Предупреждаю, что в этой главе указанные в шапке элементы слэша дают о себе знать в полной мере и потом будут регулярно проявляться.
В библиотеке они находились почти до самого вечера. Эрика с радостью отозвалась на просьбу Хельги помочь ей найти книгу, и несколько часов они шарили по полкам и шкафам. В итоге книгу нашла именно Эрика: это был тяжёлый фолиант в чёрной обложке, исписанный мелким полууставным почерком. Страницы его пожелтели и стали совсем хрупкими, а потому на книгу было страшно даже дышать.
Эрика благоговейно положила книгу на стол, что стоял в центре библиотеки, и Хельга начала её листать, пытаясь найти схему тайных ходов Лейта. Схема оказалась начерчена не на одной из страниц книги (на них, кроме сдержанных виньеток после каждого раздела, не было никаких рисунков), а на куске пергамента, вложенном в середину фолианта. Значит, копию делать не придётся; вырывать страницу из книги было бы жалко и неразумно, а вот отправить брату отдельный лист не составит труда.
— Спасибо, ваше превосходительство, — устало улыбнулась Хельга. Эрика кивнула. — Утром я напишу брату ответ и вложу в письмо схему. Сегодня я слишком устала даже для того, чтобы держать перо… — С этими словами она рухнула на стул и прикрыла глаза — сильно хотелось спать, но впереди были ещё ужин, умывание и вечерняя молитва.
— Вы можете не утруждать себя, — послышался низкий голос Эрики. — Я прямо сейчас собиралась написать ответ Вильхельму, заодно могу отправить схемы… Чем раньше они прибудут в их лагерь, тем лучше, правда? У нашей армии на счету каждый день.
— Но уже поздно, вряд ли гонец поедет на ночь глядя… — растерялась Хельга.
— Мой — поедет, — твёрдо заявила Эрика. — Если вы доверитесь мне, то уже через день схемы окажутся в их лагере.
— Именно Хельмут попросил меня отправить схемы, — возразила Хельга, чувствуя неладное. — Вильхельм просто привет мне передал…
— Схемы нужны им всем. И Хельмуту, и Вильхельму, и его милости лорду Штейнбергу… Какая разница, кто из них их получит? — Будто спохватившись, Эрика вздрогнула и добавила: — Правда, ваша светлость, вам не стоит утруждаться. Позвольте мне взять все заботы на себя и идите спать. Поверьте, в посторонние руки я их не отдам. Их получат мой брат и ваш драгоценный жених, которых мы с вами так любим.
Хельга замолчала, отведя взгляд. Она не знала, откуда взялось это непонятное предчувствие чего-то нехорошего, и не понимала, зачем Эрика так упорно её уговаривает. Конечно, нет особой разницы, кто получит схемы, Хельмут или Вильхельм, герцогиня ведь права — они нужны не кому-то одному из них, они нужны всем. Но ведь просил её именно Хельмут…
— В своём письме я попрошу Вильхельма передать привет вашему брату, — мягко добавила Эрика, — от вас и от меня. Я не думаю, что его светлость Хельмут сильно расстроится, если не получит от вас подробного сообщения о ваших делах и настроениях. Вряд ли у него есть время читать долгие письма.
Хельга кивнула. Не признать правоту Эрики она не могла, но всё же…
Понятно, что чем раньше они получат эти схемы, тем скорее Хельмут и Вильхельм вернутся домой, вернутся к ней. Наступит мир, всё будет по-старому, она снова окажется окружена любимыми людьми и получит своё долгожданное счастье, которое отняла у неё война…
Хельга взглянула на Эрику, и та улыбнулась ей в знак поддержки. Разве есть у неё причины не доверять новой подруге? Разве она, как и все в этом королевстве, не желает скорейшего мира, скорейшей победы над Фареллом? Она делает всё, чтобы приблизить эту победу, и Хельга должна поступать так же.
— Хорошо, — кивнула она и протянула ей лист со схемами. — Отправьте это Вильхельму. И… — Хельга покраснела и поднесла руки к лицу, не зная, имеет ли право попросить… — Если сможете… напишите Вильхельму, что я люблю его.
