингерды Пашелл и не было ли на месте убийства каких-либо следов…
Глаза монаха ни капельки ни сузились. Он метался взглядом туда-сюда, все еще продолжая сжимать столешницу.
— Успокойтесь, — Со всей мягкостью, на которую он только был способен, повторил Эйден, — Расскажите мне.
Безумные глаза наконец-то взглянули на него, но легче от этого не стало. Когда монах заговорил, Эйден не разобрал ни слова из той тарабарщины, которую церковник бормотал себе под нос.
— Простите, что? Не могли бы вы говорить громче…
— Arayooe… ei alu oeniiay iae.
— Древнекирацийский? Я вас не понимаю, — Сложил руки перед собой Эйден, — Можно говорить на современном языке?
На мгновение у мужчины проскользнула мысль, что странный монах его не понимает, но это было невозможно — в ордене говорили на древнекирацийском только во время молитв, все остальное время они пользовались нормальным современным языком.
— Aeoiinyaou! — Безумец ткнул в Эйдена пальцем. Глаза его, казалось, вот-вот выкатятся из орбит, а изо рта польется пена.
Эйден в ужасе понял, что монах до боли напоминает ему сумасшедшего наемника, которого он допрашивал вместе с Тейвоном.
Зря он не попросил Ферингрея остаться. Может, хоть он бы понял что-то.
— Прекратите это! — Не выдержав, Эйден рявкнул на монаха, — Говорите нормально!
— Aeoiinyaou! Iak aa onyyu ez io! — Закричал в ответ церковник.
“Черт возьми, они все сошли с ума” — подумал Эйден, поднимаясь из-за стола. Монах продолжал что-то бормотать себе под нос, не произнося при этом ни одного понятного слова.
Эйден распахнул дверь и выглянул в коридор, где торчал один-единственный долговязый гвардеец с прыщавым лицом.
— Позови капитана Ферингрея, — Рявкнул Эйден, — Живо!
Мальчишка сорвался с места, а Эйден вернулся к созерцанию окончательно обезумевшего монаха. Церковник вертел головой из стороны в сторону, не переставая повторять одни и те же слова, будто молитву. Вытаращенные в исступлении глаза прожигали Эйдена насквозь, словно он был ожившим демоном, которого монах всем сердцем жаждал изгнать.
Наемник вел себя почти так же — но как они могли быть связаны? Что за причина вызвала в них это безумие?
Жуткие древнекирацийские слова лились дальше — такие непонятные и похожие на чьи-то вымученные стоны. Эйден никогда не понимал, как можно выучить и понимать это издевательство над языком — там же одни гласные! Должно быть, предкам нравилось ходить с открытым ртом, изгибая губы в постоянной погоне за протяжными звуками. Это многими веками позже кирацийцы стали воинами и загрубели — потому и язык упростили, и от древности отдалились.
Боль ударилась о стенки черепа с новой силой — Эйден едва сдержался, чтобы не стиснуть пальцами виски и не зажмуриться, хоть на мгновение лишая себя дневного света. Как раз в этот момент в коридоре раздались шаги.
В глазах все еще было темно, но Эйден нашел в себе силы открыть перед капитаном дверь и впустить его в кабинет, давая несколько секунд на то, чтобы он смог полюбоваться на этого психа.
Вот только на Ферингрея монах не смотрел — все его внимание сосредоточилось на Эйдене, в которого он не прекращал истерически тыкать пальцем.
— Почему вы сразу не предупредили меня, что он псих? — Спросил Эйден, — Почему я должен разговаривать с “этим”?
Ферингрей был мерзавцем, убийцей, его давним врагом, но лжецом он не был, а потому, когда он перевел взгляд с монаха на Эйдена, тот знал, что капитан говорит правду:
— Он был совершенно нормальным. Никаких признаков безумия.
— Aeoiinyaou! — Вновь завопил монах, прожигая Эйдена глазами.
— Это древнекирацийский, — Сказал Ферингрей, — С чего это он на нем заговорил?
— Понятия не имею, но современный язык он, видимо, забыл.
— Прикажете его увести?
— А вы видите смысл в продолжении беседы? — Склонил голову Эйден.
