Хельмут долго не решался подойти к шатру Вильхельма — вся самоуверенность, вся дерзость и желание решить всё самостоятельно внезапно испарились. В одиночку попробовать избавиться от предателя, никому не говоря, никого не предупредив… Глупо, просто до безумия глупо. Но отступать было некуда.
Как оказалось, Вильхельма всё это время в шатре не было. Когда Хельмут уже решился зайти, он вдруг увидел Остхена неподалёку, отдающего слуге своего коня. И сразу догадался, куда он ездил. Наверняка отчитывался своим фарелльским друзьям о том, как прошёл совет и что его план со схемами сработал… Что уже завтра он приведёт к ним две тысячи человек, заставив их сражаться на стороне врага и убивать тех, с кем они совсем недавно сражались в одном ряду… Хельмут напрягся, пытаясь сдержать вскипевший в душе гнев и унять желание прямо здесь разбить бутылку о голову Вильхельма. Нерешительность пропала, страх улетучился, а вот желание прикончить предателя вернулась, усилившись стократно. Он больше не чувствовал пренебрежения по отношению к Остхену — он ощущал лишь горячую, обжигающую грудь злость.
— О, Хельмут, здравствуй! — улыбнулся Вильхельм, ничуть не смутившись. Впрочем, с чего ему смущаться — он же не знал, что его раскрыли. — Ты чего тут?..
— А я как раз к тебе, — ответил Хельмут, попытавшись выдавить улыбку.
— Да? Ну заходи.
Надо же, какой весёлый и довольный… Впрочем, неудивительно. Наверняка он в своих мыслях уже вместе с Хельгой правит этими самыми землями, по которым они сейчас ходят и с которых выбивают захватчиков.
Вильхельм приподнял входное полотнище, пропуская Хельмута вперёд, и сам зашёл следом. В шатре его было несколько тесновато и довольно темно — свечи не горели, а свет закатного солнца сквозь плотную ткань проникал плохо. Зато здесь было не так душно, как у Кассии, и травами не пахло.
Вильхельм зажёг пару-тройку свечей, затем снял чёрный с серо-бежевым пером берет, чуть тряхнул головой, и тщательно расчёсанные и уложенные чёрные волосы рассыпались по его плечам. Он никогда не убирал волосы в хвост, даже во время битвы прятал их под подшлемник, не заплетая и даже не перехватывая ремешком.
— Ты присаживайся, — кивнул Вильхельм на небольшой изящный стул возле стола.
Хельмут послушно присел и поставил бутылку на стол, рядом с парой наполовину расплавившихся свечей. Огоньки их едва заметно трепетали, и точно так же, мелко и навязчиво, дрожали пальцы разволновавшегося Хельмута. Кровь стучала в висках, и он боялся как-то выдать себя, но Вильхельм, кажется, совсем не обращал на него внимания. Он суетился, пытаясь убрать свой камзол в заполненный вещами сундук, для чего пришлось перекладывать одежду с места на место.
— Тяжеловато без оруженосца, конечно, — сквозь зубы процедил Вильхельм, возясь с крышкой сундука.
Хельмут не мог не согласиться, и ему тоже было нелегко… Но до войны он не успел найти достойного юношу из благородного дома, чтобы взять его в оруженосцы, обучить искусству владения мечом, стрельбе из лука, основам военного дела и прочим подобным вещам. А тот бы взамен прислуживал ему, помогая с одеждой, оружием и прочими мелочами. Хельмута самого посвятили в рыцари не столь давно — три года назад, и он думал, что ещё сто раз успеет найти оруженосца… Но война пришла внезапно, и он не успел.
У Генриха оруженосца тоже не было по схожей причине. Он не раз сожалел, что в своё время не взял в оруженосцы Хельмута: когда ему исполнилось двенадцать (примерно в этом возрасте юноши обычно и становились оруженосцами), лорду Штейнбергу было уже девятнадцать и он давно имел на это право. Но Хельмута «перехватил» герцог Гидельштос, а Генрих с тех пор подходящего мальчика так и не выбрал.
А Вильхельм… Вильхельм на оруженосца уже может не рассчитывать.
Хельмут как-то злорадно ухмыльнулся — он увидел это злорадство на своём лице, мельком посмотревшись в стоящее на столе зеркало.
— Что там у тебя? — наконец повернулся к нему Вильхельм, встав рядом и сложив руки на груди.
