Леса Ноксуса довольно опасное место, полное охотников и хищников, разбойников и иных, малоприятных личностей; здесь можно встретить чудо, а можно попрощаться с головой. Удача — вот главный атрибут отважного авантюриста, ходящего по тамошним землям. Увы, Фортуна была не благосклонна к уроженцу лесных чащ, сыну Овечки с волчьими инстинктами, мальчику, едва достигшему трёх лет.
Он был плодом любви ноксианского военачальника и охотницы, что забирает души; имя ей Овечка. В их сладострастном соитии зародился плод, что через девять месяцев родился на свет. О, что это был за ребёнок! Глаза его, словно камешки янтаря, светящиеся огнём светлячков; тело — комочек шерсти; вместо крошечных пальчиков, маленькие, но острые коготки. Тварь — сказали бы люди; Витус — прозвала его мать.
Киндред опекали его сверх меры, не позволяли бродить одному и всегда тенью следовали за своим отпрыском. Сущность матери: сила и разум, добро и зло, свет и тьма, привыкли к сыну, и даже всегда скрывающийся Волк больше не пытался спрятаться при встрече с ним. Они приняли решение: снять маски, не позволять Матери следить за ними, стать вольными охотниками! Но, даже не используя подлинную силу, их мощь была безграничной.
Однажды, случилось это, после седьмого дня рождения мальчика, на одной из лесных опушек, он нашёл окроплённый кровью нож: тяжёлая рукоять, обычно острое, а ныне тупое лезвие. Вещица приглянулась юнцу, и тот решил оставить его себе. Несколько дней Витус крутил затуплённое лезвие в руках, по-кретински осматривал рукоятку.
— Что это, мама? — спросил он Овечку, пальцем проходясь по стали, слишком ржавой, чтобы давать отблеск.
Перед тем, как ответить, Овечка едва подняла уголки губ, коснулась рукой плеча сына.
— Инструмент.
— Но для чего?
— Чтобы выполнить наше предназначение без нашего участия.
Слова матери иглой вонзились в сознания юнца, он не расставался со своей находкой, всюду таскал её с собой. Киндред не обращали внимания на цацку сына, слишком незначительной она казалось Овце, но Волк скалил зубы, ухмылялся недобро.
«Что он может сделать? О, что же он может сделать! Нужно помочь ему очистить эту ржавчину, придать стали достойный вид и тогда, о, тогда…» — овечка не слушала Волка, закрывалась от его хохота, силясь не слышать клацанье зубов. Она контролировала его порывы, будто бы держала безумного пса на привязи, а тот всё не унимался, рвался на свободу, показывая острые клыки.
Но однажды многое изменилось. Вернее будет сказать, ничего не изменилось, ведь мир не меняется. Рано или поздно Витусу придётся замарать руки кровью, выпустить своего волка, скрытого в чертогах человечности. И пускай Овечка, уже давно поняв, что мир не терпит слабых, всё ещё жила надеждой на край мира, где нет ничего и никого кто мог бы причинить её сыну вред. Она любила его, жила им…
Однажды мать оставила отпрыска одного, отправилась даровать покой смиренным, тем, кто принял свою смерть, принимая её ледяной поцелуй. Витус бродил по лесу, наслаждаясь пением птиц, точно зверь: ловкий, грациозный, неуловимый. Мальчик стал воплощением хитрости, вырос идеальным охотником, множество раз наблюдая, как волк, сошедший с маминой цепи, рвётся на поиски добычи. Конечно, ему никогда не стать столь кровожадным, да и клыки у него не столь остры, однако обострённый слух юнец имел с рождения.
Он руководствовался инстинктами, чтобы выжить; всегда сохраняя равновесие в природе, никогда не убивал сверх меры, лишь чтобы прокормить себя и потешить Волка. Витус припал к земле, обострил обоняние. Дым костра. Людские экскременты. Кровь.
Со скоростью гепарда Витус ринулся к цели, перепрыгивая через поваленные деревья, отталкивая ветки кустарников. Стук сердца отдавался в висках, обильная слюна копилась во рту.
«Дурак! Не открывайся врагу, не будь столь опрометчивым!» — будь рядом мать, она без сомнений сказала бы нечто похожее.
Но сейчас Овечка была далеко отсюда, возможно, выслушивая исповедь очередного существа. Волк двигался следом, довольно ухмылялся; его сущность правила балом; безудержная кровожадность окрыляла Витуса, заставляла забыть об осторожности. Прыжок. Отпрыск Киндред выпрыгивает на поляну и в мгновение ока хватает удирающего кролика за одну из лап, вгрызаясь в маленькое, ещё дышащее тельце клыками. Не обращая внимания на угасающий писк кролика, на его конвульсии. Заполняя рот липкой кровью, стекающей на подборок, ручьём падающей на выпятившуюся грудь. В звериных глазах не было сожаления, лишь нужда, жажда крови, охотничий инстинкт.
