— Я профессор.
— А кто тогда тут доктор наук?
Пьяный тяжко вздохнул и мотнул головой.
— Я доктор.
— Но только что ты называл себя профессором? — Старший лейтенант повернулся ко мне, как к свидетелю. — Да?
Я кивнул. Омерзительно оправдывая себя тем, что представитель власти формально прав. Мужчина в белом шарфе называл себя и так, и так.
Старший лейтенант расплылся в спокойной, презрительной улыбке. Он наконец овладел ситуацией. В его мире все стало на свои места. Эти мнящие о себе умники могут быть и несомненными дебилами, как алкаш в белом шарфе, так и гнилыми гадами, как укушенный бородатый.
Чувствуя, что губы мне не вполне подчиняются, я все же прошептал:
— Там еще крыло помятое. Правое.
— И рядом женщина курила? — зевнул снова старлей, уходя в свое Зазеркалье.
— Позвоните моей жене!
— Не могу, дорогой, я не знаю — жене профессора или жене доктора надо звонить.
Мужчина рванул белый шарф на груди:
— Не сметь мне тыкать!
Офицер резко к нему обернулся:
— A-а, вот ты и проговорился. Ты хочешь, чтобы я обращался к тебе на «вы», — значит, вас двое.
— Не-ет! — не на сто процентов уверенно протянул белый шарф.
— Ты считаешь, что вас двое, и после этого будешь утверждать, что не пьян.
Произнося «двое», милиционер посмотрел в мою сторону. Каким-то образом, из того факта, что какой-то отдельно взятый профессор-доктор хватил сегодня лишку, он считал себя вправе не заниматься моим делом.
— Но собака может быть бешеная… — прошептал я одними губами.
— Во-от где настоящее бешенство, — поучающе сказал он, указывая кивком на плененного скандалиста, который сделал попытку вырваться из тисков «задержавшей» его власти, но сумел лишь наклониться резко вперед, отчего конец выбившегося шарфа упал на пол.
Я обреченно вышел вон.
Итак, в среднем нужен месяц, чтобы невидимая зараза добралась от раны до головы, где и произойдет бактериологический взрыв, который превратит меня в безумное и нестерпимо мучающееся животное. Чем ближе место укуса к голове, тем меньшее количество дней понадобится заразе на дорогу. Счастливее всех те, кто укушен в пятку. Я измерил «сантиметром» мамы-покойницы расстояние от пятки до укуса и прикинул к общему своему росту — выходило, что в моем распоряжении 21 день. Нет! 21 минус 14, то есть всего семь. Это мгновенное вычитание произвело в душе мучительное и мощное движение, которое трудно обозначить каким-то одним словом. Я и ужаснулся краткости отпущенного срока, и обрадовался тому, что ожидание исхода будет не трехнедельным, а в три раза меньше.
Я собрал остатки спокойствия и позвонил Саше Белаю. Почему-то мне казалось, что с ним делиться своим необычным страхом как-то легче. Наигранно-веселым голосом обрисовал ему ситуацию. Он сказал, что собирался мне отдать на днях должок, так что, если я не против, он подъедет и отдаст его мне прямо сейчас.
Надо ли говорить, как я был ему благодарен.
Ожидая, переоделся.
Выглянул еще раз в окно, хотя было еще рано высматривать Белая, да и стемнело совсем.
Сан Саныч, как я и надеялся, и рассчитывал, не только привез деньги, в которых не было никакой скорой (не исключено, что вообще никакой) нужды, но и подробно выслушал мои трагические песни. Ни движением брови не выказав наплевательского к ним отношения. Боясь, конечно, оскорбить. Деликатность все же великая вещь. Раз шесть, привлекая все новые подробности, я раскладывал перед ним пасьянс своего страха, и чем больше в нем было психологических деталей, тем безусловнее он сходился.