***
Ожидая ответа от Хельги, Хельмут не находил себе места. Он знал, что чем быстрее ответит сестра, тем скорее они смогут начать штурм… Но, чёрт возьми, как же ему не хотелось, чтобы этот штурм начинался! Снова смерти, снова страх, кровь и убийства, адская усталость и пугающий азарт… Да, азарт… Несмотря ни на что, ради этого непередаваемого ощущения Хельмуту всё же хотелось вернуться в битву и ощутить на языке пьянящий вкус азарта. Это была безграничная свобода, бурлящая кровь, бешено стучащее сердце, это были блеск и шум, которые очаровывали и завлекали…
Хельмут покачал головой.
Нет, нельзя о битве думать… так. Это неправильно. И ничего хорошего его там не ждёт.
Он в одиночестве метался по шатру, не зная, что делать. Внутрь заползал вечерний холодок: приближалась осень, и в Нолде становилось прохладнее. Почти всё лето они проторчали под проклятым Лейтом, не зная, как и когда к нему подойти, то ждали подкрепления, то теперь ждут эти чёртовы схемы… Хельмут злился и волновался, отчего горло будто чем-то сковывало, становилось трудно дышать, а тело охватывала сильная дрожь.
Нужно было как-то успокоиться, но как?.. Раньше он бы пошёл к Генриху и поделился с ним всем, что его волновало, а тот со свойственным ему спокойствием мягко бы утешил друга, подобрав пару добрых слов. Но теперь… Они не разговаривали уже много дней, и чем дольше это длилось, тем хуже становилось Хельмуту. Он безумно скучал, раскаяние раздирало душу, но пресловутая гордость мешала подойти к Генриху и попросить прощения за свои глупые претензии.
Можно было бы сходить к Вильхельму, но Хельмут всё ещё испытывал пренебрежение — так и не смог до конца простить ему выходку со шлюхой. Хотя Остхен сам шёл на сближение: часто заводил разговоры, задавал вопросы, что-то рассказывал — и попросил Хельмута передать Хельге привет, когда тот писал письмо. Кажется, его чувства к невесте и правда были искренними и неподдельными. Он даже начал продумывать обстановку их будущей супружеской спальни в Остхене — хотел, чтобы она была яркой и в то же время нравилась Хельге.
— Она в последнее время на чём свет стоит ругала наш геральдический цвет, — смеялся Хельмут, — так что с фиолетовым ты поосторожнее. Может… — Он задумался, вспоминая утро помолвки: Хельга тогда надела зелёное платье, а не фиолетовое. — Может, зелёный? Раз уж она станет баронессой Остхен, то будет обязана носить ваши цвета.
— Мне тоже нравится зелёный, — кивнул с улыбкой Вильхельм.
Но всё же открывать ему душу Хельмут не хотел. Боялся, что Остхен не поймёт и лишь посмеётся. Он помнил его, увлечённого вихрем битвы: горящий взгляд, сжатые губы, меч, рубящий врагов направо и налево… Сражение явно доставляло Вильхельму больше удовольствия, нежели страданий. Вряд ли он сможет убедить Хельмута в том, что думать о предстоящей битве в положительном ключе — неправильно. А ведь избавиться от этих мыслей для него сейчас было крайне важно.
В итоге Хельмут решился. Невозможно молчать целую вечность, нельзя постоянно делать вид, что ничего не произошло. Он понял, что даже с лордом Джеймсом за последнюю луну общался больше, чем с Генрихом, и это было жутко несправедливо. Они дружили с детства, вместе катались на лошадях и бегали по обширному внутреннему двору Айсбурга или саду Штольца; несмотря на семилетнюю разницу в возрасте, они были как ровесники, как родные братья, и даже отъезд Генриха на службу оруженосцем не помешал их дружбе. Именно Генрих посвятил Хельмута в рыцари в день его восемнадцатилетия; именно Хельмут был главной поддержкой Генриху, когда у того за полгода умерли и отец, и мать. Ничто не могло разлучить их долгие годы, и неужели сейчас их разлучит глупое недопонимание?
Хельмут попытался загнать свою гордость в глубины души и настроить себя на самые жестокие унижения. Хотя вряд ли Генрих потребует этих унижений. Его поведение предсказать было сложно: кажется, он был искренне оскорблён и всё ещё таил в сердце обиду, но… но, может, он сразу же простит старого друга, и всё будет как раньше… Хельмуту хотелось верить во второе, но и первого он тоже не исключал.
