— Ногу уже не спасти, — покачал головой лекарь, даже не вздохнув, даже не попытавшись изобразить сожаление. Он был сдержан и хладнокровен, как всегда, и удивляться тут нечему: этот не старый ещё монах, отправленный послушником на войну, явно многое повидал на своём веку. И вид гангрены, поразившей почти всю стопу оказавшегося на лекарском столе воина, его уж точно не смущал.
Гвен тоже успела привыкнуть и к огромным кровоточащим ранам, и к отрубленным конечностям, и к культям, и к страшным ожогам… Но гангрену она сегодня увидела впервые, и поначалу ей с трудом удалось сдержать тошноту. Она и слова-то такого раньше не знала — «гангрена»… Это лекарь ей только что объяснил, как называется и от чего возникает. Со временем вид почерневшей стопы стал совсем привычным, и Гвен смотрела на неё без страха и отвращения.
Однако, в отличие от хладнокровного лекаря, не сострадать раненому воину она не могла.
— Нужно отрезать, — продолжил лекарь как ни в чём не бывало. — Где-то у меня оставался маковый отвар…
Он отошёл к небольшому столику в дальнем конце шатра, а воин, сначала, видимо, не очень понявший, что речь идёт о его ноге, вдруг подскочил и замотал головой. Гвен пришлось сжать его плечи и мягко, но настойчиво заставить лечь обратно на покрытый шерстяными постилками длинный стол.
— Если не отрезать стопу, язва перейдёт на всю ногу, — сказала она, — а потом и на всё тело. Простите, не хочу вас пугать, но так оно и есть…
— Но как же… как же я… Она уже не болит! — вскрикнул воин. — Не надо резать, как же без ноги-то…
— Зато вам больше не придётся сражаться. — Гвен хотелось верить, что это хоть немного его приободрит. — Вы отправитесь домой.
— И буду обузой для своей семьи, — вздохнул он, кажется, уже смирившийся со своей участью.
— Зато останетесь живы, — возразила она.
Раненый ещё пытался уговаривать её и лекаря не резать ногу, но уже как-то слабо и не очень уверенно. Впрочем, лекарь его не слушал. Он без лишних слов влил в него чашку макового отвара — это снадобье притупляло боль. Обычно после него человек погружался в сон, однако сейчас это вряд ли может хорошо помочь. Воин, даже уснув, тут же проснётся, когда его начнут резать. Но что есть, то есть — может, хоть немного полегче будет…
Вдруг входное полотнище лекарского шатра приподнялось — в желтоватый сумрак ворвался луч солнечного осеннего дня. Гвен обернулась и увидела баронессу Кассию Кархаусен, женщину из Шингстена, которая наравне с мужчинами сражалась на этой войне. Среди нолдийцев (а именно с ними Гвен общалась больше всего) о ней ходили разные слухи. Одни говорили, что она умеет колдовать и верит в сотни языческих богов, которые помогают ей творить ворожбу… Другие возражали: нет, мол, не боги ей помогают, а дьявол и демоны! Третьи замечали, что она умеет лечить, но не так, как обычные лекари, а, опять же, колдовством, но лучше к такому лечению не прибегать — грех большой…
Сама Гвен ничего из этого воочию не видела. А баронесса Кархаусен вела себя очень мило и непосредственно, так что относиться к ней с опаской казалось бессмысленным. Недавно, через пару дней после битвы за Лейт, она попросила у Гвен сбор трав для обеззараживающей настойки, однако от лекарской помощи отказалась — заявила, что с обработкой раны и сама может справиться. Гвен лишь пожала плечами, но травами поделилась.
Подруги потом спрашивали, какого чёрта она общается с язычницей, грешно ведь… Гвен нечего было на это сказать. О вере баронессы Кархаусен она не задумывалась — пусть верит в кого хочет, Бог ей судья. И в общении с ней Гвен никакого греха не видела. К тому же не так давно она сама очень согрешила — тогда, с милордом Генрихом…
Нет, нельзя сейчас об этом думать.
