Где ты раньше был,
Целовался с кем?..
Я убегаю и долго-долго мчусь по нашей улице, до самого светофора, который тревожно мигает желтым. Если еще один квартал пробежать, то можно оказаться на вокзале, откуда уходят поезда на Воркуту, Архангельск, Мурманск...
Каждое лето начиналось с мирного присоединения к нашим владениям соседних территорий. Как неаполитанцы (по наблюдению Павла Муратова), мы считали "своим все, что доступно взору". Чем старше мы становились, тем сильнее тянуло нас в странствия. И наши игры включали в себя уже два соседних двора, а потом и всю улицу, вплоть до парка железнодорожников. Мы снаряжали колониальные экспедиции по реке Золотухе, вдоль которой были такие дебри, что могли сравниться по своей непроходимости с джунглями Амазонки.
Соседка под липами рассказывает: "Мы тогда с Ваней на голубчике катались..." Я это на бегу слышу и еще успеваю удивиться: как это можно на голубчике кататься? Бабушка меня иногда голубчиком зовет... Надо спросить у нее, что это за голубчик, на котором катаются. Но - вылетело, забылось, не спросил. Недавно узнал: "голубчиками" звали пароходы Мариинской системы.
Уезжая, я просил бабушку писать мне обо всех дворовых новостях, и в каждом письме она находила, что мне сообщить. Иногда среди старых бумаг мне встречаются еще не успевшие пожелтеть листочки с карандашным кружевом бабушкиного почерка.
"...У нас у сарайки дверь совсем занесло снегом - не убираем. Ходить туда незачем. Посреди двора Миша с ребятами дочиста расчистили и играют в хоккей... У Миши нынче опять шапку утащили. Тебе все интересно про двор, вот я и пишу тебе всю мелочь и ерунду, может..."
"...Миша, Марина, Рита и Женя сегодня устраивали во дворе концерт. Приглашали всех взрослых. Я тоже была, хороший концерт у них получился, особенно хорошо Миша говорил стихотворения. Одно большое на память говорил про Бородино, второе про маму. Рита даже на английском языке говорила стихотворение. Потом песни пели, кукольный театр был и даже физкультурные номера..."
"...Женька все утепляет ваш домик, все щели ватой затыкал, кошмой и соломенными матами все стены покрыл, а Мария Константиновна возмущается. Вообще-то плохо, если зажгут там огонь - все может вспыхнуть... Мише передала от тебя письмо - он как раз пришел со всеми девчатами просить у нашего дедушки макулатуру. Миша очень обрадовался, девчонки тоже запрыгали, завизжали и остались на площадке читать коллективно..."
"...На дворе у нас старших ребят не видно. Учатся - некогда. А Лариса гуляет, сегодня про тебя спрашивала - когда приедешь? Такая хорошая девочка, увидит меня - так и подбегает здороваться. В садике уже начала яблоня цвести, на днях тюльпаны распустятся. Во дворе у нас чистота и порядок, за каждой бумажкой домком бегает. А Мишку продолжают пилить на все лады. Я, сколько могу, за него стою..."
"...На днях дедушка нашел письмо, которое ты посылал с нами ребятам. Мы его отдали Мише. И еще одна находка - я хлопала твое старое пальтишко и в кармане обнаружила перочинный ножичек. Помнишь, ты его потерял? Думали, что упал где-то на мостки и завалился в щелку. Ножичек весь заржавел. И еще там лежал чертеж (я его прилагаю) и еще разное барахло..."
Прочитал это письмо, и вспомнилась та доисторическая эпоха, когда вместо асфальта от калитки к подъезду вели деревянные мостки. Отполированные ногами и дождями доски пахли солнцем. По ним хорошо идти босиком - доски отвечают на твои легкие шаги, покачивают дружески, будто ты на палубе.
