А кто, собственно, сказал, что у меня ипохондрия?! Я же сам и сказал в прошлый раз этой врачихе. Хватаю диагнозы просто из воздуха и ору, когда они обжигают мне пальцы. Глупо! У меня депрессия, всего лишь тревожная депрессия. И это должно как-то лечиться. Депрессия — почти бытовое слово, в депрессивном состоянии может временно находиться человек в общем-то здоровый.
Ипохондрия тоже была бытовым или даже скорее литературным словом, пока я не почитал в словаре, какая это мерзятина.
Сзади за поредевшими кустами боярышника раздались характерные звуки. Треск надламываемой пробки, возбужденное гудение голосов, матерок. Один из голосов показался знакомым. Не хватало еще Боцмана в тылу моей тоски меж депрессией и ипохондрией.
За кустами круто крякнули. С трудом, видать, пошла. И я подумал, что зря я сержусь на ребят, ведь они в известном смысле, хотя и не осознанным способом, соответствуют в своем веселом деле образному ходу моих мыслей. Я тут встретился с сумасшедшей буханкой черняшки, а они бухают по-черному.
Тем не менее я переместился по овалу пруда метров на пятьдесят влево. Мимо проплыла коляска с детским диатезом и проскрипела пара старух с давлением и диабетом. Я не прислушивался специально, мой слух стал как клейкая лента, на которую сами липли эти слова-болезни. Наконец, смешно все это. Я закрыл глаза, что было нелогично, потому что слушаю я не ими, и, сообразив это и открыв их, тут же наткнулся взглядом на черное, трагическое лицо почечника с огромными синими мешками ниже глаз.
Хватит!
Природа! Природа — вот что нас лечит. Природы как раз некоторая толика тут была. Не полностью загаженный пруд и стая задумчивых уток в центре чуть рябой глади. Стану смотреть на уток. Как я мало в своей обычной жизни отвожу этому времени. За те две минуты, что я пялился в их сторону, засевшие в воду птички никаких особых своих повадок не обнаружили. Такое впечатление, что они позируют или прислушиваются.
Пошел дождь. Тоже природа. Природа в полете. Дождь сделался сильнее. Я отступил на пару шагов под крону дерева и мысленно постыдил себя, что не знаю породу спасителя. Тоже мне русский сочинитель. Ливень все усиливался и усиливался. Люди исчезли вместе со своими болезнями, я продолжал следить за утками. Они там жили за строем струй, поворачиваясь незаметным движением вокруг своей оси. Ливень еще добавил, ярясь, как летний. И тут вдруг утки, как будто им кто-то крякнул, разом развернулись в мою сторону и понеслись к берегу. Воды сверху низвергалось по плотности почти столько же, сколько было под ними, и плавучие птицы решили переждать катаклизм на земле, на ее материнском теле.
Критерий истины в науке — опыт. Нам твердят, что жизнь зародилась в океанах. Я теперь смело могу спорить, что хотя бы относительно уток это неверно.
От этой неуместной попытки мыслить меня чуть не стошнило. Капли, несмотря на защиту кроны, барабанили по голове. Я уже собрался рвануть к дому — все равно мокнуть, — как ливень сник. Сверкнуло холодным огнем солнце, арьергардные капли дробились на его рапирных лучах. Применим птичий урок — побредем туда, где дом.
Я пошел новым маршрутом, не тем, по которому водил в свое время Гриню, надо было обойти яму, вырытую в поисках гнилых труб. Уже перед самой улицей Короленко натолкнулся на забавную картину. На цементном крыльце под козырьком сидит Леша Боцман с двумя товарищами и разливает. У него лицо не просто довольного человека, но пьющего с каким-то особым значением.
— Мишель, дуй к нам. Смотри, где сидим.
Это был нежилой подъезд. На вывеске: «Пункт социальной и медицинской реабилитации».
— Тут откачивают. В случае чего обратишься.
