Битва разворачивалась далеко не в пользу бьёльнцев, и Генрих поспешил повести в бой засадный полк. Две проигранных битвы подряд — страшный позор, позор всей его армии и его личный. Как он будет смотреть в глаза лорду Джеймсу? Что тот вообще подумает?
Генрих уверенным жестом закрыл забрало и пришпорил коня.
Враг встретил атаку засадного полка градом стрел — видимо, как-то прознал, что к бьёльнцам пришло подкрепление. Стрел, к слову, следовало бояться даже закованным в сталь рыцарям: шальная стрела легко могла попасть в просвет между частями доспеха или пробить кольчугу… Чтобы избежать этого, Генрих придумал интересный ход и научил этому своих людей.
Зацепившись правой ногой за седло и схватившись за луку, нужно было свеситься вдоль крупа лошади, изображая, будто ты уже убит или ранен. Так можно и спрятаться от стрел, и ввести противника в заблуждение: стоило видеть лица вражеских солдат, когда, приблизившись к ним, ты вскакиваешь в седло и выхватываешь меч!
После долгих, изнурительных тренировок проделывать всё это было не так сложно даже в довольно тяжёлых доспехах. К доспехам вообще со временем привыкаешь настолько, что они кажутся буквально второй кожей. Генрих знал это не только по себе — многие говорили.
Первого противника, пешего, он рубанул по шлему — клинок проскрежетал о гладкую сталь, конь галопом промчался вперёд, и сложно было понять, принёс ли этот удар вражескому солдату хоть какой-то вред.
А вот уже второму, разойдясь, Генрих снёс голову на ходу.
Битва увлекала в свою глубь, будто водоворот. Не было ни страха, ни опасения за жизнь, даже когда Генрих сталкивался с конными вражескими воинами, рыцарями в крепких блестящих доспехах, у него не возникало ощущения беспомощности. Он свято верил в то, что был сильнее, уверенность в себе переполняла душу, смешиваясь с азартом и гневом, злостью на проклятого врага…
С пешими было скучно — он рубил их с небывалой лёгкостью, как колосья. Зато при столкновениях с конными у него внутри что-то загоралось, вскипало, обжигало сердце и лёгкие… Да, дышать становилось нелегко, шлем это лишь усугублял, но сил, как ни странно, прибавлялось.
Поэтому и с конными противниками сражаться поначалу было несложно.
Перерубив одному из них копьё, Генрих беспрепятственно смог ударить клинком сначала по плечу, а потом — по шее рыцаря: лезвие удачно вошло в щель между горжетом и шлемом. Кровь хлынула ручьями по светлой стали, но любоваться на это было некогда. Слева к Генриху подскакал ещё один фарелльский рыцарь, видимо, надеясь не позволить ему развернуть коня и тем самым лишить преимущества… Ему было невдомёк, что рабочей рукой у Генриха была левая.
Перехватив поудобнее меч, он рубанул — и растерянный противник едва успел отбить удар своим клинком. Сталь звенела и скрежетала, кони взволнованно ржали и били копытами по орошённой кровью земли.
И это постепенно начинало приводить Генриха в чувство.
Вокруг него царила смерть, ненависть, страх, и осознание этого отрезвляло. Чувство всесильности постепенно отступало, зато разумная в данном случае осторожность начала занимать его место. Если до этого Генрих только наносил удары (и ему пока везло), то теперь начал потихоньку защищаться, ставить блоки и уворачиваться. Противник занёс меч — Генрих пригнулся, и вражеский клинок лишь слабо скрежетнул по верхушке шлема.
Тогда фарелльский рыцарь попытался ударить снизу, но его меч столкнулся с мечом Генриха. Некоторое время они кружили друг напротив друга, выбирая, куда бы ударить и как защититься, изредка отбивая удары подбегающих пехотинцев, что пытались стянуть их из седла. В конце концов Генрих решился.
Он просчитал последовательность своих ударов и учёл, как противник будет защищаться, и всё сработало идеально. Сначала он якобы прицелился в голову, и этот удар был ожидаемо отбит, но потом резко опустил меч, рубанул противника в бок, по жёсткой чёрной бригантине, отчего враг пошатнулся, но в седле удержался. Впрочем, Генрих и не ставил себе целью выбить его из седла.