Гвен покачала головой и поклонилась так, как её учили женщины в Клауде — они называли этот поклон реверансом. Девушка не сразу сообразила, что стоит перед высокородной дворянкой, потому что привыкла к несколько иному их виду. Не то чтобы она в своей жизни видела много дворянок, но те, которых всё же довелось увидеть, носили изящные шёлковые платья, укладывали волосы в замысловатые причёски и украшали себя ожерельями, браслетами и кольцами.
А баронесса Кассия носила мужскую одежду — штаны, высокие сапоги, рубашки и неизменную бобровую жилетку сверху… Волосы она заплетала в простую косу, а из украшений носила лишь подвеску с тремя небольшими деревянными дощечками, на которых были начерчены какие-то странные угловатые узоры.
И всё равно это выглядело куда красивее и опрятнее, чем то, что было на Гвен: старое синее платье, запачканный кровью фартук, измятая косынка на взлохмаченных волосах. Сегодняшний раненый с гангреной был далеко не первым (и не последним), девушка очень устала, поэтому привести себя в порядок у неё не было никакой возможности. Она немного смутилась своего вида, но баронессе Кархаусен, кажется, не было до него никакого дела.
— У тебя не осталось ещё немного коры ивы? — с улыбкой спросила она, проходя в шатёр. Раненого воина на столе она, кажется, совсем не заметила.
— Осталось, — кивнула Гвен и бросилась к своей сумке, лежащей возле стола.
Всё самое необходимое — обеззараживающие, обезболивающие отвары и мази, сборы трав, маковую настойку во флаконах — она всегда носила с собой. Поэтому найти нужный мешочек с небольшими кусочками коры не составило труда. Гвен протянула его баронессе, и та вновь приветливо улыбнулась.
— Как ваша рана? — поинтересовалась Гвен, убирая с лица спутанную прядь — волосы выбивались из-под косынки и лезли в глаза.
— Заживает потихоньку, — отозвалась баронесса Кассия. Говорила она необычно: очень уж шипела в некоторых словах… Гвен никогда раньше не слышала шингстенского говора и теперь поняла, что он отличался от нолдийского ещё сильнее, чем бьёльнский, к которому она уже совсем привыкла.
— А должна бы не потихоньку… Может, вы всё-таки к лекарю обратитесь?
Гвен кивнула на своего наставника, который в это время готовил всё необходимое для отрезания ноги, остановки крови и заживления культи: острейшие лекарские ножи, пилу, жгут, бинты…
— Нет, не стоит. — Улыбка шингстенки стала будто бы виноватой. — Я сама справлюсь, правда. Сделаю себе мазь от боли — мне только коры ивы не хватало.
— Вы женщина, а самоуверенны как мужчина, — позволила себе заметить Гвен. — Может, не зря вы носите штаны…
Баронесса Кассия рассмеялась, и лишь тогда её наконец-то заметил лекарь. Он видимо, хотел шикнуть и призвать к тишине — смех в этом шатре, где царили боль, смерть и страдания, был крайне неуместен, — но, увидев, кто перед ним, лишь почтительно склонился.
— Пилить будете? — усмехнулась баронесса Кархаусен, пряча кору ивы в поясную сумочку из чёрной блестящей кожи. — Может, помочь?
Ни лекарь, ни Гвен ничего не успели ей сказать — она сделала пару уверенных шагов вперёд и взглянула на почерневшую ногу, причём взглянула безо всякого отвращения или испуга.
— Да уж, тут и правда только пилить… — заметила шингстенка, чуть нахмурившись. — Что вы ему дали?
— Ваша светлость, я не думаю, что… — начал лекарь, но Гвен посмела его прервать:
— Маковый отвар, — ответила она. — Он может немного ослабить боль.
— Но не до конца. Начнёте пилить — он будет вертеться, и тогда отрезать ногу будет куда сложнее. Давайте я его подержу, — предложила баронесса Кассия.