— А, ой! — очнулся Хельмут. — Я просто подумал… Завтра очень сложная битва. Штурм, из которого многие не вернутся. И ведь никто не хочет умирать, верно? — Вильхельм без возражений кивнул. — У кого-то точно остались незаконченные дела в этом мире, кто-то кому-то что-то не сказал… Мы с тобой последнее время редко общались, — наконец дошёл до самого главного Хельмут. — Словно между нами возникло какое-то недопонимание, какая-то недосказанность… Я подумал, что стоило бы её разрешить.
— Может, это всё из-за нехватки времени, не более того, — пожал плечами Вильхельм, присаживаясь на соседний стул.
— В любом случае прими от меня этот небольшой подарок, — улыбнулся Хельмут и указал на бутылку — зелёное стекло тускло мерцало в скуповатом свете свечей. — Удалось раздобыть белого полусладкого из южного Шингстена. Немного, но… говорят, вкус просто райский.
— Говорят? — протянул Вильхельм, приподняв бровь (точь в точь как Генрих — Хельмут поёжился, обнаружив это сходство). — Неужели сам и глотка не выпил?
— Я не пью, ты же знаешь.
— Ох, точно! Ну ничего, — и он заговорщически улыбнулся, прищурив изумрудные глаза, — сейчас я тебя заставлю. Заодно поужинаем, к слову.
Не то чтобы Хельмут этого не ожидал… Он сначала подумал, что можно было бы даже посопротивляться для приличия: он ведь отказался пить даже с Генрихом, а уж с таким человеком, как Вильхельм, пить было попросту грешно. Поэтому, конечно, стоило отказаться, но не хотелось тратить время на лишние разговоры. Нужно поскорее влить в Вильхельма отравленное вино, а ещё помолиться Господу, чтобы противоядие Кассии сработало. Всё было так сложно и напряжённо, что нервы не выдерживали… Сердце трепетало, пальцы дрожали, и хотелось просто сбежать к себе, броситься под одеяло и уснуть, уткнувшись лицом в подушку. Или не к себе, а к Генриху, и уснуть уже с ним, в его объятиях на узкой, тесной лежанке…
— Заставлять не надо, наливай, — громко заявил Хельмут и рассмеялся.
Конечно, перед битвой много пить нельзя, но Вильхельма это явно не останавливало. И лишь в тот момент Хельмута посетила интереснейшая мысль: когда Вильхельм умрёт, его вещи будут отправлять в Остхен, в том числе и недопитую бутылку… Нужно куда-то её спрятать после всего, может, вернуть Кассии или попытаться уничтожить… Хельмут понял, что сейчас об этом думать не может. Ещё одна забота, ещё один груз на его плечи… Господи, да сколько можно-то?!
Но раз уж взялся — надо доделать.
— Подожди, не одним же вином ужинать будем, — усмехнулся Вильхельм.
Хельмуту стало не по себе. Мысли и так роились, как испуганные, разозлённые пчёлы, и догадка, что Остхен обо всём знает, привела их в ещё большее смятение. Он ведь, в свою очередь, может отравить еду, и кто знает, справится ли с такой отравой противоядие Кассии… Хельмут нервно сглотнул. Придётся внимательно следить за Вильхельмом и есть лишь то, что попробовал он.
Вскоре на небольшом столике в самом глубине шатра появилась запечённая на углях зайчатина с овощами, несколько ломтиков солёной красной рыбы, мягкий белый хлеб и небольшое блюдо с фруктами — виноградом, яблоками, завезёнными с юга апельсинами… Посмотрев на всё это, Хельмут почувствовал, как рот наполняется слюной. И вспомнил, что ничего не ел с полудня.
— С утра лично застрелил, — похвастался Вильхельм, указывая на заячьи ножки.
— Я посмотрю, ты времени зря не терял, — усмехнулся барон Штольц. Видимо, Остхен успел поохотиться сразу после встречи с фарелльцем, а заячьи тушки, привезённые им из леса, стали своеобразной отмазкой. — А рыба откуда?
— Дядюшка с залива привёз. Это лосось, причём законсервированный очень хитро, по-фарелльски. Сестра рецепт подсказала, — добавил Вильхельм вполголоса, словно сообщал некую семейную тайну. — Может, эти гады нам и враги, но готовить они умеют что надо.