Длинные, белоснежные уши Витуса испачкались в бордовый, свисающими лаптями ложась на землю. Добыча билась в агонии, охотник безжалостно сжимал тельце, ломая кости, вгоняя когти в горячую плоть. Он отрывал кусочек за кусочком, отправляя в рот, проглатывая подобно бешеному псу. Это был лесной кролик, однако Витус испытывал истинное блаженство от съеденной добычи. Нечто неосязаемое обвило его тело, током пройдясь по венам; юнец согнулся в экстазе, силясь впитать это нечто, познать доселе невиданное чувство. Впервые в жизни он постиг наслаждение…
***
Она глядела на сцену трапезы своего сына, охотника, настигнувшего добычу. В глазах её застыла печаль, сердце сжалось от предательской правды. Нет — грустно вздыхала мать — ей не удастся скрыть сына от жажды крови, бурлящего внутри вулкана, что извергает семя безудержного инстинкта в сердце мальчика. Матерь масок следит за своими творениями; рано или поздно придёт час расплаты за ошибки прошлого. Доселе невиданное чувство постигло Овечку, она впервые познала страх. Страх за своего сына, что станет мишенью для охотников.
— Охота началась слишком рано, — грустно сказала Овечка, не отрывая взгляд от добычи Витуса.
Пусть отпрыск и был созданием необычным, не ровней Богам и тем более людям, охотники представляли для него смертельную опасность. Одна стрела, не более чем шёпот леса, и жизнь мальчика оборвётся подобно неисправной струне на лютне.
Она поймала взгляд Волка: насмехающийся, будто говорящий о превосходстве, мол, гляди, он пошёл со мной, отдался голоду, как и подобает охотнику. Пасть его открылась, блеснули клыки; Овечка отступила, ощущая себя слабой, проиграв игру в доминацию. Привычное равнодушие сменилось злостью, затем отчаянием и, наконец, принятием поражения. Сердце её познало печаль, забытую, похороненную за тысячу лет в гробнице равнодушия. Она скрылась, ушла, став нежелательным свидетелем сцены взросления, принятия своего истинного Я.
***
Со случившегося инцидента прошло несколько часов. На Ноксус опустилась ночь, укрывая небеса тёмным одеялом, так же как и мать укрыла своё дитя медвежьей шкурой. Луна царствовала на небосводе, подмигивая одиноко сидящей Овечке. Она расположилась на приплюснутом камне, в позе лотоса, разглядывая свой лук.
— Мой старый друг, моё проклятье… — пальцы проходились по тетиве голодного “Предсмертного шёпота”; уже восемь лет он не поёт песню стрел.
— Звала, Овечка? — из темноты вырос массивный силуэт, клацнув зубами, блеснув всполохами глаз; Волк подтянулся, лёг рядом с камнем.
— Тебя не нужно звать, ты сам приходишь, — голос Овечки, всегда умиротворённый, пропустил нотку недовольства.
— М? Овечка недовольна? Карась рассказал тебе душещипательную историю из своей жизни или барсук пожаловался на тяготы судьбы? — Волк ухмыльнулся, тряхнул головой.
— Ты дал ему убить, — после секундного молчания прошипела Овечка, тоном безапелляционным.
— Хм. Мальчик вечный охотник, рано или поздно это бы случилось.
— Не сейчас. Я была к этому не готова.
— Мальчик получил опыт, впитал душу, насытил себя.
— Витус слишком мал для этого, пойми: он не щенок, который слушается команд…
— Зверь. Он истинный зверь, хищник, убийца…
— Нет! — сама не понимая, как так вышло, но Овечка повысила голос, потеряла привычное самообладание.
— Овечка?
— Принц был прав. Мне не нужен идиот-компаньон для разгрузки моего сознания. Лучше бы я свихнулась, чем шастала бы…с тупой животиной!
Повисло молчание, воздух накалился и был готов взорваться от напряжения. Волк поднялся на лапы, выпрямил спину, вздохнул:
— Выживание выживанию рознь. Ты не хочешь, чтобы парнишка убивал, но хочешь, чтобы он выжил. Не станет убивать, убьют его. Что для тебя важнее: жизнь незнакомцев или своего сына? Ладно, Овечка, что-то мы…
— Вон.
— Овечка?
