…Через 1–3 дня начинает чесаться и воспаляется поджившая или уже зарубцевавшаяся рана. Боль распространяется по нервопроводящим путям в области укуса.
…На 4–5 день больной впадает в состояние гнетущей тоски, страха, особый ужас у него вызывает вид воды и даже мысли о ней. Он не в состоянии сделать ни единого глотка, его душат спазмы, он порывается куда-то бежать. Многократно возрастает чувствительность ко всем факторам, воздействующим на органы чувств. Сильнейшую реакцию может вызвать легкий порыв прохладного воздуха из форточки.
…Все лекарственные меры служат только к облегчению состояния больного.
Достоверных случаев излечения от водобоязни не зафиксировано».
Опьянело-испуганный взгляд ползал по короткому столбику статьи, раз за разом натыкаясь на болезненно колющие факты. Получалось так, что никакого — НИКАКОГО способа спастись, ежели ты укушен бешеной собакой, нет. Никакие диеты, никакие лекарства, никакие операции… Даже заболевший раком может на что-то надеяться, а укушенный бешеной собакой… Тут у меня зачесалась уже отлично затянувшаяся рана пониже левого колена. С огромным трудом я удержался, чтобы прямо здесь, в книжном зале, не задрать штанину. От осознания факта своей «укушенности» я покрылся тяжелым, каким-то непрозрачным (так почувствовалось) потом. Соображения того рода, что я не обязательно же укушен собакой «бешеной», оказались не в силах вмешаться в процесс закручивавшегося ужаса.
А чего это я улыбаюсь, подумал я, чтобы подумать хоть о чем-то внешнем по отношению к тому кошмару, что сам собою возводился у меня внутри. Снисходительная улыбка, с которой я снимал второй медицинский том с полки, теперь была неуместна, как свадебное платье на похоронах.
Я перестал улыбаться, и мне стало еще тяжелее, как будто улыбка была чем-то материальным, что связывало меня с прежним, беззаботным миром. Как сухой лист связывает все же зимнее твое сознание с летом. И я решил улыбнуться снова, через силу, назло! И у меня не получилось. Я вернулся к тексту статьи и стал яростно ковырять ее взглядом, надеясь добыть из нее какую-то слабость, противоречие. Оказывается, есть лазейка сквозь эту черноту, внезапно подступившую к самому краю души. Прививка! Отлегло!
Но рано!
Чем раньше она сделана, тем лучше, и «бесполезно» ее проводить, если с момента укуса прошло уже две недели.
Две недели. Я мысленно посчитал. Укушен 7-го, сегодня 21-е.
Меня аж покачнуло. Ровно четырнадцатый день!
Но нет, нет, нет! Я же сделал укол! Прививка уже начата. В первый день! Но второй и третий уколы пропущены — явилась сама собою безжалостная мысль.
И тут все предыдущие страхи мне показались мелкой ерундой, я вдруг ощутил себя внутри громадной, прозрачной, бесконечно тяжелой горы. Все люди вовне, а я внутри. И название этой горы — безнадежность. Между мною и всеми ими уже нет ничего общего. Мы в совершенно разных мирах. Вот человек в очках и кепке задел меня локтем, проходя мимо стеллажа, но не попал ко мне внутрь, а я не вернулся в то, что было прежде, до…
Еще какое-то время я бродил по магазину, овладевая, до какой степени это было возможно, собой.
Четырнадцатый день, четырнадцатый день!
Но, может быть, еще не поздно?.. Еще только четыре часа четырнадцатого дня.
И я помчался в нашу районную поликлинику. От «Лубянки» до «Сокольников» прямая ветка метро, и я был за это благодарен Создателю. Разъезжаясь ботинками по тающему снегу, я завернул со Стромынки к дверям поликлиники и тут вспомнил о неприятных медсестрах, работавших со мною в прошлый раз. Явиться перед ними снова, после того презрения, которым они тихо обливали меня в прошлый раз, да еще и в таком позорно паническом состоянии… Я колебался всего несколько секунд. Нелепый стыд вместе с укромной гордостью были отринуты на бегу по тускло освещенному коридору. Да, там же еще и мудрая уборщица, мелькнула маленькая, тошненькая мысль. Перед ней было стыдно каким-то отдельным образом. Но не до такой степени, чтобы заставить меня замедлить мое стремление к спасению.