Он достал два небольших серебряных кубка и осторожно откупорил бутылку. Хельмут внимательно наблюдал за каждым его действием, мысленно благодаря судьбу и Бога, что Остхен не попросил его разлить вино. Он бы тогда всё пролил из-за дрожи в руках, что явно вызвало бы вопросы.
Вильхельм налил полбокала себе и чуть меньше — Хельмуту. Тот наблюдал, как полупрозрачное желтоватое вино наполняет серебряные чаши, чувствовал лёгкий, едва уловимый аромат… Хельга любила другое вино — красное и сухое, оно пахло резче и выглядело, конечно же, иначе.
Боже, Хельга… Что же с ней будет, когда она узнает о смерти Вильхельма? Пожалуй, чёрные вести долетят до неё едва ли не раньше, чем до его родителей. Но самое главное — чтобы она ничего не узнала о его предательстве. Хельмут не мог предсказать её реакцию, но понимал, что она будет опустошена и убита. Может, слова о том, что её жених погиб как герой, её хоть немного утешат…
— Выпьем за мою невесту, — предложил вдруг Вильхельм так вовремя. — Кажется, у неё скоро шестнадцатые именины, так что, думаю, мой тост уместен, — добавил он с улыбкой. — Более достойной девушки, чем она, я не встречал. Она ждёт нас обоих и любит, смею предположить, тоже обоих.
— А ты? — Хельмут вдруг резко взглянул на него. — Ты её любишь?
— Конечно! — тут же отозвался Вильхельм, состроив обиженное лицо. — Конечно, я её люблю. — Тут же он перестал ёрничать и опустил взгляд, взбалтывая вино в бокале. Болтай, болтай, может, яд лучше растворится… — Я уже не могу дождаться момента, когда мы с ней встретимся вновь. Очень скучаю, — признался он, посмотрев на Хельмута: в полутьме плохо было видно, но можно предположить, что глаза его сияли теплотой. — Так что за Хельгу! — вновь улыбнулся Вильхельм, приподняв бокал. — За будущую баронессу Остхен!
Хельмут кивнул. Вильхельм тут же поднёс к губам свой бокал и осушил в несколько уверенных глотков. Кассия говорила, что яд не имел вкуса и запаха и обнаружить его наличие в вине было невозможно. Вильхельм пил совершенно спокойно, не зная, что пьёт собственную смерть, принятую из рук друга.
А Хельмут всё не решался даже взглянуть на свой бокал. Вдруг противоядие не подействует? Или подействует, но плохо, и яд будет убивать его медленно, мучительно, лунами и годами, принося адскую боль? Вильхельм выпил, дело сделано, но если не выпьет Хельмут, то это явно вызовет вопросы… Он поднёс бокал к губам, поводил языком по серебру и вдохнул аромат белого полусладкого. Полноценный глоток делать не стал.
Но Вильхельм этого вроде бы не заметил.
Он поставил пустой бокал на стол, зажмурился…
— Хорошее вино ты достал, — заметил он, поправив воротник рубашки, и тут же принялся за зайчатину. Хельмут выдохнул с облегчением: видимо, не отравлено, можно есть…
Хотя… возможно, Вильхельм оказался таким же предусмотрительным и тоже выпил противоядие перед едой? Хельмут покачал головой. Подобные мысли — признак не вполне здравого рассудка, а живот от голода совсем подвело, сил уже нет… Увидев, как Вильхельм откусил от заячьей ножки кусочек, Хельмут накинулся на другую ножку и обглодал её до чистой кости.
— Да, — растерянно кивнул он, пережёвывая прекрасное мясо. — Да, вино приятное, но… прости, я больше не буду. — Кажется, Вильхельм не заметил, что в бокале его отравителя вина совсем не убивалось. — Ты же знаешь, меня с одного глотка уносит так, что… я до своего шатра не доползу, — усмехнулся он.
— Можешь у меня остаться, если что, — подхватил его смех Вильхельм, подливая себе ещё немного вина, похожего на отравленные слёзы.
«Ты, конечно, похож на Генриха, но не до такой же степени!» — Хельмут чуть не сказал это вслух, но вовремя сдержал себя. Он ведь всего лишь понюхал вино, даже капли не выпил, а мысли уже начали цепляться друг за друга, образуя какую-то кашу, и язык потихоньку развязывался… Или это всё от волнения?