Сан Саныч такой человек, что перед ним можно было не бодриться, не иронизировать насильственно над собой, он слушал без нетерпения (за что я был ему отдельно и специально благодарен), серьезно, осторожно кивал, не спуская с меня внимательных и сочувствующих глаз. Несколько раз попытался мягко и осторожно воззвать к моему рассудку. Сначала исходя из самых общих соображений: «Да, вероятность наверняка ничтожная — доли процента», — потом, пытаясь найти слабые места в самой системе моего самозапугивания: «„Закодированный“ наверняка означает „привитый“». Напрасно старался, я уже был к его приезду во всем пессимистическом всеоружии. Робкие сомнения товарища в неотвратимости моей скорой и жуткой гибели я расплющивал глыбами своих черных аргументов.
Тогда он зашел совершенно с другого направления. Осторожно, без малейшего нажима сказал, что в моем положении неплохо бы зайти в церковь. Просто так, свечку маленькую поставить, не обязательно сразу же хватать первого попавшегося священника и обнажать перед ним свои душевные нарывы. Просто поставить свечку. Просто постоять.
Я кивнул, но тему не продолжил, и Саша сделал вид, что ничего и не говорил.
В его присутствии было легко и, если так можно выразиться, безопасно. Казалось, что, пока длится этот разговор, ничего страшного случиться не может. Но задерживать занятого и далеко живущего человека неудобно. Никакой кофе не возместит потерянного времени, дружба хороша, пока ее не начал эксплуатировать. Когда я понял, что история и весь набор моих ненормальных эмоций по этому поводу уже собираются выходить на третий круг, я «отпустил» Сан Саныча.
После его ухода я начал стремительно съезжать в какую-то пропасть, уже слышал эхо неизбежного дна, но раздался звонок Артема. Ему нужны были деньги в долг. Ровно столько, сколько вернул Белай. Даже забавно. Приезжай, конечно.
С Артемом нельзя было вести себя так, как с Белаем. Даже за сто долларов он не стал бы троекратно вникать в мои душевные перипетии. Выслушать анекдот из жизни людей и собак — это пожалуйста. У меня была одна попытка. Собрав все внутренние силы, которых уже не было, я с улыбочкой на почти трясущихся губах изложил в сотый, кажется, за сегодняшний день раз свою собачью историю. Очень трудно рассказать интересно о том, от чего тебе страшно. Не знаю уж, как у меня вышло.
— Да-а, — равнодушно хмыкнул Артем. — Неприятно.
Интересно, что он тоже не избегнул религиозного поворота темы, напомнил мне, что грех уныния — самый страшный из грехов. И тут же криво откланялся. Как я завидовал в этот момент его межпозвонковой четырехмиллиметровой грыже, дававшей право смотреть на мир под неким критическим углом, но вместе с тем не влиявшей на общее оптимистическое состояние духа.
Какие разные есть болезни и как по-разному люди болеют. Я вернулся из прихожей в комнату с этой плодотворнейшей и такой новой для меня мыслью, сел в кресло и понял, что брошен. Ленка на работе, и работа ее располагалась на обратной стороне Луны.
Ничего не понимающими руками я начал разбирать сумку, с которой носился по городу в поисках спасения. Сверху лежал «Спорт-экспресс», сегодняшний, но показавшийся нестерпимо устаревшим. На первой странице — фотография зенитовского форварда Александра Кержакова. Я всегда симпатизировал крепконогому парню, а тут почему-то почувствовал отвращение. Кержаков. Киржач. Никакой связи, конечно, но я швырнул газету в угол.
Скомканный серый шарф — я тут же ярко и болезненно вспомнил белый профессорский. Папка с возвращенной мне сегодня из издательства рукописью. «Моя печень тяжела, как отвергнутая рукопись», — всплыла чья-то фраза. Я взвесил свою папку и с удивлением обнаружил, что не испытываю никаких отрицательных эмоций в связи с нею. Страх, оказывается, тот же наркоз, уничтожающий ощущение не только приятного, но и неприятного тоже.
Вслед за рукописью у меня оказалась в руках книжка с большим коричневым шакальим профилем на обложке. «Бессмертный Анубис».
То есть?..
Откуда она могла оказаться в моей сумке?