Боцман явно любовался своим остроумием и свободомыслием. И его приятели тоже приветливо махали мне нечистыми кистями. Смотри, писатель, круг твоих знакомств расширяется.
Я зажмурился и проскочил мимо. Он что, специально шляется за мной, окружает, засел на всех моих путях?! Так недолго и до мании преследования додуматься! И этот пункт реабилитации. Я вспомнил свою насмешливую похмельную мысль про больницу имени Короленко — вот она тебе, дружок, и материализовалась. Думать надо осторожнее. Бог знает что может прийти на ум.
Шли неприятные недели, наступали отвратительные.
Я жевал яблоки, начисто лишенные вкуса, и читал только что купленную книжку одного психотерапевта. Оказывается, и Черчилль, и Хемингуэй (люди менее всего похожие на невротиков и слабаков) по временам были пожираемы черной меланхолией. То есть никакой интеллект, никакая слава, никакое положение не могут быть гарантией от этого кошмара. Хемингуэя лечили даже электричеством, как какого-нибудь советского диссидента, раз двадцать пропускали через башку, придумавшую подтекст, разряды тока. Не помогло. Он все равно застрелился. Лучше в таком случае думать о Черчилле. Тоже, кстати, Нобелевский лауреат по литературе. А Хемингуэя — забыть! И не обращать внимания на царапанье суицидной мышки-мыслишки по углам. Есть ведь еще и электрошок на свете, и дает неплохие результаты. Это глупое обывательство — думать, что электрошок — какая-то средневековая, кошмарная процедура. Наоборот, она безопаснее похода к зубному. Немного обезболивающего, легкое покалывание в висках, и все.
Я шелестел страницами и обнаруживал доказательства, что электрошок не помог всего лишь одному человеку, папе Эрнесту. И то потому, что он до этого отравил себя дайкири и дурацкими гонками за немецкими подлодками. Надо думать, подбадривал я себя, что со времен хемингуэевских мучений врачи усовершенствовали метод и используют новые, очищенные сорта электричества.
Как бы не так, нашептывал мне опыт. Помнишь, года два назад в городе Калинове попал ты в муниципальный зубоврачебный кабинет и сам видел на станине сверлильного устройства маркировку «1957 год». Где гарантия, что в наших психушечных заведениях не стоят электрошоковые штуки тех же лет? Небось Хемингуэю, записывавшемуся в гостиницах как Лорд, сверлили голову новейшим аппаратом. Примерно 1957 года производства. Если я и в психушке попаду на технику типа калиновской, то окажусь в известном смысле на равных с Лордом.
Итак, не все еще потеряно. Последствия от электрошока совершенно смехотворные. Пациент теряет память о пяти-семи днях, предшествующих процедуре, и все. Короткое время у него будут проблемы с ориентировкой в пространстве. В какой-то степени это даже любопытно. Зато почти наверняка исчезает тяга к самоубийству. И личность в общем-то не повреждается. По крайней мере, об этом не было ни слова. То есть я смогу продолжить сочинение своих стишат.
Я вздохнул полной грудью. Открывавшаяся перспектива в общем-то радовала. Разумное электричество, под правильным давлением запущенное мне в голову, проложит новые пути в коре мозга, и зазеленеют новые листочки на стволе, на ветвях начавшего было чахнуть рассудка.
Раздался звонок в дверь. Я никого не ждал в этот час. Ленка на работе. Может, это просто такое приветствие со стороны электричества? Мол, слышало ваши великолепные мысли, до скорой встречи в положенном месте.
Это оказался сантехник. Он пощупал слезящийся кран и сказал, что ничего сделать не может, нужна бригада. Надо перекрывать стояк.
— Я заплачу, — пообещал я.
Он хмыкнул, велел оставить заявку в диспетчерской и ушел. Я сел в кресло и заплакал. Сижу истекаю, но мыслю: интересно, что это выталкивает слезы из глаз — депрессия или ипохондрия? Кто мне ответит на этот вопрос, кроме живого человека, — книга лишь выставляет на каждой странице бесчисленные отвратные намеки, такое чтение — примерка у палача: что больше подойдет тебе — дыба, игла под ноготь или… В общем, выбирай!