Помню день, когда утром пришли рабочие и стали ломать, разбирать мостки и под ними открылись несметные сокровища: монетки, пуговицы, колечки, оброненные когда-то в щелки между досками. Потом приехал каток, привезли горячий асфальт. Мы норовим ухватить горсточку асфальта и, обжигаясь, пытаемся скатать в руке черный шар. На ночь каток остается во дворе, и мы по очереди восседаем на черном пружинистом кресле водителя, дергаем ручки и нажимаем на педали. Каток, к счастью, не двигается, дремлет, как слон.
Незнакомая старушка заглядывает во двор: "У вас журнал "Огонек" дают почитать?"
- У нас, у нас! - радостно откликаемся мы и бежим к дедушкиному сараю. Там летом открывалась дворовая библиотека, очевидно, единственная в своем роде в нашем городе, а может быть, и во всем Советском Союзе. Она возникла в то утро, когда в поисках макулатуры для школы мы с Мишкой и Сережкой позвонили в очередную квартиру. Хозяин - высокий парень - доброжелательно поглядел на нас, а потом открыл сундук в коридоре, и мы ахнули. Сундук был полон удивительно красивых, ну просто новеньких журналов. Каких тут только не было! "Советский Союз", "Искусство", "Архитектура", "Вокруг света", даже "Корея" и "Албания"... "И все это нам?" - завопили мы восхищенно. "Вам..." Мы схватили каждый кто сколько может унести. И полетели вниз по лестнице. Сразу, на ходу мы решили, что такую красоту невозможно отдать в макулатуру. У нас будет библиотека!
До нашего двора был целый квартал, и после двух-трех пробежек от владельца журналов и обратно мы запыхались и решили трубить общий сбор. Мишка побежал за ребятами с нашего двора, а Сережка - за своим младшим братом Валеркой. В конце концов нас собралось человек двенадцать. Одни спускали журналы во двор, другие тащили их к забору, третьи сидели на заборе и передавали пачки на улицу, где четвертые принимали ценный груз, а пятые тащили его к нашему двору...
На другой день над нашей сарайкой появилась табличка "Библиотека им. А. Пушкина", рядом были сколочены стол и скамейка, а вечером не было отбоя от читателей. Вскоре нам пришлось завести настоящие формуляры - приходили не только соседи, но и почти незнакомые люди из окрестных дворов.
Иногда взрослые с радостью принимали участие в наших играх и делах. (Все они гораздо лучше ладили с нами, чем между собой.) Дядя Саша, умница, математик, кандидат, а потом и доктор наук, - он был, кажется, доволен, что мы зовем его Шуриком. Без него мы не мыслили наши бадминтонные и шахматные турниры. К нему шли с поломанным велосипедом, и он, откладывая все свои дела, чинил... А сколько счастья было, когда он давал покататься на стареньком, но скоростном "Спутнике".
Еще помню наш маленький сад, где росла всего одна молодая яблоня, и обычно к концу лета на ней оставалось одно-единственное яблоко. Белый налив. Всем двором ходили вокруг него и сторожили, чтобы никто раньше времени не сорвал. В конце августа ветка с яблоком опускалась, и мы, дети, уже могли дотянуться до него. И вот тогда, в один из вечеров, взрослые и дети собирались на скамейке и после недолгих прений решали, что яблоко пора сорвать.
Моей бабушке доверяли поделить яблоко поровну, мы торжественно всей гурьбой несли его в дом, и бабушка делила столовым ножиком на пять долек: Мишке, Маринке, Ире, Илонке и мне. Терпко-холодная, кисловатая долька.
Вчера нам привезли полмашины березовых дров. А кажется, что целая машина. Дрова заняли весь двор. Пахнет разогретой опушкой и грибами. Каждый вечер мы с дедушкой колем дрова. У нас самая обычная двуручная пила и самый обычный топор.