Я быстро побежал в кабинет и там, в развале «египетских» книжек у компьютерного стола, обнаружил еще одного «Анубиса». Одного я держал в правой руке, другого в левой. Внешне они были абсолютно одинаковы. Одного я купил на уличном развале за тридцать рублей, второй… я поискал ценник. «Изд. дом „Глобус“. 54 руб.». Так это что, я купил его сегодня в «Глобусе?» Дичь какая-то! Зачем?! Я тупо переводил взгляд с одного собачьего профиля на другой. Египетская магия, мать ее! Впрочем, понять эту магию нетрудно. Обалдев от неописуемого медицинского открытия, отключившись от мира сознанием, поплыл обратно к выходу из магазина, как по гирокомпасу. Взял с полки ту единственную книжку, к которой прикасался, направляясь к медицинским полкам. Просто так с ней меня не выпустили, поэтому заплатил за нее. Сунул автоматически в сумку, думая совершенно о другом.
Объяснив себе так быстро историю со вторым «Анубисом», я на секунду приободрился. Я подумал, что если когда-нибудь будет сделано описание этой истории, то конечно же для этого случая с сомнамбулической покупкой, несомненно, в будущем тексте уже готово место. Я еще не додумал эту вполне невинную мысль до конца, как принужден был свалиться в кресло, срубленный напоминанием о том, что никакого будущего у меня может и не быть. Скрючившись на манер огромного, нескладного зародыша, я тихо завыл. По-шакальи.
Вечером этого дня к нам явились гости. Игорь Бойков с супругой. Когда-то Ленка работала в гастрономическом журнале «Магазин», где Игорь заведовал отделом, и они производственно симпатизировали друг другу. Компанейский парень, незлой начальник, предприимчивый человек, в каком-то смысле герой нашего негероического времени. Недавно женился на, по общему мнению, неописуемой красавице. Супруга Бойкова и в самом деле потрясала воображение. Элеонора слегка напоминала Мерилин Монро, но в масштабе один с четвертью к одному. У нее всего было немного больше — и бюста, и бедер, и волос, и улыбки.
Сам Бойков представлял собой «грабли в очках». Хотя очень деятельные, неутомимые грабли. Чтобы одевать, раскрашивать и развлекать свое достояние, он трудился в четырех местах и что-то еще тачал на дому. Писал, оказывается. И собирался открыть журнал под условным названием «Нострадамус». Я не очень удачно скаламбурил — мол, настрадаешься ты с этим Нострадамусом, — Бойков покатился со смеху и ничуть не обиделся. И предложил сотрудничество. Он, видите ли, знает, что у меня перо, так не согласился бы я «строгать» в номер по гороскопу? Я отнекивался тем, что не Глоба и, хотя все эти хиромантии глубоко презираю, должен признать, что в них не силен. Бойков замахал руками, это вообще было его любимым движением. Он тоже не стал вникать в тонкости черных методов, да это и не надо. В таких делах «главное — обнаглеть». Любой гороскоп, говоря откровенно, — набор ничего конкретного не выражающих штампов, поэтому читателю все равно, верит составитель в то, что написал, или хохочет над написанным.
Элеонора смотрела на Игоря с обожанием. Это было главным для него подтверждением, что он на правильном пути.
«Нострадамуса» он все же затеял и имел успех, но меньший, чем рассчитывал. К нему потянулись какие-то колдуны, целители, знахари, телекинезники, вызыватели духов и прочие, он даже вступил в переписку со жрецом вуду, правда почему-то проживающим в Кривом Роге.
Нынче Бойков явился с целой компанией. Разумеется, с супругой и с несколькими книжками, написанными и выпущенными за то время, что мы не виделись. Я и сам умею писать быстро, но, глядя на веер из четырех зеленых брошюр, демонстрируемый мне длиннопалой пятерней Элеоноры, я почувствовал, что меня тошнит. Справедливости ради надо сказать, меня тошнило не только от вида этих книжек, но, к сожалению, и от мысли о своих собственных. Мы в каком-то смысле оказывались близнецами-братьями с этим очкастым червяком, и я не знал, как это пережить.