Вечер уже давно вступил в свои права и плавно перетекал в ночь. Оранжевое небо темнело; ветер гнал к югу прозрачные маленькие облачка, окрашенные последними солнечными лучами в нежные оттенки розового. На чахлую осеннюю траву ложилась хрустальная роса, становилось холоднее, вечерняя свежесть резко сменила дневное тепло, и в одном камзоле, без плаща, этот холод ощущался наиболее явственно. Но Генрих не стал возвращаться в замок: он надеялся, что его прогулка не продлится долго.
Солнце всё ближе подходило к горизонту, и тени, ложащиеся на землю от деревьев, палаток и башен замка, становились длиннее. Чувствовался запах влаги, приносимый ветром от реки неподалёку. И как-то не верилось, что во время войны могут быть такие благодатные вечера.
Гвен он нашёл в восточной части лагеря: она сидела на большом бревне, накрытом куском старой шерстяной ткани, и что-то искала в своей сумке. Рядом сидели ещё две девушки, обе светловолосые — только одна заплела волосы в небольшую косичку, а вторая просто убрала две пряди на затылок и перевязала тёмно-серой лентой. Они болтали и смеялись, но Гвен не обращала на них никакого внимания, не отрываясь от своей сумки. В её руках мелькали то белоснежные бинты, то небольшие флаконы, пустые или заполненные настойками, то пучки засушенных трав, из-за чего её сумка казалась бездонной. Однако нужной вещи Гвен, судя по всему, так и не нашла.
Генрих окликнул её, попытавшись изобразить искреннюю улыбку. Не хотелось портить ей настроение угрюмым выражением лица.
Гвен подняла голову и тоже улыбнулась. Она отложила сумку и быстро подошла к Генриху, шаркая по суховатой траве, а её подруги тут же замолчали, но с места не сдвинулись — не их всё-таки звали.
— Добрый вечер, милорд, — негромко сказала Гвен, присев в неловком реверансе.
— Гвен, как у тебя дела? — поинтересовался Генрих, причём интерес этот не был наигранным. Девушка выглядела какой-то растерянной, и взгляд её серых глаз был мрачноватым, что вызывало небольшое беспокойство. — Никто не обижает?
— Меня-то? — удивилась Гвен, будто не могла поверить, что кому-то вообще есть до неё дело. — Да нет, никто… — пожала плечами она. — Солдаты ведь знают, что я им помогаю, поэтому хорошо ко мне относятся.
— Вот и славно. Слушай, мне нужна твоя помощь.
— Чем могу быть полезна, милорд? — встрепенулась Гвен, обрадованная его внезапной просьбой.
Девушки, не сводившие с них удивлённых глаз, негромко зашептались, одна что-то сказала другой, склонившись к её уху, та кивнула.
— Мне нужна настойка от похмелья. Там должны быть мята, семена расторопши, залитые кипятком… — Генрих задумался, вспоминая невесть где услышанный или прочитанный рецепт. — Может, ещё ромашка…
— Я помню, милорд, — улыбнулась Гвен, решившись его прервать. — Я помню рецепт. Мужу часто делала… — вздохнула она и опустила взгляд, но улыбку не убрала. — Не все травы у меня есть, но у лекарей попрошу, если что. Завтра с утра принесу.
— Спасибо, Гвен. Ты очень выручишь. — Генрих осторожно коснулся её руки, и девушка вздрогнула. Подняла на него округлившиеся глаза, будто он её чем-то напугал, но всё же не отпрянула.
Стоило предположить, что она не забыла об их недавней близости. Она сама тогда призналась, буквально за мгновение до того, как в шатёр ворвался Хельмут, что только с Генрихом ей было хорошо, что с мужем она удовольствия вообще не получала… Это вызывало смешанные чувства. Конечно, Гвен было жаль: в браке она не знала счастья, не знала любви и не была любима, а муж, судя по всему, ещё частенько прикладывался к бутылке… Но Генрих не мог также не ощущать радости от того, что хотя бы сейчас и именно с ним эта девушка наконец-то почувствовала себя счастливой.