Порывшись в сумках с вещами, он нашёл аккуратно сложенную светло-сиреневую рубашку, чей воротник был украшен золотистой вышивкой. Сверху надел чёрный шерстяной камзол, отделанный кожей. Слишком роскошных нарядов на войну Хельмут не брал, но сейчас ему хотелось выглядеть как можно лучше. Сверху он накинул фиолетовый плащ, скреплённый на груди золотой застёжкой в виде вставшего на задние лапы льва — геральдического зверя дома Штольцев. Причесал волосы, что из-за давности последней стрижки стали неровными и непослушными, как смог уложил и оглядел себя в небольшое зеркало. Выглядит вполне прилично, главное, чтобы Генрих оценил его старания…
Страшнее всего сейчас было бы снова обнаружить друга в шатре с Гвен… или с любой другой девушкой.
Хельмут прошёл по лагерю от своего шатра до шатра Генриха медленно, считая шаги и глядя под ноги. Окружение его не интересовало, хотя до слуха доносился то чей-то смех, то звон стали (видимо, солдаты всё ещё не прекратили тренировок), то ржание лошадей, то треск костра… Приятный запах дыма щекотал ноздри, и этот запах всегда наводил мысли об осени. Да, деревья ещё не желтели, и темнело по-прежнему поздно, но Хельмут чувствовал приближение осени, что не могло не навевать лёгкую грусть по так быстро прошедшему лету.
Наконец он поднял голову, замерев в нескольких шагах от входа в шатёр Генриха. Небо темнело, на нём уже показывались первые звёзды, но полоса горизонта пока ещё отливала алым и розовым. Хотелось верить, что эта ночь принесёт ему долгожданное успокоение и примирение с другом.
Хельмут глубоко вздохнул, стараясь усмирить внезапно накрывшее его волнение, и зашёл, приподняв тяжёлое входное полотнище.
Генрих был один, и Хельмут мысленно возблагодарил Господа за это. Если бы он снова застал его с девушкой, то попросту бы расплакался, как малое дитя. Но, слава Богу, друг был один, и Хельмут даже позволил себе улыбнуться. Однако это всё, на что его хватило. Он замер у входа, ожидая, когда Генрих обратит на него внимание.
Тот как будто нехотя поднял голову, отрываясь от полировки меча; пальцы сильно сжали оселок, во взгляде вспыхнуло недоумение, уголки губ нервно дёрнулись. Он молча смотрел на Хельмута, ожидая чего-то, каких-то слов и действий, но Хельмут не знал, с чего начать.
— Ваша милость… — просипел он — горло будто сжало стальным ободом, отчего было трудно дышать и говорить. Пульс колотился в висках, грозя вот-вот разрушить хрупкие кости. — Милорд, я…
— Ой, да прекрати! — воскликнул Генрих.
Он отбросил меч и оселок и встал. Хельмут ощутил странную мелкую дрожь, видя, как друг медленно приближается к нему, заведя руки за спину, и смотрит на него пристально, выжидательно, оценивающе… Взгляд его задержался вдруг где-то в области груди Хельмута, и тот понял, что Генрих рассматривает его застёжку.
— Я хотел сказать, — начал Хельмут, невольно опуская взгляд, затем резко, усилием воли, поднял голову и заставил себя посмотреть другу в глаза, — что… — Снова ком в горле помешал договорить, и он откашлялся. Опять опустил взгляд и опять заставил самого себя поднять его. — Прости меня. Пожалуйста.
Генрих, кажется, несколько опешил, и слабая улыбка исчезла с его лица. Он чуть нахмурился и как-то слишком тяжело вздохнул.
— Мне не стоило тогда обвинять тебя, — продолжил Хельмут, решив не дожидаться его вопроса — за что? — Ты и правда не обязан отвечать за поступки Вильхельма, а я… я просто дурак, — пожал плечами он и горько усмехнулся. — И насчёт тебя и Гвен тоже… Не надо было лезть, — выдохнул он наконец и замолчал. В голове стало абсолютно пусто, и все слова, что Хельмут смог выскрести из парализованного страхом разума, он уже сказал. Чудо, что ему удалось собрать эти слова в связные предложения.
Генрих вдруг счастливо улыбнулся (чёрт, как же красивы его тонкие фарфоровые губы!) — и положил руку Хельмуту на плечо.