Просто с людьми говорить бесполезно, да и они быстро устают, отлынивают и невнимательны. Пока человек сам не заболеет, он не собеседник. Остаются врачи. Но до этого места в рассуждениях я уже доходил. Врачи все испробованы почти. Почти. Почти все, кроме тех, какие мне потребны. Не костоправ, не психотерапевт мне нужен. Психиатр. Именно у него в кармане квадратный ключик от кабинета с током здоровья. Ну что ж, значит, психушки не избежать?
Интересно, что эта жуткая в общем-то в простоте своей мысль вызвала у меня не тошноту, а облегчение. И уже через минуту я набирал телефон Саши Неверова. Он нисколечко не удивился и не выразил нездоровой озабоченности, как будто в моей просьбе посоветовать мне проверенного психаря ничего особенного не было. Саша сказал, что поскольку ни он сам, ни его родные в таких знакомствах нужды не имели (он даже не добавил «слава богу», очень деликатный человек), то он аккуратно порасспрашивает сослуживцев. Через час с небольшим я имел координаты одной очень хорошей и проверенной женщины в больнице имени Алексеева, прежде имени Кащенко. Когда я узнал, что она там работает именно в том самом санаторном отделении, где много-много лет назад я притворялся сумасшедшим, для того чтобы хоть как-то объяснить свое нежелание жениться, я понял: это судьба.
Правда, оговорился доскональный Саша, сейчас здание санаторного на ремонте, и временно Нина Ивановна служит в другом месте, но в той же больнице. И правильно: абсолютное совпадение места действия выглядело бы как драматургический прием. У меня все как в жизни.
Тогда, в 1980 году, «Шаболовской» еще не было, теперь же — есть, и это удобно. 26-й трамвай попетлял между цементными заборами. Вон там должна быть речка, а от остановки круто вверх. Вошел я в ворота больницы без особого волнения. Что ж, раз я не могу справиться сам, надо попить таблетки, двадцать лет назад не пил, а теперь попью. Нет в этом ничего ни стыдного, ни особенного, то есть вообще ничего такого. Где-то прочитал, что в Штатах врачи ежегодно выписывают триста миллионов рецептов на антидепрессанты. Можно себе представить, какое мощное химическое обеспечение стоит за знаменитой белозубой улыбкой первой нации планеты.
Пройдя ворота, миновав закрытый наглухо ларек с надписью на боку: «Крылышко, бедро, грудка, шейка» (наверно, эту рекламу расчлененной курицы писал Паниковский), я остановился, оглядываясь. Передо мной было несколько дорог. Я понял, что забыл — двадцать лет все-таки, — куда мне теперь, и спросил у проходящего мимо белого халата, как добраться до санаторного отделения.
— Са-аторное на ремонте, — сказал он, как будто название отделения происходило от слова «сатори».
Я вспомнил о бумажке с нужными координатами, достал из кармана и тут же сообразил, что мне влево, мимо часовенки. Ее точно не было двадцать лет назад. Как одухотворилась психиатрическая жизнь теперь, подумал я.
Отыскав нужную дверь на первом этаже унылой на вид многоэтажки, я нажал на звонок. Мне не открыли. Нажал еще раз. Только после третьей попытки дверь приоткрылась, я сказал драматически зевающей женщине в белом халате, что я к Нине Ивановне. Меня впустили в квадратный предбанник. В него выходило сразу несколько дверей. Все были закрыты.
— Садитесь.
Я сел в одно из двух имевшихся тут кресел. Мне было сказано, что Нина Ивановна занята пока. Медсестра указала на белую дверь слева от меня, и я понял, что Нина Ивановна находится там. Я явился на семь минут раньше условленного времени, так что нестыковка возникла по моей вине.