Но ведь Гвен не была глупа и слишком наивна, и она не должна придавать тому, что случилось между ними, особого значения. Не могла же она позволить себе мысль, что её и лорда Штейнберга связывает что-то большее, чем минутная, вспыхнувшая и тут же погасшая страсть?
Да, он проявлял к ней сочуствие и по-своему опекал, несмотря на огромную разницу в происхождении. Он помог ей устроиться и оправиться после набега на её деревню. Он считал себя её другом, но не более… И странно, что Хельмут, который первым пожалел Гвен и привёз её в замок из разорённой деревни, впоследствии совершенно забыл о ней.
Внезапная мысль заставила Генриха вздрогнуть.
— Тебя точно никто здесь не обижает? — повторил он, нахмурившись.
Вспорхнувший в воздухе ветерок взлохматил волосы Гвен — её чёрная коса давно расплелась, и три переплетённые пряди держались лишь на честном слове.
— Насчёт солдат понятно, — продолжил Генрих, убирая одну из прядей ей за ухо, отчего девушка покраснела. — Они благодарны тебе за помощь и не пристают. А кто-то повыше простых солдат? Мои вассалы, например?
Гвен тут же покачала головой, и было понятно, что она что-то скрывает, но допрашивать её Генрих не стал. Краем глаза он заметил, что её подруги уже вовсю переговаривались и посмеивались, ничего и никого не стесняясь.
— Тогда доброй ночи, — сказал он тихо, убирая руку от её лица. — И жду тебя завтра с настойкой.
Гвен кивнула и, вновь присев в быстром неглубоком реверансе, направилась прочь; ветер окончательно расплёл её растрёпанную косу, и чёрные пряди издалека напоминали небольшой плащик, сливающийся оттенком с ночным небом.
***
Когда Генрих вернулся в свою комнату, Хельмут уже спал — крепко и спокойно, безмятежным сном вусмерть пьяного человека. Это не могло не вызвать улыбки и тут же вырвало из души кипящую злость. Стараясь не ступать слишком громко и не шаркать, Генрих приблизился к кровати и осторожно накрыл Хельмута одеялом. Ночь, судя по всему, будет холодной, а вино хоть и согревает, но недолго…
Не сразу Генрих понял, что ему самому спать теперь негде. О том, чтобы будить Хельмута, и речи не шло. Можно, конечно, пойти в его спальню и в отместку уснуть там… но, чёрт возьми, это же просто смешно! Главное сейчас — случайно не разбудить его: он может проснуться и снова начать творить всякую ерунду, и, видит Бог, на этот раз отказать ему будет ещё сложнее… Пусть лучше проспится как следует, а утром получит свою освежающую и отрезвляющую настойку.
И что же делать? Не спать всю ночь — плохая затея: завтра Генрих и лорд Джеймс вместе с сиром Лейтом собирались ещё раз допросить пленённого фарелльского дворянина, попытаться как-то его разговорить… Ни кнут, ни пряник на него не действовали, этот гад никак не желал раскалываться. Тех сведений, что случайно услышал от захватчиков сир Лейт, когда его замок находился в оккупации, было недостаточно, чтобы подробно выстраивать дальнейшую стратегию, хотя разведка продолжала работать на славу и то и дело привозила что-то новое. Но для полноты картины не хватало иных сведений — из первых, так сказать, уст…
Спать, между тем, хотелось нестерпимо. Генрих ещё раз окинул взглядом кровать. Наверное, стоит просто прилечь рядом и попытаться не упасть во сне с того крошечного краешка кровати, который Хельмут соизволил оставить свободным. Генрих вздохнул. Нужно хотя бы раздеться, умыться, а лучше — найти зубной порошок и велеть принести таз горячей воды… Но сил не было ни на что, и он смог лишь скинуть камзол, относительно аккуратно повесив его на спинку стула.
Прилёг рядом с Хельмутом, стараясь не обращать внимания на запах алкоголя.