Он ударил повыше и задел лезвием незащищённую латами часть руки противника. Этот удар помешал фарелльцу поставить хороший блок, и последующий удар в плечо он уже никак не отразил.
Добить его не составило труда.
Генрих пришпорил коня, посылая его вперёд. Навстречу ему незнамо откуда выскочил ещё один вражеский всадник с мечом — он бы, может, и ударил, и удар его бы оказался смертельным… Но Генрих быстро сбросил стремя и спрыгнул с седла, держась при этом за луку, и меч, нацеленный в его голову или шею, прошёл слишком высоко, чтобы нанести вред. Когда опасность миновала и вражеский всадник оказался позади, Генрих оттолкнулся ногами о землю и вскочил обратно в седло.
Вокруг пылал настоящий ад, хотя ещё далеко не все ровные строи обеих армий смешались, превращая битву в резню и свалку. Ад заключался в другом — в невероятной противоестественности всего происходящего. Но остановить его было уже невозможно. Оставалось лишь прогнать противника прочь, и за этим, собственно, Генрих и привёл подкрепление для своей армии.
Краем глаза он успел оценить обстановку: если в тот момент, когда он с подкреплением только ворвался в бой, фарелльцы уверенно наступали, то теперь они начали потихоньку пятиться к северу. Численный перевес и ударная мощь засадного полка давали о себе знать.
Уже почти под конец сражения Генрих столкнулся с вражеским конным копейщиком. Так же, как и в начале, он попытался перерубить его копьё, но рыцарь орудовал им очень умело. Сначала он целился в ногу — Генрих знал эту тактику, когда ты бьёшь противника по ногам, нанося лёгкие, не смертельные, но всё же ощутимые раны, а когда тот выходит из строя от боли, добиваешь в какое-нибудь жизненно важное место. В основном такой ход работал в пешем бою, но и во время конного поединка мог оказаться очень действенным. Поэтому Генрих старался ловко и быстро уворачиваться, натягивая поводья. Конь волновался, норовил встать на дыбы, отчего хотелось спешиться, но Генрих сдерживал себя. И коня тоже.
Копейщик не подпускал близко к себе, постоянно целя Генриху в грудь — может, надеялся ударить чуть ниже горжета и пробить кольчугу? Но для этого ему стоило бы разогнаться, да и сил уйдёт немало… Хотя удара без разгона тоже следовало опасаться. Кольчуга, конечно, может спасти от смерти, но удар легко бы свалил с коня, а это тоже чревато если не смертью, то тяжёлыми ранениями и переломами.
Генрих попытался ударить противника по ноге, затем по плечу, но оба раза лезвие меча столкнулось со сталью лат. Фареллец уворачивался и сам предпринимал короткие атаки, но пока ни один из них не смог задеть другого.
Генрих выгадал пару мгновений, оглянулся — фарелльцев вокруг становилось всё меньше. Надо разделаться с этим выскочкой и вести своих людей в наступление, чтобы окончательно прогнать противника прочь.
Он поторопился, и это стало его ошибкой. Слава Богу, не смертельной… Но когда Генрих попытался ударить клинком по плечу, фареллец, ловко пригнувшись, сделал выпад копьём — и оно удачно вошло под наплечник, как-то так подцепив кольчужный рукав. Точнее, об этом Генрих потом догадался. Сейчас-то ему было плевать, как именно его ранили.
Он увидел окровавленный наконечник копья и — о, он был готов поклясться Господом! — полный злого торжества взгляд фарелльца. Казалось бы, что можно рассмотреть сквозь маленькие прорези забрала? Но Генрих видел этот блеск во вражеских глазах. И, несмотря на колющую огненную боль в плече, занёс меч.
Остаток боя продлился недолго. Расслабившийся противник не успел отразить удар клинка — лезвие опустилось на шлем, соскользнуло к плечу. Видимо, удар по голове выбил его из колеи. Генрих, привстав в стременах, прицелился и нанёс чёткий удар между шлемом и горжетом — в шею.
Тем временем остатки пехоты и некоторые кавалеристы всё чаще начали поворачивать назад, отказываясь от боя и стремясь попросту сбежать. На мгновение Генрих даже забыл о боли в плече. Он улыбнулся и пришпорил коня.
Ну вот. Он всё-таки победил.