Вильхельм выпил ещё, зайчатина вскоре закончилась, они перешли к рыбе… и чем больше времени проходило, тем более жутко становилось Хельмуту. Он вцепился в свой бокал, хотя пить не собирался, и в волнении смотрел на Остхена. Тот, разомлев от вина, смеялся и что-то рассказывал, в том числе и о Хельге, вспоминая их детские игры и прогулки по саду…
Аппетит резко пропал, хотя Хельмут думал, что сможет съесть ещё по меньшей мере одного целого откормленного зайца.
— Она так хороша, Хельмут, — заявил Вильхельм, будто был первым и единственным, кто знал это. — Я ради неё готов на всё. — «В том числе и на предательство, да?» — Она заслуживает лучшего, целого мира… Это ведь правильно, — покачал он головой, прикрыв глаза. — Ну, то, что мы женимся…
Боже, Хельга будет просто уничтожена его смертью. Она места себе не найдёт. Сколько она будет плакать, и представить сложно… Хельмут почувствовал, как сердце сжимает ледяная боль. Видит Бог, сестра не заслужила таких страданий. Не заслужила терять свою любовь, не заслужила переживать острое чувство потери. Но и быть женой предателя тоже не заслужила. Однако Хельмут помнил, что сообщать ей о преступлении Вильхельма нельзя. Это наверняка принесёт ей ещё больше боли.
Вильхельм кинул в рот виноградину и мечтательно протянул:
— Поскорее бы увидеть её вновь.
Что ж, если верить, что после смерти души влюблённых встречаются в раю… Лучше бы вам не видеться как можно дольше.
Он хотел налить себе ещё, но Хельмут жестом остановил его, сжав руку.
— Завтра битва, — напомнил он. — Хочешь с похмелья на штурм идти?
— Точно, — спохватился Вильхельм. Он, конечно, закусывал, но было видно, что всё же немного опьянел.
Вечер сменялся ночью, становилось холоднее, темнее… и страшнее. Хельмут смотрел на Вильхельма, и дрожь била всё сильнее, и сердце по-прежнему сковывала ледяная жуть. Странная мысль молотом била по разуму. Пока ещё Остхен был жив. Он сидел в своём мрачном шатре, за небольшим дубовым столом, пил вино, поглощал фрукты, смеялся и рассказывал о своей невесте… Он знал, что завтра совершит один из важнейших — и страшнейших — поступков в своей жизни, он рассчитывал добиться богатства и получить во владение обширные земли… Хельмуту было сложно догадаться, о чём думал Вильхельм, когда решался на предательство. Да и не хотел он догадываться.
Пока Вильхельм жив, но завтра, часов через двенадцать, как предрекала Кассия, это изменится. Он умрёт, когда яд подействует в самый разгар битвы, исчезнет, прекратит существовать… Это так странно. Это так страшно, в конце концов, когда ты смотришь на человека, пока ещё живого и здорового, и знаешь, что завтра он умрёт.
И что ты сыграешь в этом не последнюю роль.
***
Со стен Лейта летели камни, стрелы и арбалетные болты — всё это напоминало безумную бурю с ливнем и градом, только вместо дождевых капель и кусочков льда с неба падали более опасные вещи, несущие смерть. Прикрываясь щитом, в который уже попала стрела, Хельмут думал, каково сейчас самому сиру Лейту и его семье… если хоть кто-то из этой семьи ещё жив. Жутко, наверное, понимать, что на людей, которые освобождают твой замок, льётся смертоносный водопад со стен этого самого замка, и ничего нельзя с этим поделать, никак нельзя это остановить. Фарелльцы, конечно, хитры и не допустят каких-либо диверсий со стороны захваченного ими рыцаря. Поэтому несчастному Лейту остаётся лишь сидеть взаперти, дай Бог, хотя бы в своей комнате, а не в темнице, и ждать исхода.
Наверняка страшно думать и о том, что освободители могут волей-неволей разрушить стены замка катапультами и таранами, ибо иного выхода у них нет… Осадные орудия были совсем новыми, недавно доставленными из Клауда и Шелли, они ещё пахли свежим деревом и не успели пропитаться мерзкими ароматами войны. И работали, естественно, отлично, без огрехов.