Показалось, что утро настало не через несколько часов, а буквально через пять минут после того, как Генрих закрыл глаза. Удивительно, что он смог уснуть, лёжа на самом краю кровати, однако весь вечер он чувствовал себя таким уставшим, что уснул бы и стоя. И не то чтобы сейчас ему стало лучше…
Шея болела так, что поворачивать голову было просто невыносимо; плечи затекли, спина ныла. Генриху ещё не исполнилось двадцати восьми, а он уже чувствовал себя стариком.
Хельмут всё ещё спал, причём как-то беспокойно: ресницы его слабо дрожали, он то хмурился, то успокаивался — кажется, ему что-то снилось. Генрих улыбнулся, на мгновение забыв о вчерашней выходке Хельмута. А если бы под его горячую руку попала какая-нибудь девушка? Вряд ли бы ей хватило сил и воли отбиться от его настойчивости…
Нужно было вставать, но Хельмут вдруг задрожал — и Генрих почти невольно сжал его плечо, привлекая ближе к себе. Стало немного тревожно, особенно когда он что-то забормотал, сначала неразборчиво, но потом всё громче и отчётливее:
— Это я, это я его убил, я его убил…
Генрих придвинулся к нему, приобнял за плечи, провёл рукой по волосам…
— Нет, не ты.
Хельмут поморщился, кажется, выбираясь из объятий кошмара, — пришлось потрясти его за плечо, чтобы окончательно разбудить. Лишь через полминуты он с огромным трудом разлепил глаза и тут же зажмурился — в комнату постепенно начал проникать прозрачный утренний свет, а светлая тонкая штора никак не мешала его путешествию в глубь помещения.
Хельмут приложил пальцы к вискам и сдавленно простонал.
— Чёрт возьми… — хрипло заявил он.
— И тебе доброе утро, — ухмыльнулся Генрих.
Он приподнялся, и Хельмут тоже попытался встать. Стоило ему пошевелить ногой, как тяжёлое одеяло сползло на пол. Причём ни Хельмут из-за головокружения и тошноты, ни Генрих из-за боли в шее пока не были в состоянии его поднять. Всё происходящее казалось слишком смешным и нелепым, чтобы быть правдой… Но, увы, это было по-настоящему.
Хельмут всё-таки смог усесться на край кровати, хотя это далось ему с трудом, он едва не рухнул в постель снова. Генрих наблюдал за этим с беззлобной улыбкой, стоя в изголовье со сложенными на груди руками. Хельмут поёжился — от этой улыбки или от утренней прохлады, залетевшей в комнату сквозь щели в окне.
— Помнишь, что вчера было? — поинтересовался Генрих, и Хельмут снова поморщился.
— Ты ждёшь извинений? — ответил он вопросом на вопрос.
Что ж, это было неожиданно, и Генрих не сразу нашёлся с ответом.
На самом деле — да, он ждал извинений. Пьяное поведение Хельмута, разумеется, никуда не годилось, благородному барону, рыцарю, мужчине не пристало так себя вести. А уж по отношению к своему сюзерену — тем более… Правда, Генрих иногда забывал о том, что Хельмут был его вассалом, — этому способствовала многолетняя дружба и то, во что она вылилась в итоге, — то, что они чувствовали друг к другу теперь.
Сейчас настойчивость Хельмута казалась попросту смешной и даже милой, но вчера… Генрих вспомнил, что был взволнован, растерян и разозлён, не знал, куда деваться и что делать: плюнуть на всё и поддаться неуклюжим ласкам пьяного Хельмута, даровав ему то утешение, о котором он просил, или всё-таки сдержаться. Слава Богу, хватило ума и воли на второе. Иначе бы сейчас пришлось извиняться самому.
— Прости, — глухо, почти шёпотом, сказал Хельмут, не поднимая взгляда. — Я хорошо помню, что было вчера, и… Прости, я… я вёл себя совершенно неподобающе. — Вдруг он поднял взгляд и улыбнулся, будто вся его головная боль мигом прошла. — Снова я перед тобой извиняюсь, а ты помнишь, чем закончились мои прошлые извинения?