Медсестра открыла другую дверь, ведущую из предбанника в глубь отделения, и я увидел огромную женщину в черном халате, с распущенными волосами, ее круглые черные буркалы рыли воздух, не мигая, прямо в направлении меня. Забавно, сказал я себе, перебарывая морозец, набежавший на позвоночник, откуда она знала, что я сижу здесь? И испытал несомненное облегчение, когда медсестра отделила меня дверью от этой зрячей статуи.
Стал осматривать место, где оказался. Важное для меня место. Можно сказать, в известном смысле чистилище. Отсюда меня ждет дорожка или в инферно настоящей психушки, или райская улыбка Нины Ивановны — мне почему-то казалось, что она должна быть очаровательной женщиной — сообщающей, что у меня ничего серьезного, «функциональное расстройство», и что скоро все само развеется.
На стене прямо передо мной висела стенгазета отделения. Десяток фотографий, рассказывающих о поездке примерных больных на экскурсию в Троице-Сергиеву лавру. Рассмотреть лица экскурсантов не вставая не получалось, но можно было думать, что лица у них довольные. Надо бы умилиться, дело-то хорошее, из таких вот мелких усилий и состоит подлинное, несаморекламное подвижничество. Но умилиться я не успел, потому что услышал голоса. Из-за левой от меня двери, той, где находилась неведомая Нина Ивановна.
То есть я и раньше чувствовал какой-то человеческий шум в том направлении, но он не сразу развалился для меня на отдельные голоса и слова.
Один голос был мужской, другой женский. Нина Ивановна допрашивает больного?
«И это каждую ночь?» — «Да». — «Вы просыпаетесь, а он уже там?» — «Да». — «И что он делает?» — «Ничего не делает. Только пугает». — «Как пугает, он что-то говорит?»
Нет, вопросы задает мужской голос, а отвечает женский. Что-то гут не так.
«Ничего не говорит, но пройти мимо него нельзя». — «Вы хотите пройти, но не можете?» — «Да. Страшно». — «А как он выглядит?» — «Не знаю». — «Но вы его видели, хотя бы раз?» — «Нет». — «Но, может, его гам и нет?» — «Есть». — «Вы проверяли?» — «Нет». — «Почему?» — «Страшно». — «Вы так и остаетесь лежать?» — «Да. Даже в туалет не хожу. Если никого нет дома». — «А сестра не боится его?» — «Нет». — «Может, потому, что его нет там, за дверью?» — «Он есть». — «Но почему ваша сестра не боится его?» — «Потому что он приходит не к ней!» — «Логично».
Что-то в этой беседе было не так, «не логично», но я не мог сообразить, что именно.
«Хорошо, вы его не видели. Ни разу?» — «Ни разу». — «Ну а каким вы его себе представляете?» — «Представляю». — «Это мужчина, насколько я понимаю?» — «Да». — «Молодой?» — «Нет». — «Старый?» — «Нет». — «Значит, средних лет?» — «Значит, так, да». — «То, что страшный, и так ясно, но какой на вид? Крохотный? Небольшой? Здоровый?» — «Здоровый». — «Точно здоровый?» — «Совершенно точно». — «Я имею в виду крупный?» — «Да, крупный». — «В очках?» — «Нет». — «С бородой?» — «Да». — «Вы уверены?» — «Да». — «Хорошо, что вы в чем-то уверены. На сегодня, пожалуй, хватит».
Черт побери, все сходится: мужчина, средних лет, крупный, — мысленно усмехнулся я. Никуда не денешься, придется признать, что говорили обо мне. Здесь это принято — обсуждать пациента, который еще не появился. Здесь даже ступорные тетки знают о моем приходе и где я буду сидеть. И разговор закончился диагнозом, от которого я бы не отказался: «Здоровый, совершенно точно». Настолько же точно, как и то, что с бородой.
Четырехгранник ключа грюкнул в четырехгранном отверстии, дверь отворилась, в коридор вышла невысокая белокурая женщина с мягкой улыбкой на припухших губах.
— Нина Ивановна… — раздался сзади голос, конца фразы я не разобрал.