В шатре повисла тишина — слышалось лишь тяжёлое, прерывистое от тревоги дыхание раненого воина.
Лекарь смотрел на баронессу не меньше минуты, и в его взгляде сложно было прочитать что-то определённое. Он будто оценивал шингстенку: насколько она сильна, насколько ловка, чтобы справиться с мужчиной, пусть и раненым и напоённым маковым отваром? Однако Гвен понимала, что им сейчас не помешает любая помощь: людей лекарям жутко не хватало, а раненых после штурма было много… Сама она, конечно, тоже могла бы подержать воина, чтобы не дёргался и не мешал резать, но лекарю от неё всё-таки понадобится помощь несколько иного рода. А баронесса Кархаусен к тому же была воительницей, то есть наверняка превосходила по силе многих обычных женщин и, наверное, справилась бы с ослабленным мужчиной…
— А вылечить его гангрену своей магией вы не можете? — вдруг спросил лекарь тихо.
Баронесса лишь покачала головой.
— Многие переоценивают мои лекарские способности, — отозвалась она.
Тогда лекарь молча кивнул, и Кассия, почему-то снова улыбнувшись Гвен, пошла за ним к раненому.
***
Здесь, на севере, приближение зимы ощущалось особенно остро. Дни становились всё короче, а ночи пугали кромешной темнотой и резким холодом, который по утрам оседал на траве ледяной росой, а иногда даже инеем. А ведь только-только закончился рукшеиссентябрь и до зимы оставалось не менее шести седмиц…
— Когда выпадет снег и начнутся морозы, нужно будет что-то делать с этим всем, — вздыхал Генрих, из окна замка оглядывая лагерь под стенами. Солдаты кучковались возле костров, подбрасывая в них дрова и протягивая руки к огню.
— Тут кругом ещё остались нетронутые врагом деревни, а чуть северо-восточнее стоит небольшой ремесленнический город, — успокаивал его лорд Джеймс, не убирая с лица тёплую покровительственную улыбку. — Он почти не пострадал. Так что расселимся… Нам бы только о планах противника узнать, — хмурился он в задумчивости, — и уже в соответствии с ними строить собственные. Фарелльцы сейчас сосредоточили свои силы на северной границе и далеко от неё не отходят. Надо бы идти туда, но сколько человек нам брать с собой, а сколько отправлять на отдых в деревни и город?
Разведчики действительно постарались хорошо и разузнали, что после поражения под Лейтом остатки фарелльских войск бежали к северным границам, к пограничным крепостям, которые были захвачены раньше всех. Возможно, они ждали подкрепления и готовились принимать бой или, напротив, собирали силы, чтобы снова атаковать… Генрих и лорд Джеймс рассчитывали выпытать более точные данные у пленного фарелльского рыцаря, но тот уверял, что ничего не знает. Клялся, что он всего лишь покорный слуга своих короля и герцога… Что ему было поручено просто держать Лейт и в случае чего бежать на север, а что планировалось потом, он действительно не знал…
Хельмут неплохо понимал по-фарелльски, однако в душу и мысли пленника залезть не мог, оттого и был не в силах понять, лжёт он или говорит правду. Поэтому предпочёл стоять молча.
Фарелльца держали в одной из башен замка, в маленькой тесной комнате. Обнаружив это, начитавшийся рыцарских романов Хельмут несколько удивился — он ожидал, что пленника бросят в подземелье, в сырые и холодные темницы… Но как выяснилось, в Лейте вообще не оказалось ничего такого — замок стоял на скалистой местности, где копать подземелья было бы почти невозможно. Однако лорд Джеймс, заметив его удивление, понимающе усмехнулся.
— В Эори есть подземные темницы, — сообщил он, — но и Эори, как можно понять, намного старше Лейта, его архитектура несколько… устарела, — признал он с явной неохотой, — как устарели понятия о том, как следует содержать благородного пленника.