— Так, не сейчас, — рассмеялся Генрих — этот чёртов хитрый лис всё-таки не оставил мысли лечь под него так или иначе! — Всё в порядке, — добавил он серьёзнее. — Я не злюсь. Как ты себя чувствуешь?
— Всё ещё дерьмово, — кивнул Хельмут, массируя пальцами виски. — Тошнит и голова раскалывается. У тебя нет чего-нибудь?..
В дверь несмело, тихо постучали, и Генрих радостно встрепенулся.
— Сейчас будет, — бросил он.
Как и ожидалось, пришла Гвен — в руках её был небольшой глиняный кувшин, видимо, с настойкой.
— Опять она, — послышался сзади крайне недовольный голос Хельмута.
Гвен, до этого сдержанно улыбавшаяся, мигом поникла. Генрих же, бросив на друга укоризненный взгляд, приободряюще похлопал её по плечу и забрал кувшин.
— Спасибо, Гвен, — ласково улыбнулся он. — Настойка чистая, или надо разводить?
— Я всё развела, — сказала она, — можно сразу пить.
Тут же она сделала реверанс и быстро ушла — видимо, ей стало неуютно под тяжёлым взглядом Хельмута. Генрих закатил глаза. Он закрыл дверь и направился к столу, сжимая в руках гладкий кувшинчик, на коричневой поверхности которого был нарисован трогательный белый цветок. Хельмут продолжал дуться, при этом он то и дело прикладывал ладони к вискам или хватался за горло, пытаясь остановить рвотный позыв.
— Гвен тебе сделала отвар от похмелья, — покачал головой Генрих. Он никак не мог вспомнить, куда положил бокалы или хотя бы кружки. — За что ты с ней так?
Хельмут не отвечал. Видимо, стыдился признавать, что ревновал.
Генрих быстро осознал, что посуду с больной шеей найти не удастся, и протянул ему весь кувшинчик — выпьет сколько захочет, главное, чтобы настойка подействовала и Хельмута хотя бы перестало тошнить. Чудо, что ночью его не вырвало…
Хельмут послушно выпил примерно половину кувшина, даже не поперхнувшись, хотя от жидкости резко пахло мятой, стоило предположить, что и на вкус она была тоже очень резкой. Однако желание избавиться от похмелья волновало Хельмута явно сильнее, чем вкус настойки.
— Ну, как? — взволнованно спросил Генрих и как-то неосознанно положил руку на его плечо.
— Вроде проходит… — кивнул Хельмут. В его взгляд постепенно возвращалась осмысленность, и цвет радужек становился более ярким. Складки на лбу и переносице разгладились, ресницы перестали мелко дрожать… Всё-таки красив он, чёрт возьми. Красив не слишком резкой, не слишком мужественной красотой, но именно такая изысканность, что ли, в нём и привлекала.
Генрих отвернулся, понимая, что выдал себя с головой — Хельмут заметил, что его рассматривают, и через силу, но вполне искренне улыбнулся.
— Спасибо, — тихо сказал он, водя пальцем по ручке кувшинчика.
— И Гвен потом тоже поблагодари, — предложил Генрих, зная, что Хельмут ничего ей не скажет. По крайней мере, ничего хорошего. Ну вот зачем он так взъелся на неё?
— Который час? — буднично поинтересовался Хельмут, не обращая внимания на слова о Гвен.
— Часов восемь. Ох, к слову… У меня сегодня много дел, так что прости, но я вынужден тебя оставить. Можешь ещё поспать, если хочешь, я не против, — улыбнулся он и хлопнул ладонью по кровати. — Заодно голова пройдёт.
— Да нет, я… — Хельмут провёл рукой по голове, приглаживая взъерошенные волосы. — Я приведу себя в порядок, и… может, тебе помочь? С делами.