За соседским забором, на зависть нам, повизгивает и дымит мотоциклетным дымом пила "Дружба". Истошно хрюкнув, она отваливается от бревна, неохотно замолкает, и тогда слышны позывные "Маяка", лопотанье новостей. Отчего-то хочется, чтобы и эти позывные, и этот голос про погоду слышались всегда.
"На Кольском полуострове возможен мокрый снег..." - а ты босиком стоишь и палкой чертишь круг на утоптанной земле. Придет Серега - будем играть в ножички. Муравей дополз до коленки и щекочется.
...Когда я еду на поезде, минуя небольшие станции и маленькие городки, то всегда провожаю взглядом дощатые серые заборы, покосившиеся деревянные ворота, повисшие на одной петле калитки. И, заприметив за ними взлетающий мяч, представляю, как там, за тополями и заборами, еще таятся дворы и под их защитой проходит чье-то детство.
ДЯДЯ ЛЁЛЯ
Мне было лет пять или шесть, когда мы приехали в Свердловск и пошли в гости к дяде Алеше и тете Кате на улицу Декабристов. Стояло лето, в доме были распахнуты окна, и со двора доносились, как прибой, детские голоса и ропот старых деревьев.
Бабушкин брат дядя Алеша - седой, даже серебряный, но с совершенно мальчишескими глазами, веселый. Он не спрашивает меня, как другие взрослые, кем я буду, когда вырасту, хочу ли я в школу и кого я больше люблю.
Домашние чаще всего звали его Лелей, а я соответственно - дядей Лелей. Пока он был жив, казалось, что семья наша очень большая. Он умер, когда я был в первом классе. Но сейчас не об этом. Для меня сейчас все живы, все беспечальны. И все вместе кружатся вокруг меня, и я принимаю это круженье за что-то вечное.
Дядя Леля был первым и последним автомобилистом в нашей семье и любил свою машину так, как сильные и добрые мужчины любят слабых и нежных женщин.
У дяди Лели был "Москвич" (как я сейчас догадываюсь - "Москвич-407"), той давно утраченной автомобилестроением простодушной формы, которая внушала одновременно уверенность водителю, счастливую сонливость пассажирам и спокойствие пешеходам. На "Москвиче" будто было написано, что ничего плохого он причинить не может.
Открывались железные створки гаража, и из темноты выплывал светлый "Москвич". В машине - уютно, как в бабушкином гардеробе. Когда дома мы играли с Мишкой в прятки, я забирался в гардероб и сидел там, затаившись, под платьями, среди коробок. Нет, в машине лучше... Я бы хотел жить в машине.
Мы едем на дачу. Вырываемся за город. Сворачиваем с трассы на какую-то ухабистую дорожку, которая идет прямо через поле, и начинаем подпрыгивать, качаться, перекатываться, как будто нас готовят в космонавты. Дядя Леля говорит: "Потерпите, сейчас приедем..." А мне очень даже нравится, что нас так мотает и меня, как мячик, подбрасывает до потолка.
...Когда мы въехали в ворота дачного поселка и вышли на траву, я еще некоторое время не мог опомниться от этой поездки. Меня обняла прохлада, чуть сыроватый, огуречный запах огородов, млевших после вечернего полива.
Было слышно, как жужжит одинокий маленький кукурузник. Тропинки уходили во все стороны, и по одной из них меня повели. Вокруг был густой, как лес, малинник. За огромной железной бочкой открылся небольшой дощатый домик. Дача. Я раньше только слышал о том, что есть такое райское место на свете и взрослые его называют "дача".
Прямо на улице стояла печка с трубой, похожая на избушку с курьими ножками.
Нам с бабушкой отвели дальнюю тенистую веранду в глубине дома. Бабушка не выносила духоты и готова была лучше терпеть холод. Мы спали на широком сундуке - бабушка с краю, а я у стенки. Ночи стояли прохладные, и сверху бабушка наваливала на меня, кроме одеял, старый военный полушубок, на плечах у которого светлели полоски от погон и торчали обрывки суровых ниток.