А этот пресловутый благородный пленник, оправдываясь и заикаясь, вдруг как-то очень прозрачно намекнул, что вёл переговоры с Вильхельмом — и Хельмут не выдержал.
— Ты не смеешь говорить такое о наших людях! — вспылил он, поднимаясь и нависая скалой над фарелльцем.
Его вид внушал если не отвращение, то хотя бы пренебрежение — руки дрожат, взгляд опущен, спина сгорблена… Кажется, он сам боялся собственных признаний, понимая, что ничего хорошего его не ждёт в любом случае.
— Если среди вашей стаи хищников завелись крысы, это не значит, что у нас возможно то же самое. — Хельмут не сразу понял, что сорвался с фарелльского на драффарийский — языки были родственными, очень похожими. Но он тут же опомнился и повторил фразу на родном для пленника фарелльском, чтобы до него как следует дошло. — Наши рыцари верны и порядочны, в отличие от ваших разбойников, а переметнуться на вашу сторону для них было бы наивысшим бесчестием. Ты наших людей по себе не суди… И вообще попридержи-ка язык и говори лучше то, чего от тебя требуют, желательно побыстрее. — И он резко отвернулся, хотя даже так ощутил на себе испуганный взгляд фарелльца, явно не ожидавшего такого напора от доселе молчавшего барона Штольца.
Он и сам не мог понять, что на него нашло. Фареллец выражался не настолько открыто, чтобы Генрих и лорд Коллинз догадались, что речь шла о Вильхельме. Однако даже толика подозрения могла испортить всё, разрушить то, что Хельмут так кропотливо выстраивал долгие седмицы. Поэтому он и осадил пленника… ну или потому, что до сих пор пытался как-то оправдать Вильхельма в собственных глазах. Несмотря на то, что прошло уже достаточно много времени, Хельмут всё ещё не мог до конца принять то, что его друг детства решился на предательство. Это казалось ему противоестественным, противоречащим его жизненному опыту, и иногда он думал, что всё произошедшее с Вильхельмом ему попросту приснилось. Но в таком случае Хельмут был причастен к смерти невиновного человека, а это только всё усложняло…
Кассия при встречах улыбкой и взглядом давала понять, что всё ещё ждёт благодарности за свои труды и манипуляции с ядом, но Хельмут лишь качал головой. Ей-то Вильхельм не приходился другом и даже хорошим знакомым, она верила барону Штольцу, пожалуй, даже сильнее, чем он верил себе… Кассия не сомневалась в предательстве Остхена, а потому совесть её, кажется, совершенно не мучила. Хельмуту бы её уверенность…
Однажды она перехватила его во внутреннем дворе, когда он упражнялся в метании кинжалов. Доселе Хельмут ни разу не видел шингстенскую ведьму с мечом, поэтому даже не сразу её узнал. Волосы Кассия убрала в пучок на затылке, вместо привычной свободной рубашки и бобровой жилетки на ней была серая стёганка, из-за которой девушка казалась более крупной и широкоплечей, чем была на самом деле. В правой руке она держала тренировочный затупленный меч, в левой — большой треугольный щит с гербом Кархаусенов: ржаво-коричневое поле и светло-серая летящая вверх стрела. Щит выглядел весьма побитым: с небольшими вмятинами, облупившейся краской и чуть поржавевшим ободом.
— Впервые вижу вас здесь, — улыбнулась Кассия после формальных приветствий. — А где ваш меч?
— Я сегодня вот… — Хельмут кивнул на мишень, из центра которой торчали изогнутые рукояти метательных кинжалов. — Меч я не очень люблю, если честно.
— Неразумно, — заметила она. — В бой вы идёте именно с ним, а на тренировках уделяете внимание тому, что используете реже.
Хельмут лишь пожал плечами — и тут же воровато оглянулся, боясь обнаружить где-нибудь у стены барона Кархаусена, сверлящего их гневным, озлобленным взглядом.