Уборщицы не было.
И тех медсестер не было!
Был бровастый старичок, похожий на провинциального фельдшера. В белом халате поверх пальто и в валенках. Но он был занят. На том стуле, на котором давеча сидел укалываемый я, располагался голый по пояс мужчина с телом, бледным до такой степени, что это бросалось в глаза даже в зимний пасмурный день. У него было что-то страшное и отвратительное с левой рукой, он пьяным, замедленным голосом разговаривал с ней, как с провинившейся собакой, и отвечал параллельно на вопросы «фельдшера», зачем-то подолгу их обдумывая. Дело у них продвигалось очень медленно. Кроме того, была еще и очередь! Еще один пострадавший, длинный, длинноносый парень с забинтованной головой. И тоже, кажется, пьяноватый. А там еще и женщина с какой-то бумагой, я только обратился к ней взглядом, как она кивнула, мол, я тоже туда.
Сдерживая внутреннюю дрожь, я прошелся по грязному (лучше бы убирала как следует) кафелю. Вперед-назад-вперед. Кабинет номер 6, и рядом кабинет номер 17 — как это понять? И нет никаких сил понимать. Отвратные плакаты настенной агитации. Причем какие-то допотопные, не то что в предбаннике платной клиники. Сил читать все это, конечно, не было, я только скользнул брезгливым взглядом по серой поверхности. Но зацепился за характерный остроухий, хвостатый силуэт.
Собака!
При чем здесь-то собака!
Подошел ближе.
Плакат агитировал за профилактику бешенства.
Агитировал примитивно, тупо. Особенно нелепо смотрелись капли отравленной слюны, падающие из пасти пораженного болезнью животного. Чтобы их нельзя было не рассмотреть, их непропорционально увеличили в сравнении с головой — такое впечатление, что из пасти падают лампочки.
Но все это было ерунда. Я даже чуть иронически приободрился при виде огромной слюны. В художническом просчете мне виделся изъян в самом заговоре реальности против меня. И тут я прочел последнюю фразу, венчавшую идею плаката:
НЕТ БОЛЕЗНИ УЖАСНЕЕ, ЧЕМ ВОДОБОЯЗНЬ.
А. П. Чехов
Я почувствовал, что бледнею. Сделал два приставных шага в сторону от плаката. Ненавижу тех, кто лезет без очереди, иногда даже опускаюсь до скандала по этому поводу, но тут ринулся в кабинет к очкастому деду, бормоча на ходу: «Мне только спросить, мне только спросить».
«Фельдшер» уже не сидел за столом, а обрабатывал руку бледного больного, усаженного на дерматиновую банкетку. Я громоздко подъюлил сбоку и забормотал быстро про собаку, про укус, про первый укол. Неплохо бы, мол, продолжить. Склонившись над раненой, грязной рукой, почти касаясь ее невероятно кустистыми бровями, он равнодушно поинтересовался, даже не глянув в мою сторону, а сколько прошло времени с того момента…
Я сообщил. На всякий случай приврав, что событие было не утром, а вечером. Старик, опять же не глядя на меня, сообщил:
— Теперь уже нет смысла.
Раненый вдруг застонал, одновременно матерясь.
Фельдшер наклонился еще ниже, при этом поворачиваясь ко мне спиной.
Глупый, я пытался возмущаться:
— Как это поздно?! Почему это поздно?! Я буду жаловаться!
Мне казалось, что свалившаяся неприятность имеет не только медицинский, но отчасти и общественно-бытовой смысл. Ну, как если бы мне вдруг сообщили, что мне подняли квартплату в сорок раз. Мне было еще невдомек, что это не неприятность.