Генрих задумался. На самом деле в помощи Хельмута он особо не нуждался — они с лордом Джеймсом прекрасно справлялись вдвоём, разве что фарелльца разговорить пока не смогли… А Хельмут на допросе мешать уж точно не будет — наоборот, вдруг что-то подскажет или даже сам сможет заставить пленника говорить? Пожалуй, лучше всего с этим справился бы Вильхельм — упёртости и жёсткости ему было не занимать. Но Вильхельм погиб, хотя поверить в это до сих пор было сложно. Бедная тётя Аделина, наверняка она от горя буквально воет…
— Хорошо, даю тебе полчаса, — усмехнулся Генрих, подсаживаясь ближе к Хельмуту.
Шея почти перестала болеть, и ему не составило особого труда чуть наклониться, приближаясь к его лицу. Пахнуло свежестью мяты, будто Хельмут только что прожевал свежесорванный лист. Конечно, прямо сейчас дать ему то, о чём он просил вчера, Генрих не мог. Но всё же отдаляться от него, вновь устанавливать рамки чисто дружеских отношений он тоже не хотел и понимал, что и Хельмут этого вовсе не желает.
Ощутив на щеке слабое прикосновение чуть дрожащих пальцев, Генрих ухмыльнулся и на долю мгновения прижался к его губам.
***
Сад наполнился нежными переливами арфовых струн.
Герцогиня Эрика играла какую-то старинную песню, невероятно красивую — мелодия напоминала журчанье лесного ручья, трели соловья, трепетную весеннюю капель… Она звучала то тише, то громче, то быстрее, то медленнее, пальцы Эрики порхали по струнам, касались их легко и невесомо, и Хельга не могла оторвать от них взгляда.
Вместе с музыкой по саду разливался полумрак прохладного вечера: очередной день подходил к концу, и Хельга была счастлива, что ей удалось провести этот день вместе с герцогиней Эрикой.
Она хотела подыграть ей на лютне, но не решилась, да и песню эту знала не так хорошо. Играть на лютне Хельга училась с детства, однако сейчас, наблюдая за игрой герцогини Эрики, поняла, что её мастерство не сравнится с талантом её новой подруги. Та играла вдохновенно, самозабвенно, прикрыв глаза и почти не смотря на струны, и при этом ни разу не запнулась, ни единой ошибочки не допустила… Её игра была прекрасна, равно как и исполняемая ею песня.
Наконец переливы стихли, и ещё несколько мгновений над садом раздавалось тревожное тремоло, но затем затухло и оно.
Хельга спрыгнула с качелей и захлопала в ладоши, не скрывая довольной широкой улыбки.
Эрика открыла глаза, опустила руки на колени и выдохнула.
— Спасибо, моя дорогая, — тихо произнесла она уставшим голосом.
— Такой чистый хрустальный звук! — восхищённо воскликнула Хельга, подходя к арфе. Она уже рассмотрела этот инструмент, как только слуги внесли его в сад несколько минут назад, однако до сих пор не могла вдоволь насмотреться. Не так уж часто ей доводилось видеть арфы — лишь у заезжих менестрелей и певцов на ярмарках, и то издалека… А теперь этот сказочный инструмент стоял так близко, что попросту не верилось.
— Это всё благодаря дереву королевского ореха, — улыбнулась герцогиня Эрика, кладя руку на гладкую блестящую поверхность арфы. — Оно всегда даёт такой звук — холодный, кристальный, будто горный ручей. Дома у меня есть ещё одна арфа… — Заметив, как глаза Хельги расширяются в изумлении, она рассмеялась, запрокинув голову. — Она из клёна, а передняя часть — из ели. И звучит уже более мягко и прозрачно.
— Вы так хорошо в этом разбираетесь, — восхищённо, но при этом с нотками зависти протянула Хельга.
— Я училась играть на арфе с детства, — пожала плечами Эрика, а на скулах её выступил слабый румянец. — Жаль только, что к пению предрасположенности нет… Но, может, вы, моя милая, что-нибудь споёте? А я подыграю. — И она провела пальцами по струнам.
Хельга встрепенулась. Она не ожидала, что ей придётся сегодня петь, однако для Эрики была готова спеть всё что угодно. Неужели не найдётся песни, которую знают они обе?