Он прошел к окну, не желая смотреть, как Ферингрей уводит прочь сопротивляющегося монаха. Теперь церковник не желал вставать из-за стола, изо всех сил цепляясь за мебель и при этом не переставая повторять одно и то же слово.
Aeoiinyaou.
Каждый раз, произнося его, монах тыкал пальцем в Эйдена, словно давая ему новое имя. Что означает это слово, оставалось только гадать, но идти на поводу у психа мужчина не собирался — мало ли какой бред взбредет в голову сумасшедшему?
На пороге кабинета монах закричал. Все еще на древней тарабарщине, но закричал. Ферингрей почти силой выволок его из комнаты и сдал своим солдатам. Эйден слышал, как монах продолжил свое сопротивление в коридоре, как грохали по полу сапоги гвардейцев, пытающихся его усмирить.
За окном начался дождь — с каждой секундой он расходился все сильнее, пока не превратился в ливень и не развез на дорогах грязь. Должно быть, скоро погода испортится окончательно, но Эйден успел замерзнуть уже сейчас. Надо бы приказать слуге, чтобы разжег камин, но все-таки чуть попозже. Сейчас хотелось побыть одному.
Голова разрывалась от боли — Эйден уже не мог это терпеть, оттого и прислонился лбом к холодному стеклу в надежде хоть немного ее успокоить. Пусть остынет, ему еще о многом надо подумать…
За кем он охотится? Что за сила забрала жизнь ветувьяра, а теперь сводит с ума всех причастных, заражая их, словно чума? Что, если он сам тоже подхватил эту заразу, и совсем скоро его разум улетит в ту же бездну, вслед за наемником и монахом? Вопросы сыпались и сыпались, а голова болела все сильнее.
Эйден понял, что дрожит от внезапно накатившего холода, кожа под камзолом покрылась мурашками, плечи то и дело передергивало. Такого не было никогда раньше — видимо, его загадочная болезнь пробиралась все дальше, захватывая все тело с головы до ног.
“Однажды ты вернешься, а меня не будет” — в очередной раз подумал Эйден, вспомнив о Реморе. Чувствовала ли она хоть что-то, оставляя его? Думала ли о том, как жить дальше?
Может, это даже к лучшему — пусть болезнь заберет его раньше, чем свои лапы наложит старость. Эйден много раз представлял себе эту картину — он, дряхлый старик, морщинистый, седой, беззубый, и она — все еще живущая в два раза медленнее, все еще молодая и прекрасная. Он будет гнать ее от себя, но она не уйдет — кто угодно уйдет, но не Ремора. Она будет с ним до конца — из жалости, из благодарности, из чувства стыда.
Так пусть этот конец случится раньше, чем он возненавидит самого себя.
И все же кое-что еще нужно было успеть — найти сестрам достойных женихов, передать кому-то титул и должность…
Помирать было рановато, да и пока не хотелось. А значит, придется терпеть и врать, делая вид, что все прекрасно, что ничего не болит и не тревожит. Эйден не сомневался, что у него получится.
Ферингрей ворвался в кабинет без стука — серьезный, сосредоточенный. Таким он был в день той дуэли? Таким, только гораздо моложе. Остальное Эйден издалека не видел, а брат унес с собой в могилу.
— Меня заинтересовало это слово, — Заговорил Ферингрей, — Которым монах называл вас.
— Ах, “аэоинуау”? — Хмыкнул Эйден, — Надеюсь, это какое-то древнекирацийское оскорбление?
— Нет, — Сухо ответил капитан, — Я поспрашивал у местных монахов ордена. Они говорят, оно означает “метка”. И метка, насколько я понимаю, на вас.
*
Корабль варваров-гвойнцев назывался “Черная змея”, и это имя как нельзя лучше подходило даже не столько самому судну, сколько его капитану.
Селин в первый же день их плавания прозвала капитана Рауда Змеем. Нет, он не был злым и жестоким, как Чудовище, он просто казался опасным, как ядовитая змея, хоть и не выказывал девушке ни капли своей неприязни. В том, что она ему не нравится, Селин не сомневалась — недаром Рауд принялся от нее отказываться, едва увидев — но чувства свои варвар скрывал превосходно, оттого и вызвал к себе маленькую капельку ее уважения.