Это катастрофа!
Только оказавшись в коридоре, я все осознал. Дернулся обратно, как если бы вспомнил что-то важное, недосообщенное прежде и такое, после чего страшный фельдшер мог бы хотя бы чуть размягчить свой каменный вердикт по поводу моей ситуации. Все же был ведь первый укол. Может быть, бешенство слегка оглушено и, пока оно в таком состоянии, его можно добить даже и после четырнадцатого дня? Но еще на пороге кабинета понял, что сказал уже все, и даже в наилучшем для себя варианте, и ответ получил по результатам полного доклада. Но просто так взять и уйти не было сил. Чтобы как-то мотивировать свою задержку, я опять подошел к тусклому плакату и помучил взглядом все четыре имеющихся на нем рисунка в надежде выжать из них хоть какую-нибудь зацепку за веру в то, что возможен все-таки и положительный, хотя бы отчасти, исход страшного заболевания. Пусть в качестве неподвижного калеки, но лишь бы жить… Ничего такого там не было, и в конце напоследок горела угрюмым огнем чеховская цитата — как высочайшая резолюция на страшном документе. Чехов полностью солидаризировался со здешним неприветливым Ионычем.
Наверно, я даже слегка пошатывался, когда шел к выходу, потому что редкие бабульки у гардероба поглядели на меня с удивлением. Выйдя на улицу, двумя большими зевками захватив побольше мокрого бензинного воздуха, я все же сумел возвысить внутренний голос до самого грубого ора: «Да ты что, рехнулся, что ли?! Кто тебе сказал, что собака обязательно больна?!»
И в самом деле. Я потряс головой, и в некоторых местах ее появились обнадеживающие просветы. Даже, что меня особенно обрадовало, появилась способность рассуждать логически. Раз нет возможности предотвратить бешенство… Нет-нет, не так! Раз медицина в этом случае бесполезна… Опя-ать?! Проще нужно. Нужно просто убедиться, что собака здорова.
Как это сделать? Вопрос. Кстати, никакой и не вопрос. Я уже бежал к остановке троллейбуса. На «Красносельской» есть ветлечебница, лечил я там как-то своего такса. Если есть в районе случаи нападения на граждан бешеных собак, там не могут об этом не знать.
Ситуация лечебницы для животных напоминала ситуацию в больнице для людей, только вместо старого фельдшера сидела старая ветеринарка и было значительно чище и уютнее. Сквозь открытую дверь кабинета — на собак врачебная тайна не распространяется — я увидел толстого французского бульдога. Он звонко семенил когтями на железном исцарапанном столе, пытаясь вырваться из объятий сюсюкающей хозяйки. Женщина в грязном халате сунула руку с салфеткой ему под хвост и стала с силой работать пальцами, как будто заводила механическую игрушку. Зверь оскорбленно завопил. Салфетка полетела в мусорную корзину.
— У кобелей это часто бывает, — сказала фельдшер, умывая руки. Потом села за стол.
Француз еще не покинул кабинета, а я уже нетерпеливо нависал над хозяйкой кабинета. По дороге сюда я подготовился и очень хорошо знал, что у нее спрошу. Несколько лет назад я слышал разговор старух у нас во дворе. Внука одной из них цапнула в парке наглая ничейная шавка. Встал вопрос, делать ли ему уколы. «Так мне сказали, что на Москве уже лет тридцать нет никакого бешенства», — запомнил я бодрый бабкин голос. Ребенка не стали колоть, и ничего с ним не случилось.
— Так животное было домашнее? — спросила фельдшер, едва услышав про укус. — Маловероятно.
Тьма, заполнявшая мой организм, стала довольно быстро оседать, как муть в роднике.
— Понятно. Спасибо. Извините, что отнимаю у вас время. — Я благодарно пятился к выходу из кабинета, слова сами лились из меня. — В Москве небось уже лет тридцать пять нет никакого бешенства.