— Ну всё, забыли, — негромко сказал он, а потом притянул его к себе и обнял.
Хельмут застыл на несколько мгновений, понимая, что начинает дрожать ещё сильнее, и крепкие объятия Генриха от этой дрожи не спасали. Однако он всё равно неловко положил руки на поясницу, а затем — на спину Генриха, ещё сильнее прижимая его к себе и зарываясь лицом в его плечо. Плотный, но мягкий лён серой рубашки, поверх которой была накинута кожаная жилетка, приятно щекотал щеку. Хельмут закрыл глаза.
— Ты прощаешь? — шепнул он тревожно.
— Прощаю, — послышался тихий голос Генриха.
— Я просто подумал, — сказал Хельмут, когда друг выпустил его из объятий и усадил на лежанку, — что ты был прав. Вильхельм действительно не сделал ничего поистине страшного. Он же не собрался жениться на той шлюхе в обход моей сестры, — ухмыльнулся он, пожимая плечами.
— И то верно, — кивнул Генрих, поднимая с пола меч и оселок. Ещё пару раз провёл им по лезвию и убрал клинок в ножны. — Однако ты не подумай, что я одобряю и поощряю подобные действия. Я думаю, Хельга бы обиделась, если бы узнала об этом.
— Я тоже… Поэтому говорить ей не буду, — решил Хельмут. — К тому же и Уилла я с другими женщинами больше не видел.
— Возможно, с его стороны это был единичный порыв, — отозвался Генрих. — Пытался отвлечься от воспоминаний о битвах… ну или просто молодая кровь разыгралась, — хохотнул он. — Со мной тоже такое бывает, как ты мог заметить.
Хельмут коротко рассмеялся. Боль, что он почувствовал, когда застал друга с Гвен, уже давно сошла на нет. И на девушку он больше не злился, разве что прощения у неё просить, конечно, не собирался. Если это и правда был, как выразился Генрих, единичный порыв, то зачем переживать? Да и вряд ли что-то серьёзное могло связывать лорда и нолдийскую крестьянку.
— Просто неожиданно было увидеть с тобой именно Гвен, — признался Хельмут, кладя руки на колени.
— Я же говорил, что со шлюхами не сплю, — с наигранным укором взглянул на него Генрих. Положив меч на подставку, он присел на одно колено, приподнял крышку простого деревянного сундука и извлёк оттуда небольшую бутылку из зелёного стекла. Хельмут встрепенулся. — Но ты, кстати, навёл меня на мысль… — Генрих задумался, прищурился, так и придерживая одной рукой крышку сундука, а другой сжимая бутыль вина. — Ты бы, может, у лекарей проверился, а?
Хельмут посмотрел на него крайне недоуменно. Это он к чему клонит?
— Ну, знаешь… — усмехнулся Генрих и тут же достал из сундука два серебряных кубка без каких-либо украшений или камней. — Шлюхи иногда бывают… немного нездоровы.
— Я не… — Хельмут не знал, что ответить, а Генрих вдруг рассмеялся и громко захлопнул крышку сундука.
— Да шучу я, Господи. Извини, — добавил он — Но это, кстати, тоже важный довод, почему я обхожу шлюх стороной. К тому же, насколько мне известно, далеко не все из них выбирают такое ремесло по собственной воле, у некоторых и выбора-то нет… А Гвен отдалась мне добровольно, по обоюдному желанию. Впрочем, этого желания хватило на один раз, — признался он.
— Бережёшь себя для суженой? — хмыкнул Хельмут, закидывая ногу на ногу. Стало жарко в кожаных ботинках, но снимать их прямо сейчас было как-то неловко.
— Да нет, почему же… — Генрих поставил бутылку и бокалы на небольшой столик в изножье лежанки. — У меня и до Гвен были девушки, ты же не думаешь, что я за неполные двадцать восемь лет ни с кем ни разу…
— Вовсе я ничего такого не думаю! — Хельмут подсел ближе к столику.
Разговоры о близости между мужчиной и женщиной — это не то, чего он ожидал, по крайней мере, на этот раз. Может, раньше или, наоборот, в обозримом будущем он был бы рад с ним это обсудить, но сейчас… после столь эмоционального примирения… Это казалось странным.