Заметив это, Кассия рассмеялась.
— Не беспокойтесь, Адриан уехал с патрулями, — сказала она. — Ну же, возьмите меч. Наверное, тогда мне стоило не вливать вас в вино, а вызвать на учебный поединок. Тоже, знаете ли, неплохо лечит…
На самом деле Хельмут не очень был готов к тренировке на мечах: во-первых, он просто не настроил себя на это, во-вторых, оделся он тоже не вполне подходяще. Серая рубашка из плотного льна и шерстяная фиолетовая жилетка с кожаными вставками метать кинжалы никак не мешали, но вот для сражения на мечах больше пригодилась бы стёганка.
Однако что-то заставило его согласиться. Хельмут так много слышал о Кассии, знал, что она прошла немало сражений, да и сама она уже успела рассказать ему о том, что пережила… Но он лично хотел убедиться в её силе. Не может же женщина быть сильнее его, пусть даже он не такой хороший мечник.
Она и правда не была сильнее, зато оказалась увёртливой, ловкой, удары наносила не особо мощные, но болезненные, а Хельмуту не всегда удавалось их вовремя отражать. Но всё же в конце концов он, приняв один её стремительный удар на щит, а другой отразив мечом, чуть пригнулся, резко ударил Кассию по колену, а затем толкнул щитом в плечо, отчего она пошатнулась и в конце концов упала.
— Я просто устала, — рассмеялась она, улегшись на мостовой так, будто это была самая мягкая на свете перина, — вот вы и оказались в выигрыше.
Хельмут снисходительно улыбнулся и протянул руку, чтобы помочь ей встать, но Кассия лишь хохотнула и поднялась сама. Её причёска растрепалась, пара длинных прядей выбилась из пучка, что придавало девушке донельзя милый вид. Отдышавшись и отсмеявшись, она вдруг замерла рядом с Хельмутом и взглянула на него с каким-то вызовом, будто хотела сразиться ещё раз. Но он понял, что ждала она вовсе не атаки или удара… Он так и не отблагодарил её за помощь с ядом, а Кассия явно дала понять, чего хочет.
Вот только Хельмут не мог отплатить ей именно так. Поэтому, когда девушка, не прекращая так выжидательно смотреть на него, чуть привстала на цыпочки, он сделал резкий шаг назад, кивнул в знак прощания и бросился в оружейную.
После того учебного боя они стали видеться реже. Зато Хельмут много времени проводил с Генрихом, наверное, даже больше, чем когда-либо. До войны они жили в седмице езды друг от друга. Теперь же они оказались совсем близко — и в прямом, и в переносном смыслах. И Хельмут старался не упускать шанса сохранить эту близость как можно дольше.
Никто из них не знал, как можно было бы назвать их отношения, потому что теперь это было нечто большее, чем дружба. Но пока что они и не стремились отыскать этому какое-то название.
И только рядом с Генрихом Хельмут мог забыть о той буре, что разрывала его душу в клочья. Он забывал о Вильхельме, о своих сомнениях и надеждах; забывал о Кассии, её многозначительных взглядах и её совершенно чистой совести; забывал о фарелльском пленнике, который почему-то захотел раскрыть то, что с ним связывался драффарийский предатель… Только рядом с Генрихом Хельмуту казалось, что этого всего попросту не было, и с его плеч спадал, хоть и на время, невероятно тяжёлый груз.
***
Они сидели в комнате Хельмута — дело шло к ужину, в комнате стало совсем темно, ибо закат уже почти догорел. Но никому из них не хотелось идти в обеденный зал, такой шумный и многолюдный. Удивительно, каким живым может оказаться замок, совсем недавно переживший штурм.
— Знаешь, я… — начал Хельмут, пожалуй, неожиданно для самого себя. — Всё ещё переживаю из-за Уилла. — Почему-то вслух он до сих пор не мог называть погибшего друга полным именем, заменяя его сокращением, которое тот, к слову, не любил. — И сестра моя…
— Ты передал ей мои соболезнования? — встрепенулся Генрих.