В остальном же Селин чувствовала себя запертой пленницей на чужеземном корабле — все здесь было опасным, новым и незнакомым. Девушка до сих пор не могла привыкнуть ни к крохотным — даже меньше, чем ее каморка в отцовском доме — каютам, ни к прибитой намертво мебели, ни к постоянной качке, из-за которой приходилось все время держать равновесие, ни к шуму воды за бортом.
Но страшнее всего были моряки с такими же хищными взглядами, как у отцовских собутыльников. Они держались от Селин на расстоянии, но чувств, в отличие от капитана, не скрывали. Девушка много раз видела их косые взгляды и гадкие ухмылки, и от них становилось жутко. Спустя пару дней после отплытия Селин стала постоянно носить с собой нож, который подарил ей Робин — хоть пользоваться им она и не умела, какое-никакое спокойствие он все-таки приносил.
К тому же, Рауд разрешил ей запираться в каюте, где девушка проводила дни напролет, не решаясь выбраться на палубу. Там постоянно сновали моряки, было шумно и неуютно под гнетом их взглядов и слов, которых она не понимала.
Из всего экипажа эделосский знал только Змей, но и он не спешил ничего объяснять — Селин не знала ни куда они плывут, ни через сколько дней “Змея” пристанет к берегу. Девушка была твердо уверена только в одном — их путь лежит не на остров Гвойн, а куда-то еще, скорее всего, на войну.
На корабле были пушки — железные, черные, огромные. При виде такого оружия Селин ужаснулась, но все же попыталась смириться с неизбежным — ради нее и дурацкого свитка ни один правитель не отправил бы корабль за тридевять земель. “Змея” плыла воевать и нести смерть, а значит, и сама могла пойти ко дну вместе со всеми, кто будет на борту.
Девушка часто думала о том, зачем ей жить дальше. Ответа не находилось, но и желания умереть тоже не было. Наверное, она была слишком наивна, потому что даже после всего, что с ней произошло, продолжала ждать от судьбы чего-то хорошего. Пока что тщетно…
С другой стороны, Селин поняла, что влюбилась в море. Набравшись смелости, она могла выбраться из каюты ночью, когда экипаж ложился спать, и по несколько часов смотреть на волны и звезды в темно-синем небе над ними. Иногда она даже забывала обо всем и на несколько минут могла почувствовать себя свободной — плохо только, что потом осознание возвращало ее в настоящую жизнь, туда, где она была никем.
Они плыли уже долгих семь дней, а берег все никак не желал показываться. Селин не знала, сколько еще дней плавания — а значит, жизни — ей отпущено, но не сомневалась, что в грядущем сражении ее никто не станет защищать. Ее жизнь закончится тихо и незаметно, и не будет на свете человека, который вспомнит о ее существовании.
Разве что только Робин… Хотя зачем ему о ней вспоминать?
Обо всем этом Селин думала четвертой ночью своей свободы, вновь выбравшись на палубу и встав у борта, чтобы полюбоваться на волны. Небо над головой было безоблачным, и в воде отражался желтоватый полукруг луны. Внизу шуршали волны, а лицо гладил легкий, но все же прохладный ветерок — Селин пожалела, что не взяла что-нибудь, чтобы накинуть на плечи.
Подумав об этом, девушка решила вернуться в каюту и подыскать что-то подходящее, но стоило ей развернуться, как взгляд уперся в высокую, незаметно подкравшуюся фигуру.
— Не замерзла? Ветер сегодня, — Рауд подошел ближе и встал совсем рядом, опершись руками о борт.
Желание уйти и запереться в каюте завопило в голове вместе с воспрянувшим страхом, но Селин осадила их. Что мешает ей остаться и поговорить? Если она хотела узнать, сколько дней жизни ей осталось, нужно было просто взять и спросить.
Промолчав, девушка чуть подвинулась и замерла на месте, не сводя глаз с водной глади.
— Видимо, не замерзла, — Посмотрел на нее капитан, — Или врешь.
Она врала, но ему об этом знать необязательно. Селин заставила себя посмотреть в холодно-серые глаза на суровом лице и поняла, что Рауд улыбается, ожидая ее ответа.
— Не замерзла, — Выговорила девушка, пожав озябшими плечами.
— Я видел, ты сюда каждую ночь приходишь, — Рауд заправил прядь растрепавшихся волос за ухо, — Нравится?