— Я сказала вон, убирайся на охоту или куда ты там уходишь, когда тебе скучно. Витус мой сын, моя плоть, моё творение. Он связан со мной, не с тобой, и учить его буду я, а не ты. Вон, волк, проваливай, ибо, клянусь Ауриэлианом, я сыграю песнь стрел.
Волк не ответил, понурил голову, оскалил клыки и двинулся прочь. Овечка провожала его взглядом, а после уловила едва заметное движение — Витус проснулся.
— Вы поругались? — сонно щуря глаза, спросил мальчик.
Мать спрыгнула с камня, подошла к ложу и, сев рядом, обняла отпрыска, укрывая его от тяжёлой ноши, что свалилась на его неокрепшие плечи.
— Что это было, мама? Волк сказал: вкус крови нельзя заменить, настоящий хищник должен убивать.
Витусу было интересно, что за ощущение он испытал, вкусив кровь? Возможно, ответить на этот вопрос сможет незнакомец на водной глади, однако тот всегда молчит. Овечка могла ответить, но делать этого не стала, лишь сильнее сжала сына, проходясь пальцами по его голове.
— Сегодня ты не просто трапезничал, это было нечто большее, понимаешь?
— Не очень… — признался отпрыск.
— Ты почувствовал нечто, пробирающееся в тебя, — не спросила, подтвердила мать.
— Наверное… Но что это было, мама?
— Душа, — непринуждённо ответила мать.
Мальчик молчал, принимал поглаживая, но после слегка отпрянул, взглянул в всполохи Овечки и, насупившись, спросил:
— Расскажи мне, мама, ничего не скрывая. Скажи…
— Многие знания — многие печали. Витус, тебе не обязательно задаваться этими вопросами, следуй за моей стрелой, доверься моему сердцу.
— Но, мама! — мальчик поднялся, в его глазах читалось негодование — Дядя Волк сказал, что я хищник, что я должен охотиться…
Овечка молчала, в лунном свете разглядывая сына; он так вырос, так изменился. Раньше мальчик гуськом следовал за Киндред, всегда полагался на их чутьё и безапелляционно принимал любые советы от единственного родного существа. И всё-таки она дало ответ:
— Чтобы жить, людям нужно немногое: питаться, спать и размножаться. У нас с тобой, Витус, тоже есть потребности, но они иные. Мы питаемся не мясом, но душами, что скрывают тела смертных: людей и животных.
Мальчик опешил от такой информации, не понимая, что следует сказать и как дальше себя вести. Он не был готов к таким откровениям и лишь через несколько лет поймёт, отчего мать пыталась его уберечь.
— Значит…я должен убивать лю…
— Нет! — прервала его мать; сердце её сжалось, будто под прессом. — Никогда, слышишь, никогда не притрагивайся к душам смертных!
— Но ты…
— Никогда!
Овечка подскочила, блеснув лазурными всполохами глаз; мальчик отошёл на шаг, сжался. В два прыжка мать оказался рядом с сыном и, сжимая того в крепких объятьях, прошептала:
— Обещай, что не станешь питаться душами людей, каким бы притягательным не показался соблазн.
— Обещаю, — уверенно заявил мальчик, испуганный переменчивым настроением матери; ещё никогда она не была так встревожена.
Вскоре атмосфера переменилась, кажется, даже дышать стало легче. Мать и сын расположились на лежанке, разглядывая звёздное небо. Поглаживая отпрыска по плечу, прижимая его к своему сердцу, Овечка понимала: она сглупила, позволяя себе привязаться к ребёнку. Киндред должна была убить его, и Волк это почти сделал, но в последний момент материнское сердце дрогнуло, не позволило совершить такого коварства. Овечка забрала много душ, услышала несчитанное количество исповедей, однако лишь сейчас поняла, что такое счастье. Тишину прервал вопрос:
— Мама, а водные люди существуют?
— Нет, глупыш, конечно, нет.
— Но я видел в озере мальчика.
— Ты видел своё отражения.
— Но его глаза… В них отражалась ненависть, ярость, боль…
— Тебе кажется, сынок. Это отголоски прошлой жизни, не более чем кошмары.
Воцарило молчание, но на этот раз оно не было давящим, скорее несло в себе умиротворение. Витус расслабился, тихонько засопел, уткнувшись в шею матери; Овечка проходилась пальцами по его волосам, трогала чувствительные уши.
— Мам?
— М?
— Ты не оставишь меня?
— Нет, конечно, нет, — ответила Овечка, но голос её предательски дрогнул, — не думай о таких мелочах, засыпай. Я буду рядом, пока нужна тебе, пока не наступит момент.
— Я не хочу, чтобы он наступал.
— Я тоже Витус, я тоже…