Вильхельм и Хельмут вели к юго-восточным воротам, к тайному входу двадцать человек — по десять каждый. Остальная часть их отряда осталась позади и должна была подойти позже, когда командующие доберутся до ворот и откроют их. Хельмут волновался, Вильхельм же так и источал уверенность. Забрало его шлема, бацинета с острым верхом, приподнято для лучшего обзора. Пальцы в латной перчатке сжимают меч, стальной обод выкрашенного серой и зелёной краской щита тускло сверкает в лучах утреннего солнца… Вильхельм полон решимости и упорства, он намерен поскорее вступить в бой и победить…
Вильхельм ещё жив.
Но скоро будет мёртв.
Однако яд пока, кажется, не действовал: Вильхельм чувствовал себя прекрасно, был бодр и настроен на боевой лад… Он всё время чему-то улыбался: видимо, предвкушал скорую победу и ждал момента, когда наконец получит свои новые земли. Судя по всему, никакого недомогания от яда пока ещё не было, и Хельмут терпеливо ждал, считая секунды. Впрочем, пока ещё рано: сейчас, когда они спокойно подбираются к юго-восточным воротам, изредка встречая стрелы щитами, его смерть будет выглядеть неестественно и подозрительно. Нужно подойти как можно ближе к стенам, и тогда…
Самочувствие Хельмута тоже было отличным, и он искренне надеялся, что не рухнет замертво вместе с Вильхельмом. Впрочем, вряд ли с ним что-то случится от вдыхания паров отравленного вина… Но если всё-таки случится, то он даже после смерти не успокоится, восстанет в виде призрака и будет являться Кассии в кошмарах. И никакие руны, никакие обереги и шингстенские боги не защитят её от его гнева.
От гнева вообще не защитит ничто, а вот от стрел защищали щиты и латы — с каждой минутой стрел становилось всё больше, и пролетали они над головами всё чаще.
Конечно, три тысячи солдат не могли подойти к замку незаметно. Но Хельмут предполагал, что именно со стороны юго-восточных ворот их обстреливать не будут — фарелльцы ведь знали, что Вильхельм ведёт им подмогу. Хотя… он же тогда сказал фарелльцу: «Снимите стрелами», а потом наверняка предупредил своих новых друзей о том, что Хельмут увязался с ним. И теперь лучники на стенах вполне могут целиться именно в людей из Штольца.
— Карта у тебя? — зачем-то уточнил Вильхельм. В грохоте битвы плохо было слышно его голос, но Хельмут всё же расслышал.
— Я её выучил. А ты разве нет?
— Выучил, но так… на всякий случай, — отмахнулся Вильхельм и направился дальше.
Стрелы свистели уже почти непрестанно, и защищаться от них было всё сложнее и сложнее.
Хельмут заметил, что Вильхельм стал идти несколько медленнее и опустил щит, несмотря на стрелы. Неужели яд начал действовать?.. Это вселяло тревогу, потому что, пока Вильхельм ещё был жив, Хельмут отравителем себя не чувствовал. Но что будет, когда он умрёт? Одно дело — убивать врагов, захватчиков, крошить их в бою без разбора, а другое — отравить человека, который долгое время был другом, пусть даже и оказался предателем.
Вильхельм замер, и Хельмуту пришлось жестом остановить отряд.
Вильхельм осторожно снял шлем, тряхнул головой, сбрасывая капюшон-подшлемник, и его смоляные волосы разметались по блестящей стали кирасы. Хельмут приподнял забрало, не решаясь снимать собственный шлем — инстинкт самосохранения ещё никуда не делся. Он осторожно приблизился к Остхену и увидел, что тот зажмурился, словно спасаясь от слишком яркого света. Хотел, видимо, протереть глаза рукой, но вовремя очнулся и вспомнил, что на нём были латные перчатки. Тогда Вильхельм просто покачал головой и резко распахнул веки.
— Ох, что-то я… — тихо проговорил он и пошатнулся.
Очередная стрела просвистела в паре сантиметров над их головами — Хельмут чудом успел вовремя пригнуться. Только он выпрямился и опустил щит, как буквально кожей почувствовал острое приближение смерти и свист в ушах…
Но Вильхельм пошатнулся снова.