Селин поняла, что избежать ответа и в этот раз не получится. Складывалось впечатление, что Змей пытается ее разговорить.
— Красиво. Дома я такого не видела.
— И то верно, — Ухмыльнулся Рауд, — У вас в Эделоссе одни поля да леса — скукотища! Ты сама-то откуда будешь?
— Из Кидесса.
— Не знаю, где это, — Нахмурился Змей, — Ну да ладно — я в картах всегда плох был. В сухопутных.
— Куда мы плывем? — Не выдержала Селин, — Я знаю, что не в Гвойн.
— Гляди-ка, а ты смекалистая! А я уж грешным делом подумал, камарилы дуру подсунули…
Селин отвернулась, вновь уставившись на воду. Похоже, отвечать ей по делу Змей не собирался…
— В Кирацию мы плывем, птичка. К, — Он задумался, вспоминая слова, — проклятым грешникам, или как там у вас их называют? Наказывать их будем… за грехи.
— Это война? — Неожиданно для самой себя выпалила Селин.
— Пока не знаю, — Пожал плечами Рауд, — Как дело пойдет. Глядишь, и повоюем маленько.
Селин поняла, что хочет разрыдаться. До этого момента в ней еще теплилась какая-то крохотная надежда на то, что они просто приплывут на берег, она сойдет с корабля и останется в живых. Не будет пушек, взрывов, драк, смертей.
Но глядя на то, как Рауд рвался в бой, как улыбался при одной только мысли о войне, девушка понимала, что битвы — и смерти — не избежать.
— Вас могут убить, — Для чего-то пискнула она.
— Меня!? — Удивился Змей, — Не смеши, птичка. Я ж, считай, бессмертный! И тебя никто не тронет, поверь.
Селин нахмурилась — почему он так уверен? Разве не Кирация считалась самой сильной военной державой Оствэйка?
Впрочем, в политике и войне Селин ничего не понимала, а потому судить не решалась.
— Чего задумалась? Думаешь, они сильнее нас? Да даже если там будет Флетчер, что он мне сделает?
Селин не стала спрашивать, кто такой этот самый Флетчер, позволив Рауду любоваться самим собой, сколько ему захочется.
— Да не волнуйся ты! Разобьем этих гадов и поплывем назад, в Гвойн. Ты вон, кажись, коку моему приглянулась… Он-то тебе как? Видный же парень!
Селин вспомнила моряка, о котором он говорил — высокий молодой человек с темными нестриженными волосами. Он появился на корабле в тот же день, что и она, и по виду гвойнцем не был. Хотя, Рауд тоже не напоминал северянина.
— Я помолвлена, — Сообщила капитану девушка.
— Надо же! — Удивился Змей, — С кем?
— С камарилом Ланфордом Карцеллом.
Именно ради этой реакции Селин и рассказала ему о помолвке. За тем, как у Рауда отвисает челюсть, девушка наблюдала, едва сдерживая истерический смех.
Что-то подсказывало Селин, что даже если Рауд прав, и ей удастся выжить в бою с кирацийцами, с Чудовищем они никогда больше не увидятся, а потому ей нестерпимо захотелось рассказать кому-то хотя бы каплю того, что она чувствовала.
— Я его ненавижу. Как и он меня, — Почти неслышно прошептала она, давая шанс судьбе — услышит ли эти слова Рауд?
Он, к несчастью или наоборот, услышал:
— Так я в этом и не сомневался! Этот Карцелл — та еще мразь! Ты не боись, я ему тебя не отдам, если сама не захочешь…
“Он и не придет за мной” — подумала Селин, отчего-то наслаждаясь этой мыслью. Может, стоило радоваться, что прошлое ее отпустило?
Перед смертью она могла позволить себе хотя бы пару дней свободы — за всю ту жизнь, которую она прожила на привязи у тех, кто даже не видел в ней человека.
— Так, все! — Отстранился от борта Рауд, — Иди отсюда, а то совсем закоченеешь. Простынешь, и чего мне потом с тобой делать?
— Когда мы будем в Кирации? — Осмелилась задать последний вопрос девушка. Она должна знать, сколько ей осталось жить.
— Скоро, птичка, — Змей смотрел куда-то за горизонт, словно способный увидеть там место, куда они плыли, — Завтра уже.