— Ты же пользуешься правом первой ночи, — вспомнил Хельмут — Генрих ему об этом как-то рассказывал.
— Не на постоянной основе. — Он разлил вино по бокалам с лёгкой улыбкой. — То есть я не забираю невесту с каждой крестьянской свадьбы, конечно. Так, пару раз… Недавно, например, был интересный случай. — Генрих поставил бутылку на столик, взял бокал и наконец-то уселся на край лежанки. — Я, кажется, не рассказывал… Это случилось буквально за пару седмиц до начала войны. В небольшом городке к востоку от Айсбурга играли свадьбу, я как раз проезжал мимо и решил заглянуть. Сам знаешь, простолюдины обычно воспринимают такие визиты как явный намёк на желание воспользоваться правом господина… — Он усмехнулся и сделал глоток. — Невеста всё время, что шёл пир, смотрела на меня не отрываясь, а когда мы ушли в спальню, сразу же кинулась в ноги и зарыдала. — Он отпил ещё. Хельмут слушал внимательно и с интересом: с ним такого не бывало, если он решал воспользоваться своим правом господина, то девушки в основном вели себя смирно. — В общем, выяснилось, что выдали её за нелюбимого. Это не такая уж и редкость, но невестушка была просто в отчаянии. Умоляла забрать её с собой в Айсбург и избавить от такой жизни. — Генрих снова усмехнулся, на этот раз с явной горечью. — Я, конечно, не мог этого сделать: и на моей репутации пятно, мол, девушку похитил и наложницей сделал… и ей самой только хуже. Но я пообещал ей подумать, и тогда она сама едва ли не накинулась на меня, едва ли не затолкала в кровать.
Хельмут не удержался и рассмеялся — громко, заливисто. Конечно, и у него были крестьянки, которых не приходилось принуждать и они с радостью прыгали в его постель, но чтоб до такого…
— Утром я уехал до того, как она проснулась, — продолжил Генрих. — Не знаю, что она сейчас обо мне думает, но, надеюсь, хотя бы та ночь ей и правда понравилась. Ты пей, кстати, не стесняйся. — И он кивнул на второй бокал, к которому никто так и не притронулся.
— Нет, я не хочу, — покачал головой Хельмут. — Не люблю вино.
— У меня есть виски, хотя он очень крепкий…
— Тем более! — округлил глаза он и отшатнулся. — Я вообще не люблю алкоголь, упаси, Господь!
Генрих, в свою очередь, тоже рассмеялся и наполнил свой бокал, оставив второй нетронутым — видимо, надеялся, что Хельмут всё-таки одумается. Но одумываться он не желал: алкоголь казался ему противным и невкусным, а ощущение хмеля попросту бесило.
— Ты так скоро лыка не будешь вязать, — заметил он, — а у нас, если сестра успеет побыстрее отправить схемы, завтра совет…
— Я не пьянею, — буркнул Генрих, будто это его до ужаса злило. — Хочу ли напиться, не хочу, хоть целый мех в себя вливаю — не получается. И похмелья тоже не бывает.
— Но, думаю, по печени оно всё равно бьёт, — усмехнулся Хельмут, приглядываясь: и правда, ни во взгляде, ни в мимике, ни в жестах друга не было ничего такого, что выдало бы в нём опьянение. — А отчего так, не знаешь?
Генрих пожал плечами.
— Как у тебя дела? — вдруг поинтересовался он. — Если честно… прости, но выглядишь усталым.
— Я в порядке, — улыбнулся Хельмут — эта забота его тронула. — Да, устал немного, и, знаешь… Скоро штурм этот проклятый, и кто знает, как всё пройдёт… После нашей первой неудачи я боюсь и второй.
— Я тоже, — кивнул Генрих, скрыв улыбку, и поставил бокал на столик. — Но это было уже так давно… ещё весной, а сейчас осень. Прошло несколько лун, мы за это время уже набрались опыта, учли все промахи, и у нас есть возможность исправить ошибки.
Хельмут прикрыл глаза. Ему казалось, что за эти несколько лун они ещё и повзрослели на пару лет. Он-то уж точно повзрослел. И тем вздорным мальчишкой быть перестал. Наверное. Время покажет.
— Ой, к слову… — Генрих вздрогнул и прижал ладонь ко лбу. — Я из-за наших разногласий забыл о твоих именинах!