Он сбил бы Хельмута с ног, если бы не впившаяся в его шею стрела. Хельмут слышал, с каким мерзким хлюпающим звуком она вошла, как Вильхельм захрипел и как забулькала кровь в его рту… Хельмут неосознанно бросился к нему и, несмотря на тяжесть доспехов, смог подхватить и осторожно уложить на жухлую весеннюю траву, будто это могло бы как-то его спасти. Стрела застряла в правой части шеи, изо рта Вильхельма вытекали кровавые, смешанные со слюной пузырящиеся ручейки. Он дико хрипел, округлив глаза, но потом вдруг его ресницы задрожали и веки начали неумолимо тяжелеть.
Хельмут дрожал.
Вильхельм умирал не из-за яда, а из-за шальной стрелы, случайно долетевшей сюда и предназначавшейся Хельмуту. Если бы Вильхельм не пошатнулся и не оказался прямо на её пути, невольно закрыв Хельмута собой… Если бы не яд, из-за которого у него, видимо, закружилась голова… Всё-таки яд тоже был причиной смерти, хоть и не прямой.
И Хельмут даже не ощутил облегчения от того, что в итоге Вильхельма убила стрела. Ему не было приятно думать, что он сам сейчас избежал неминуемой смерти или тяжёлого ранения. И он вовсе не был рад тому, что весь его план сработал без сучка без задоринки, словно ему помогали какие-то высшие силы…
— Скажи… скажи ей… — прохрипел Вильхельм, выхаркивая целый фонтан крови, которая залила его идеально вычищенную кирасу из светло-серой стали. — Я её… люб…
Он не успел договорить.
Зато Хельмут вовремя успел очнуться. Он поднялся, оставив мёртвого друга на земле, оглядел стоявших позади солдат и редкие, но весьма раскидистые сосны, которые тоже, будто воины, дополняли их ровный строй… Потом посмотрел на замок — наверняка с юго-восточной части стены на его отряд уже открывался прекрасный обзор. Поэтому стоит поторопиться.
— Так, вы… — кивнул он на ближайших двух солдат. Прикинул и добавил: — Ну и ты тоже. Возьмите тело его светлости и отнесите в лагерь. — Приказы сами собой слетали с его языка, по привычке, инстинктивно. — Дайте сигнал к атаке — и за мной.
Воины, кажется, растерялись. Особенно те, что принадлежали Вильхельму, — они всегда слушались лишь его, а приказы других дворян для них были чужды и непривычны. Но выбора у них не осталось: их хозяин погиб, и им придётся подчиняться барону Штольцу.
Благодаря подоспевшей основной части их отряд сильно растянулся в длину, но при нападении они планировали перестроиться и рассредоточиться по ширине ворот и стены. Хельмут отдал команду и в глубине души испугался, что её не исполнят. Впрочем, он привык, что его приказы исполняли всегда, поэтому не собирался терпеть неповиновения. Наверное, эта, с одной стороны, внезапная, а с другой, столь ожидаемая смерть Вильхельма чуть выбила его из колеи и лишила хвалёной уверенности в себе… Нужно поскорее взять себя в руки.
Когда строй таки начал менять свою форму, Хельмут с облегчением выдохнул.
И снова повёл солдат в бой.
Даже издалека было видно, что лучников на стенах стало больше — они напоминали живой частокол. Поэтому Хельмут велел поднять щиты и прикрылся сам.
Что ж, это сражение будет определённо не из лёгких.
Враг, видимо, уже обнаружил, что тысячи солдат, которые должны были перейти на их сторону, внезапно бросились в бой, готовые взгромождать огромные осадные лестницы на стены, а из-за деревьев полетели пущенные катапультами камни.
Ворота довольно быстро пробили тараном, несмотря на ожесточённое сопротивление со стен: стрелы посыпались градом, и порою даже щиты и доспехи не спасали.
Хельмут видел, как падали замертво пронзённые стрелами солдаты и рыцари, как наконечники, вспарывая стёганки и пробивая кольчуги, проникая в просветы между латами и «волчьими рёбрами» на шлемах, пронзали людскую плоть… Это всё вызывало адскую дрожь, от которой, казалось, звенели и бряцали друг о друга части доспеха, но вокруг стоял такой грохот и шум, что вряд ли это слышали остальные. Да и чужие доспехи тоже бряцали, скрежетали и звенели, вместе с криками, грохотом тарана о ворота, треском дерева, создавая безумную, яростную, дикую песнь смерти и ненависти. И тот звук, с которым стрела вонзилась в шею Вильхельма… Этот звук стал особым мотивом адской песни, Хельмуту казалось, что он усилился стократно, давя на уши и разум.