Хельмут кивнул, хотя он чуть лукавил. В первом письме, сообщая сестре о смерти её жениха, передать соболезнования лорда Штейнберга он забыл. Но за ним последовало второе письмо, больше и эмоциональнее, и тогда уже память его не подвела. Хельга ответила на оба, уверяла, что держится и благодарит его милость за сочувствие и брата за то, что не стал ничего утаивать.
— Я испытываю вину перед ней, — признался Генрих, опустив взгляд.
— Она и без тебя была влюблена в Уилла без памяти. — Хельмут нашёл в себе силы усмехнуться. — Так что не переживай, прошу тебя.
Генрих лишь вздохнул. Его перепады настроения тоже можно было понять — он ведь потерял двоюродного брата и друга и тоже очень тосковал, хотя старался этого не показывать. Однако Хельмут считал, что его чувство вины перед Хельгой было бессмысленным — вряд ли сестра сейчас вообще задумывалась о том, как и кем была устроена её помолвка.
— Надеюсь, она оправится, — тихо сказал Генрих.
Время шло, ничего особенного не происходило, и застой раздражал всех. Солдаты хоть и рады были не участвовать в сражениях, но всё же страдали от бездействия и усиливающегося с каждым днём холода. Рыцари были недовольны тем, что никак не могли пустить в ход свою силу и оружие — и Хельмут вполне разделял их недовольство. Учебные бои и на сотую часть не удовлетворяли этого желания броситься в бой. Хотя в последнее время они начали нравиться Хельмуту больше, чем раньше, ибо Генрих находил время потренироваться с ним… Правда, боевой задор во время таких тренировок то и дело перерастал во взаимную страсть — и Хельмут понимал, что именно это ощутила Кассия во время их единственного совместного боя.
Король отправлял письмо за письмом, торопил, и Генрих с лордом Джеймсом очень нервничали из-за этого. Последний так вообще всё чаще стал жаловаться на боли в сердце, а в его густой каштановой гриве появлялось всё больше седины. Подводить короля, который доверил им ведение войны, ему явно хотелось меньше всего.
— Надо рискнуть, — в какой-то момент решил лорд Коллинз. — Разведка доносит о примерной численности противника — мы возьмём на пару тысяч побольше и пойдём к границам, а остальных расселим по округам. Ждать больше нельзя.
— А вдруг Фарелл пришлёт подкрепление? — недоверчиво протянул Генрих.
— Пока об этом не докладывали… Но в таком случае срочно велим остаткам наших войск маршировать к границам.
Из Лейта выдвинулись в начале спалисаоктябрь, и настроение в войске сразу поднялось: воины шутили, иногда даже пели на привалах у костров, дни пробегали быстро и незаметно, да и ночи, тянущиеся часов по десять-двенадцать, тоже не особо угнетали продолжительностью. Время будто ускорило свой бег. И всем хотелось верить, что война скоро закончится, что больше не будет сложных битв и долгих, утомительных переходов, что враг наконец-то угомонится, смирится с неизбежным поражением и покинет драффарийские земли…
Оставалось надеяться на то, что это воодушевление не окажется пустым и хоть немного поможет в боях за границу, потому что, как ни мечтай, враг с захваченных территорий вряд ли уйдёт добровольно.
Но чем глубже на север проходило войско, тем тревожнее становилось на душе. Точнее, это бьёльнцы беспокоились из-за скорых морозов и долгих ночей, а нолдийцы, в том числе и лорд Джеймс, лишь посмеивались — им-то было не привыкать. Нолдийские воины, как простые, так и знатные, поддерживали своих бьёльнских товарищей, давая советы и делясь хитростями, как лучше защититься от холодов, ветра и непогоды.