— Да ничего…
Но друг снова наполнил свой бокал и пододвинул второй поближе к Хельмуту.
— Давай выпьем за тебя! Двадцать один год — это тебе не шутки, — заявил он, поднимая свой бокал. — Прими мои запоздалые поздравления, хоть именины у нас отмечать не особо принято, я желаю тебе счастья и удачи.
— Спасибо, — искренне улыбнулся Хельмут.
Генрих, не дожидаясь, когда он возьмёт бокал, залпом осушил свой до дна и даже не поморщился.
— Ну выпей хоть бокальчик! Тебе тревожно и даже страшно, а вино… Оно неплохо успокаивает.
— Тебя-то, может, и успокаивает, но я уже после половины бокала начну петь, — невесело усмехнулся Хельмут и посмотрел в пол. — Думаю, матерные крестьянские песни с ярко выраженным бьёльнским говором — это не то, что хотят слышать наши солдаты на ночь глядя.
Он верно подметил насчёт ночи: сквозь тонкую щель входного полотнища было видно, как темнеет вечернее небо, приобретая чёрно-синий оттенок, и как всё ярче загораются звёзды… В шатёр заполз прохладный ветерок, и Хельмут зябко повёл плечами, хотя на нём по-прежнему был тёплый плащ.
— Ну, может, это их развеселит, — возразил Генрих как-то отстранённо и слишком тихо. — Поднимет боевой дух. Да и тебе самому бы тоже не помешало…
— Не стоит, я просто… — Хельмут вздохнул и резко взглянул ему в глаза. — Просто всё-таки страшно, как ни крути. И всегда есть риск и погибнуть самому, и потерять тех, кого любишь. — Он снова поёжился, на этот раз уже не от ветра, и Генрих, заметив это, приобнял его за плечи. Хельмут сначала недоуменно взглянул на ладонь, лежащую на левом плече, а затем на самого друга, который, как всегда, был спокоен и сдержан. Однако в глазах его тоже плескалось волнение — Хельмут не мог этого не заметить. — Я ведь не хочу тебя потерять, ты же понимаешь? — Он ни капли не выпил, но внезапно начал нести какую-то чушь, достойную пьянчуги. Обнаружил вдруг вторую руку Генриха на своём колене и не раздумывая накрыл её ладонью, чуть погладив прохладную кожу. — Стоит, наверное, воспользоваться примером сестры и помолиться на ночь… — проронил он.
— Хорошая идея, — кивнул Генрих. — Тогда я тоже буду молиться, чтобы ты меня не потерял. И чтобы я тебя не потерял тоже.
Никто из них толком не понял, как шутки и весёлые разговоры вдруг сменились такой серьёзной, тревожной темой.
Они смотрели друг на друга невероятно долго, и их лица были просто до невозможности близко. Где-то снаружи кричали ночные птицы и трещали дрова в кострах, а здесь, в шатре, царила смертельная тишина. Хельмут даже не мог понять, чьё сердцебиение слышит отчётливее — своё или Генриха.
Левой рукой он продолжал поглаживать пальцы друга, лежащие на его колене, а правой вдруг зачем-то коснулся его бледной щеки, провёл пальцем по острой скуле, словно желал порезаться о неё, а Генрих тихо улыбался, и лишь ресницы его вздрагивали каждый раз, когда Хельмут касался его лица.
Потом Генрих крепче сжал его плечо и приблизил к себе сильнее — и в следующий момент Хельмут почувствовал, как их губы несмело соприкасаются.
Он подумал, что целоваться с мужчиной, наверное, иначе, чем с женщиной, но ошибся: когда Генрих наконец вовлёк его в настоящий поцелуй, ничего особо нового он не почувствовал. Около минуты они целовались не спеша, нежно лаская губы друг друга и изредка соприкасаясь языками. Потом поцелуй стал глубже, требовательнее, Хельмут невольно прикусил верхнюю губу Генриха, и тот усмехнулся, не разрывая поцелуя. В низу живота начало тянуть, но это возбуждение его вовсе не испугало — оно было ожидаемым и закономерным, никак не удивляло и не тревожило.
Равно как и всё то, что произошло потом. Может, для других это было неправильным и безумным, но Хельмут в конце концов осознал, что счастлив. И что именно этого и желал от Генриха последние несколько лун.