Когда ворота пробили, фарелльцы тут же высыпали наружу, пытаясь оттеснить нападавших обратно к лесу и не позволить им прорваться в замок. Хельмут отбивался, скрипя зубами, и вспыхнувшая в груди ярость заставила его на время забыть о том ужасе и той пустоте, что сковали душу после смерти Вильхельма. Он надеялся проникнуть в этот вход как можно быстрее, но столь яростная оборона фарелльцев рушила все планы. Они знали, что Вильхельма здесь нет и что на их сторону переходить никто не будет, а потому сражались, как стая бешеных собак. Хельмут отбивал удары, принимал клинки на щит, кажется, вообще не дыша.
В гуще боя он столкнулся с одним из фарелльских рыцарей — на нём был старомодный топхельм, кольчуга, в руках — алебарда. Лезвие с ярким звоном задело наплечник Хельмута, он чуть отпрянул, затем, прикрывшись щитом, стремительно рубанул врага по ногам, выпрямился и нанёс удар по руке.
Следующим оказался мечник, тоже со щитом, причём даже больше, чем у Хельмута. Это его разозлило, он бросился на врага, стараясь как-то обойти этот щит и ударить по незащищённому месту. Но воин отлично прикрывался, а к ногам, до которых щит не доходил, Хельмута не подпускал, выставляя клинок. Сталь звенела, мечи, сталкиваясь, выбивали искры и глухо стучали по щитам, сколупывая краску. И доспех у противника тоже был хороший, но Хельмут уже нашёл пару брешей, в которые то и дело прицеливался. Однако пока все его удары оказались отбиты.
Внезапно и совершенно неожиданно противник ранил его в ногу — Хельмут даже не успел среагировать, когда воин внезапно пригнулся, прикрыв голову щитом, и нанёс рубящий удар по икре. Клинок задел незащищённую часть сзади и противно скрежетнул по поножу. Нога загорелась болью, Хельмут сжал зубы, пытаясь не заорать — не столько от боли, сколько от злости, — и бросился на врага, в сотни раз яростнее нанося удары и ухитряясь при этом уворачиваться от его выпадов. Ярость заставила его забыть о боли и всякой жалости.
Хельмут рубанул врага по плечу — один раз клинок столкнулся с доспехом, но на второй раз попал в просвет между наплечником и налокотником, и тусклая сталь с многочисленными вмятинами тут же оказалась окрашена алым. Из-за ранения противник опустил щит, и Хельмут без труда нанёс удар — лезвие меча удачно столкнулось с шеей, защищённой одним лишь воротником поддоспешника. Он почувствовал, как легко, почти без усилий меч пробил кожу и прорубил плоть. Прямо как ложка в густую кашу.
В щит со звоном вонзилась стрела, и Хельмут выругался.
Поначалу фарелльцы и правда теснили драффарийцев назад, к лесу, прочь от замка, но со временем ситуация начала меняться, и враг потихоньку отступал. Правда, в замке им уже не спрятаться — ворота разбиты, прикрываться нечем. Хельмут велел усилить натиск, подавая пример: одного из попавших под горячую руку противников он уложил точным ударом в бедро — клинок прошёл между низом кольчуги и набедренником, — другому отсёк сжимавшую фальшион кисть, третий оказался оглушён ударом щита по голове и рухнул под сабатоны и кованые сапоги драффарийской армии.
С копейщиками было совсем просто. Обычно копья давали солдатам, вышедшим из крестьян. Мечами с острием имели право пользоваться только рыцари, фальшионы и алебарды были у гвардейцев и опытных пехотинцев, а вот простые солдаты довольствовались лишь копьями, и крошить их в битве было слишком легко, Хельмут считал такие победы даже ниже своего достоинства. Но когда вражеские копейщики бросались на него, будто надоедливые муравьи, отбиваться приходилось усердно.
От одного удара фарелльский копейщик увернулся и даже попытался задеть Хельмута острием копья… Второй удар, более мощный, он пропустил — лезвие меча прочертило алую линию от шеи до плеча, обнажив ало-розовое, пульсирующее кровью мясо.
Мимо снова пролетела стрела, наконечник скрежетнул о шлем, отчего направление её полёта сбилось, и она упала, не долетев до живой цели, и хрустнула под сабатоном.