Вспомнилось, как она пела для Вильхельма в минуты их уединения в этом саду. Это были тёплые, спокойные вечера, тишину нарушали лишь переливы струн лютни и голос Хельги, а где-то вдалеке стрекотали сверчки и ветер едва слышно шелестел свежей листвой. Последний раз они гуляли здесь совсем недавно — весной, и прошло с тех пор всего полгода, но сейчас Хельге казалось, что минуло много лет, что она ждёт своего жениха уже так давно… Больше всего она боялась, что он забудет о ней, разлюбит её и, вернувшись, передумает на ней жениться.
Не то чтобы Хельга сомневалась в Вильхельме, но всё же она не могла угадать его мыслей и чувств. Она знала, что война меняет людей и что её жених, уйдя одним человеком, вернуться может совершенно другим.
Но она-то уж точно его не забудет и не разлюбит. Да и как можно забыть эти бездонные зелёные глаза, эти мягкие смоляные волосы, которые она так любила перебирать и гладить? Как можно забыть все эти жаркие поцелуи, которые они дарили друг другу, эти невинные прикосновения и слова, произнесённые шёпотом? Слава Богу, что Хельмут обо всём этом не знал… Из окон замка хорошо было видно весь сад, однако Хельгу и Вильхельма всегда укрывали листья и кроны плодовых деревьев, а ещё вечерний сумрак и закатные тени…
Вспомнив свидания со своим женихом, она наконец поняла, какую песню споёт для Эрики. Точнее, на самом деле петь она будет для Вильхельма, который сейчас так далеко, в холодных северных краях, рискует жизнью, сражаясь с иноземными захватчиками за свободу и мир… Он не услышит этой песни, но её услышит его сестра, и Хельга считала это не менее важным.
Но она не успела сообщить Эрике название песни — их уединение прервал встревоженный слуга. В его руках был запечатанный свиток пергамента, и Хельга смогла разглядеть на печати изображение льва. Значит, письмо от Хельмута! Хотелось надеяться, что в письме были радостные новости — что штурм уже прошёл, прошёл благополучно, присланные схемы пригодились и замок взят… Да даже если и нет, если брат решил написать перед штурмом — Хельга всё равно была рада весточке от него.
Она ощутила прилив волнения и прижала руки к груди, наблюдая, как герцогиня Эрика забирает у слуги письмо, ломает печать и разворачивает свиток. Однако её лицо почему-то не засияло радостью или восторгом… Она читала письмо и хмурилась, а в во взгляде её проступало смятение.
— Ваше превосходительство, что там? — подала голос Хельга — терпение лопнуло, а волнение превратилось в настоящий страх.
— Письмо для вас, моя дорогая… — вздохнула Эрика и протянула ей письмо. Было видно, как дрожали её руки и как нервно сверкал блик заходящего солнца на её перстне с аметистом. — Прочитайте, пожалуйста, сами. И держитесь.
Хельга взяла письмо, не зная, чего ей ожидать. Она затряслась, в глазах появились слёзы, хотя она не прочитала ещё ни слова. Оставалось лишь уповать на милость Господа и надеяться, что никаких страшных новостей брат не передавал… Но что же тогда так встревожило Эрику? Её тревога передалась Хельге, из-за неё стало одновременно холодно и жарко, и захотелось убежать и спрятаться, лишь бы не становиться свидетельницей чего-то страшного…
Лишь на мгновение опустив глаза на письмо, Хельга поняла, что ошиблась в своих надеждах.
«Моя милая сестра! Спешу сообщить тебе, что штурм закончился благополучно и благодаря отправленным тобой схемам мы смогли взять Лейт. Со мной всё в порядке, я отделался лишь парой лёгких царапин. Однако вынужден передать тебе печальную новость — штурм пережили не все. Мой дорогой друг и твой возлюбленный жених Вильхельм Остхен погиб, погиб как герой. Хочу, чтоб ты знала, что его последними словами были слова любви к тебе.