Утро рано приходило на веранду, я просыпался от света, льющегося сквозь марлевые занавески. Выбраться самостоятельно из-под груды наваленных вещей мне было трудно, да и бабушку не хотелось будить, поэтому я разглядывал потолок, крашенный когда-то белой краской, но облупившийся так интересно, что представлялась карта с очертаниями сказочных материков. Неповторимый квохтающий звук - заводят мотор. Хлопок автомобильной дверцы. Скрип деревянных ворот. "Как - без меня уезжают?!" Я сразу представил, как обожаемую мной машину завели без меня и я не увижу, как, слегка переваливаясь, она выезжает на проселок... Пусть меня не берут с собой, но я должен хотя бы увидеть, как она поедет, оставляя за собой восхитительное облачко дорожной пыли.
Я мгновенно выскочил из своей берлоги и по холодным доскам бросился с веранды в дом. Одни двери, другие... Я вылетаю на крыльцо, только что вымытое тетей Катей... В первую секунду ничего не вижу, слепну от хлынувшего света, протираю глаза. Машина выкатилась за ворота, но пока не едет, урчит, как послушный домашний зверь. Солнце играет на ее боку, стеклах, фарах, багажнике... "Возьмите меня!"- кричу я, хотя не вижу вокруг себя никого. Но вот дядя Леля опускает стекло и выглядывает из машины, смеется: "Собирайся по-солдатски! Поедем хлеба купим к завтраку..."
Я убегаю на веранду, ищу штаны. Такая досада - штанов нигде нет. Бабушка имеет обыкновение стирать их в самый неподходящий момент. Я снова перелетаю через порог на крыльцо и нахожу их на веревке во дворе, отрываю вместе с прищепками, натягиваю еще влажные...
За ночь на машину пала роса, или дядя Леля окатил ее водой. Капли на стекле, на капоте. Что-то боевое, храброе есть в хлопанье дверцы, в том, как мы переглянулись с дядей Лелей... Мы летим по пустой проселочной дороге, за нами вьется пыль, а в открытые окна врывается утренняя свежесть. Я сижу рядом с дядей Лелей, на почетном месте, а потом он сажает меня еще на более почетное - себе на колени и дает мне подержаться за руль, сделанный будто из слоновой кости, - матовый, полированный. Как я люблю дядю Алешу в этот момент! От восторга я только иногда вскрикиваю, дядя Леля смеется, ветер забирается ко мне под рубашку, и она надувается пузырем.
А вечером за дачным поселком золотится сосновый бор. В сухой траве, на взгорке, мы с бабушкой собираем землянику. С каким-то новым чувством я оглядываюсь на проселочную дорогу, чуть видную в поле, на весь этот длинный-длинный день. Я хочу вспомнить, когда же было утро, и не могу.
Длинные тени от сосен легли на дачный забор. А за ним - голоса, позвякивание ведер, у кого-то яичница шкварчит и вкусные дымки плывут. Завтра с дядей Лелей мы снова поедем за хлебом и пряниками.
СОКОЛИКИ
Поехали мы недавно за город на электричке. Очень медленная нам попалась электричка. Ползет еле-еле. Все измаялись - и молодые и старые, а особенно дети. Жарко ведь к тому же.
Против меня на лавке сидел молодой мужчина с двумя мальчиками лет пяти-шести. Мальчики серьезные, а папа у них веселый. Лицо у него тонкое, симпатичное, глаза насмешливые и очень добрые.
Одного мальчика, как я понял, звали Севой, а другого Мишей. На Севке была футболка с оранжевым утенком, внизу она немного задралась, и стала видна детсадовская нашивка - такие и в наше время делали, чтобы дети не перепутали свои вещи, а воспитатели не перепутали детей. На нашивке почему-то было написано "Вишнякова Света". Севка играл в полицейского и время от времени спрашивал папу:
- Ты меня боишься?
- Не боюсь.
- А ты бойся!