— Помнится, когда я жил в Нолде, в середине осени таких холодов не было, — заметил Генрих, одной рукой поправляя серый, подбитый собольим мехом плащ, а другой придерживая поводья. Усилившийся ветер вдруг сорвал с него капюшон, и волосы сразу же растрепались, причёска потеряла всякую форму и мало-мальски приличный вид.
День стоял ненастный: ветер, налетевший с северо-востока, с моря, ощутимо пробирал и свистел в ушах, небо, серое и сумрачное, было затянуто плотным слоем облаков, которые почти не пропускали слабые лучики осеннего солнца, и думалось, что из воздуха с каждым мгновением по капле уходят остатки тепла. Хельмут был даже рад надеть на голову шерстяной чёрный худ — всяко теплее, чем берет, и хорошо скрывает его неровно и некрасиво отросшие волосы, подровнять которые пока не было никакой возможности. От холода также спасали перчатки, плотный камзол и тёплый плащ с мехом норки на воротнике.
— Ты жил в Эори, — напомнил лорд Джеймс, ехавший чуть впереди. — Там погода обычно помягче. А тут, на самом севере… Если честно, я даже понимаю фарелльцев: если у нас тут так холодно, то у них наверняка ещё холоднее, вот и ищут тёплые места южнее, чтобы окончательно не околеть.
Хельмут молчал: ему вообще не стоило слушать разговор лордов, а влезать в него — тем более… А вот Генрих рассмеялся, хрустально и искристо, и это был самый прекрасный смех на свете.
— Надеюсь, больше сюрпризов мне ждать не придётся, — негромко добавил Генрих и бросил на Хельмута многозначительный взгляд — тот кивнул ему и улыбнулся.
— Придётся, — покачал головой лорд Джеймс. — Может, попозже, подальше, когда к границам подъедем, но уж точно придётся. Хотя на этот раз, думаю, вы будете приятно удивлены, — добавил он и поправил капюшон своего тёмно-синего плаща.
Генрих взглянул на Хельмута с немым вопросом, на что тот лишь пожал плечами — откуда ему знать, что имеет в виду лорд Джеймс? Он-то на севере вообще впервые, а уж на таком дремучем, безжалостном, морозном и сером севере — и подавно… Что тут может быть приятного, кроме скорейшей победы над Фареллом, и представить сложно.
И вот наконец их путь начал подходить к концу: до границы оставались считанные километры, и эта территория пока ещё контролировалась фарелльцами. Лорд Джеймс велел разбить лагерь недалеко от небольшой реки, чтобы иметь под рукой запас пресной воды, и отправил по округе отряды разведчиков.
Нужно было штурмовать ближайшую крепость, что располагалась к северу от их лагеря, но была велика вероятность, что с севера фарелльцев поддерживает подкрепление из их родной страны. Поэтому на штурм пока идти не решались, думали, что можно делать ещё. Писали королю, проводили многочасовые советы, посылали отряды прочёсывать окрестности на предмет вражеских фуражиров, но легче от этого не становилось.
— Это просто чёрт знает что! — воскликнул Генрих, выйдя из шатра, в котором только что закончился очередной военный совет, и даже топнул по твёрдой, жёсткой земле. Из-под подошвы его ботинка вспорхнула пыль, тут же осевшая на серую жухлую осеннюю траву, что так и ждала, когда на неё упадёт первый снег.
Хельмут вышел следом, придерживая входное полотнище, и не сразу понял, в чём дело.
— Мне кажется, мы проиграем, — уже тише добавил Генрих, видимо, испугавшись, что его упаднический тон могут услышать. — У фарелльцев за спиной, возможно, многотысячное подкрепление, а у нас?..
— А у нас разве нет? — нахмурился Хельмут. — Мы же не беспомощных детей и стариков южнее себя оставили… — Генрих, кажется, совсем не слушая, направился к своему шатру, и Хельмут решил не отставать. — Это вполне боеспособные люди, у них есть вода и пища, с ними их командиры, они получают чёткие приказы… Что мешает им прийти к нам на помощь, если она потребуется?