Разделавшись с очередным противником (пронзить его горло под шлемом острием клинка не составило труда), Хельмут понял, что устал. Битва была недолгой, но стремительной, не было ни времени, ни возможности толком вздохнуть: приходилось постоянно махать клинком и прикрываться щитом, отталкивать врагов локтями и коленями, пинать их ногами и валить наземь… Нужно было любой ценой пробиться внутрь, на это уходило много сил, а в бацинете со сплошным вытянутым забралом, помимо всего прочего, было ещё и тяжеловато дышать.
Фарелльцы отступали, их ряды редели: увернувшись от очередного копья, Хельмут прикончил его обладателя — рубанул по руке, а потом вонзил меч в верхнюю часть груди, — следом на него бросился воин с фальшионом, заточенный с одной стороны клинок скрежетнул по латному вороту, и Хельмут понял, что допустил одну из своих наиболее частых ошибок — подпустил противника слишком близко. Он начал отталкивать его, ударил ногой по коленям, а когда тот от боли чуть сгорбился — занёс меч и ударил по спине. Воин упал, а добивать его не было ни времени, ни смысла.
Ещё одному Хельмут прорубил бедро, но тот в ответ наградил его порезом на руке — лезвие его алебарды прошло под локтем, над наручем, и едва не перерубило до самой кости, лишь чудом воин не смог ударить с достаточной силой… Рука будто загорелась огнём, и Хельмут едва не выронил меч. Он ударил противника щитом по плечу, затем — по голове, хоть она была защищена шлемом. Воин покачнулся, и Хельмут, воспользовавшись этим, пронзил мечом его шею.
Наконец фарелльцы были окончательно разгромлены. Кто-то побежал, а оставшиеся держали оборону плохо, видимо, тоже вымотавшись изнурительной, стремительной битвой. Стрелы со стен уже почти не летели: Хельмут видел, как нескольких вражеских лучников сбило камнями, пущенными катапультой.
Строго говоря, бежать фарелльцам было некуда. Оставалось либо принимать смертельный бой и погибать, либо сдаваться в плен, потому что юго-восточные врата уже были определённо взяты, и внутри замка скрыться невозможно.
Хельмут вошёл в Лейт без особого трепета, вовсе не чувствуя себя завоевателем-победителем. Это был его долг — захватить врата, облегчив задачу тем, кто штурмовал врата центральные.
— Идите к главным воротам! — проорал он, приподняв забрало. Говорить тише было невозможно из-за нервного перенапряжения и по-прежнему царящего вокруг шума, криков, звона стали и скрежета.
Лейт был взят достаточно быстро, в основном благодаря тому, что план с юго-восточными воротами всё же сработал на славу: Хельмуту удалось войти в них раньше, чем отряды, штурмующие центральные ворота, понесли большие потери и прорвались внутрь слишком дорогой ценой.
Мысли о центральных воротах медленно переплавились в мысли о Генрихе. Надо сказать, что во время того кровавого месива, что вовлекло его в себя, Хельмут совсем забыл о нём. Но сейчас резко вспомнил и будто протрезвел или проснулся от долгого сна: усталость как рукой сняло, боль в ранах резко прошла, голова кружиться перестала, зато нервное напряжение увеличилось в разы — казалось, что голову сейчас разорвёт на части, а сердце выпрыгнет из груди, и даже доспехи не станут ему помехой.
Как он там? Жив ли вообще? А вдруг тяжело ранен? Хельмут набрал в грудь побольше воздуха, чтобы успокоиться и не думать о плохом. Правда, ему тут же захотелось броситься вслед за отрядом, что он послал к главным воротам, разыскать там Генриха, даже если он ещё не прорвался внутрь… Хотелось самому сломать эти ворота к чёрту одним ударом ноги, броситься навстречу штурмующим, прорвавшись сквозь толпу воинов — как сейчас он прорывался сквозь вражеские ряды, ощетинившиеся копьями и алебардами. Генрих где-то там, в большой опасности, в водовороте смерти, и Хельмут не мог думать об этом без боли в сердце.
Но он, естественно, никуда не побежал и не стал никого искать. Это было бы очень опрометчивым, неразумным поступком: пытаясь удостовериться, что жизни Генриха ничего не угрожает, Хельмут мог бы лишиться собственной жизни, и это было бы попросту смешно.