Прошу тебя, дорогая Хельга, не отчаивайся. В тот час, когда ты получишь это письмо, тело Вильхельма уже, скорее всего, доставят в Остхен. Возможно, ты захочешь попрощаться с ним.
Твой любящий брат Хельмут».
Письмо оказалось кратким, но сколько же страшных слов в нём было написано… Видно, что рука брата очень дрожала, когда он писал это, отчего его и без того небрежный почерк стал ещё менее разборчивым, а на словах о смерти Вильхельма виднелось несколько небольших клякс.
Колени задрожали, ноги стали какими-то ватными, и Хельга поняла, что вот-вот упадёт на жёсткий гравий, испортит платье и раздерёт ладони… И она бы обязательно упала, если бы герцогиня Эрика не оказалась рядом. Она быстро и бесшумно подошла к ней и сжала в объятиях, проведя ладонью по волосам.
Хельга разрыдалась.
Она выронила письмо, и лёгкий ветерок отбросил его на клумбу почти отцветших бархатцев.
Девушка не слышала ничего, кроме своих всхлипов и тяжёлых, прерывистых вздохов, однако через какое-то время до её слуха донёсся нервный шёпот герцогини Эрики:
— Он не мог, не мог… — Она, кажется, обращалась вовсе не к Хельге и говорила сама с собой. — Он не мог просто так погибнуть, не мог такого допустить! Здесь явно что-то не так… — Было не очень понятно, о чём она говорит, однако в её голосе слышалось больше злости и недоумения, нежели горя и отчаяния. — Моя дорогая, моя бедная Хельга! — Эрика отстранилась, заглянула девушке в глаза, сжав её плечо одной рукой и проведя по влажной от слёз щеке другой. Герцогиня то и дело покусывала губы, не обращая внимания на слой тёмной помады на них, а во взгляде её Хельга вдруг обнаружила всплеск какого-то поистине пугающего гнева и невольно отшатнулась. — Я поеду в родительский замок, — негромко сказала Эрика, и стало ясно, что это был вовсе не отблеск злости, а прозрачная слезинка. — Нужно похоронить брата…
— Я тоже поеду, — вырвалось у Хельги, и голос прозвучал на удивление громко. — Пожалуйста, не отговаривайте меня, — попросила она, прервав собравшуюся что-то сказать герцогиню Эрику. — Я должна увидеть его ещё хоть раз и проводить в последний путь.
Эрика кивнула, вздохнув. Она вытерла слёзы ладонью и попятилась к своей арфе.
— Нужно написать родителям, что я приеду… — проронила она.
Родители… Хельга покачала головой, не сразу поняв, о ком шла речь. Барон Людвиг и баронесса Аделина… Её несостоявшиеся свёкор и свекровь… Они ведь потеряли единственного сына и сейчас наверняка тоже изнывают от боли и горя не меньше, а то и больше, чем Хельга. Захотелось как можно скорее отправиться в Остхен, чтобы увидеться с ними и разделить их общую печаль — может, тогда станет полегче…
Хельга всё ещё не чувствовала ног, зато ощущала обжигающую боль в груди и страшную резь в глазах. Хотелось рухнуть на грубый гравий, разодрав всё лицо, и тут же умереть, чтобы оказаться рядом с Вильхельмом, чтобы не позволить ему её оставить, оставить навсегда… Все её мечты и надежды рухнули за одно мгновение, разбитые безжалостной судьбой, и теперь осколки впивались ей в сердце и глаза, не давая шанса даже сделать вдох. Когда Хельга закрывала глаза, то видела лицо своего погибшего жениха, отчего сердце разрывалось на части. А когда она их открывала, то обнаруживала, что вокруг всё плывёт и мутнеет, отчего кружилась голова.
Однако Хельга всё-таки нашла в себе силы не упасть. Мысль о том, что она была не одинока в своём горе, её немного воодушевляла, возвращала жизни хоть какую-то ценность.
А солнце тем временем закатывалось за горизонт, и вечернее небо окрашивалось алым.