Генрих лишь покачал головой, не сбавляя шага. Он смотрел то под ноги, то куда-то вперёд, на горизонт, а Хельмут сверлил взглядом его прикрытую серым плащом спину: узкая тропка между шатрами и палатками мешала встать рядом. Однако замолкать Хельмут не собирался.
— С чего такое настроение? — продолжил он. — Прекрати немедленно в себе сомневаться, знаешь, как меня это достало?!
— Зато ты в себе никогда не сомневаешься, — буркнул Генрих — легко было представить, как он усмехнулся. Он по-прежнему не сводил взгляда с горизонта, и это несколько настораживало.
— Так жить легче, — кивнул Хельмут.
— Стой.
Генрих замер резко и неожиданно — Хельмут бы врезался в него и упал, если бы не успел вовремя остановиться. Он чуть привстал на цыпочки и из-за плеча Генриха тоже посмотрел на горизонт. Стало любопытно, что так могло заинтересовать друга, что он даже ни разу не оглянулся…
Небо уже потемнело и в объятиях ночи приобрело тёмно-синий оттенок. Впрочем, такой цвет Хельмут счёл несколько необычным — чересчур ярким и глубоким для серого севера… Но ещё более необычным оказалось то, что вдруг посреди этой густой синевы, переходящей в черноту, всплыла светящаяся зелёная изогнутая линия. Будто капля краски упала в воду и растеклась…
Зелень переливалась всеми оттенками, яркая, почти ослепительная. В основном она горела у горизонта, но постепенно эта линия расширялась, грозя заполонить весь небосклон. Это напоминало постепенно разгорающийся костёр: обычно у основания его, на дровах, пламя было жарче и ярче, но чем выше, тем прозрачнее оно становилось. Так и тут: у горизонта зелень пылала пожаром, но выше — рассеивалась, смешивалась с небесной синевой, становясь менее яркой, переливаясь белым и нежно-голубым.
«Я же не один это вижу?» — мелькнуло в мыслях Хельмута, однако он не нашёл в себе сил оглянуться и проверить. Но потом он наконец понял, что привлекло внимание Генриха, из-за чего он не прислушивался к его словам, а также на что намекал недавно лорд Джеймс. Что ж, по сравнению с приближающимися морозами, сложной военной ситуацией и гнетущими воспоминаниями о Вильхельме, это была действительно приятная неожиданность.
Приятная — это даже мягко говоря…
Такой красоты Хельмут не видел никогда. Густо-синее небо, на котором пылало зелёное зарево, растекаясь разными оттенками, то ярче, то бледнее, то уже, то шире… Это было настоящее, истинное волшебство, и его могла сотворить лишь всемогущая природа, сам Бог или само мироздание, которое даже сильнейшему магу неподвластно…
Хельмут вдруг почувствовал, как Генрих осторожно коснулся пальцами его ладони, и это прикосновение ненадолго вернуло его в реальность, вырвав из плена зелёного небесного пожара. Следом пришло осознание, что не они одни это всё видели, очевидно, люди вокруг них тоже наверняка заворожённо смотрели на небо, особенно бьёльнцы, в жизни не видавшие ничего подобного… Да и слышал об этом тоже далеко не каждый: Хельмут помнил, как однажды читал в книге что-то о сполохах, что вспыхивают на северном небе, окрашивая его разными красками, но не очень-то поверил в это и забыл… И вот — он стал свидетелем этой невероятной магии, и ему показалось, будто он остался с Генрихом наедине, что не было вокруг ни солдат, ни рыцарей, ни шатров, ни палаток, ни костров, ни знамён… Что не было войны и боли, предательств и потерь, разочарования и смерти…
Генрих держал его за руку, не отрывая взгляда от неба, и Хельмут, коротко посмотрев на него, тоже поднял голову, чтобы продолжить любоваться этим невероятным сиянием, накрывшим весь дикий, сумрачный север.