***
Кристина сидела на коричнево-красном пушистом ковре и играла с котом. К небольшой лучине была привязана ниточка, а на конце ниточки болталось белое пёрышко: Кристина дёргала этой лучиной, а кот лапкой пытался поймать пёрышко. Она смеялась, радуясь свободной минутке — последние дни времени на отдых жутко не хватало. Сегодня утром ей пришлось решать хозяйственные вопросы: людей не хватало, некому было убирать, мыть посуду и стирать. И она поняла, что близка к тому, чтобы самой взять в руки метлу и начать мести коридоры.
Когда к ней в последний раз пришла травница Магдалина — поблагодарить за быстрое решение вопроса с продажей участка и выплатить необходимый налог, — Кристина предложила ей работу в замке. Но женщина лишь вздохнула и покачала головой:
— Простите, мледи, дома дел у меня много, — сокрушённо ответила она. — Да и внучку надолго я одну оставлять боюсь. В лавку её с собой ещё можно взять, может, и научится чему, но в замке-то она только мешаться будет.
Что ж, заставлять её Кристина не собиралась.
Как и не собиралась она, конечно, на самом деле подметать полы в замке. У неё выдался свободный час, и она решила провести его с котом.
День сегодня был просто золотой, светлый, солнечный — редко такое тепло одаривает Нолд своим присутствием. Шторы небольшого окна кабинета были распахнуты, хотя отец, кажется, не особо любил их раздвигать даже в столь погожие деньки. В лучах солнечного света плясали пылинки, и кот то и дело бросался ловить солнечных зайчиков, отвлекаясь от пёрышка. Позже можно будет и погулять — вечером, когда станет прохладнее. А пока Кристина проводила время в кабинете, стараясь подавить в себе эту щемящую тоску, эту безграничную тревогу за отца, который всё ещё рисковал жизнью на войне.
Вдруг в дверь громко и настойчиво постучали. Кристина закатила глаза, вздохнула и встала, быстро убрав игрушку в ящик стола. Наверное, это сестра Эстер пришла ей напомнить, что завтра нужно сходить на мессу, и заодно отругать за кота в рабочем кабинете и праздное времяпровождение. Поэтому Кристина быстро расправила чуть смявшийся подол голубого платья, стряхнула с него кошачьи шерстинки и открыла дверь, готовясь к бесконечным нравоучениям. Но на пороге вместо сестры Эстер, всегда такой высокой и грозной, стоял господин Гленн. Он улыбался, одна его рука, как обычно, сжимала белое костяное навершие трости, а во второй он держал какой-то пергамент.
— Позволите пройти? — уточнил он у замершей от некоего изумления Кристины.
— Ой, конечно! — спохватилась она.
Вернувшись в кабинет, она уселась в своё небольшое кресло за дубовым столом, что так и стояло здесь вместо массивного отцовского, и подняла заскучавшего кота на колени. Господин Гленн же занял небольшую, искусно сделанную табуретку возле потухшего камина, слева от стола, поставил рядом трость и развернул пергамент.
— Пишет граф Орелл, — объяснил он и, поймав её удивлённый взгляд — граф Орелл же отправился на войну вместе с лордом Джеймсом, — добавил: — Младший, сын то есть. Зовут его Келли, если вы не помните.
— Помню, — кивнула Кристина, ёрзая на кресле от нетерпения: что этому Келли Ореллу надо?
— Он уже вступил в совершенные лета… — На её смешок господин Гленн отреагировал сдержанной ухмылкой: — Посмотрите, он сам так и написал! Видно, что очень начитанный юноша. Ну так вот, он намерен сделать вам предложение. Он готов дождаться вашего восемнадцатилетия, но помолвку жаждет заключить уже сейчас.
— В отсутствие родителей? — изумилась Кристина.
— Граф Келли пишет, что делает своё предложение с благословения его батюшки.
— Но я-то благословения своего батюшки не получала!
— Он предполагает, что ждать лорда Джеймса с войны вам придётся меньше, чем совершеннолетия.
— И правда… — задумалась она.
Господин Гленн положил письмо на стол, она взяла его, быстро прочитала… Пергамент был чуть помятым, но тонким, сделанным искусно. Да и почерк возможного жениха тоже радовал — красивый, с бесконечными завитушками, но в то же время понятный. Граф Келли писал без ошибок и выражался очень изысканно и высокопарно, будто подсмотрел образец своего письма в какой-нибудь поэме. Это её рассмешило и даже обрадовало: видимо, наследник Орелла, как и сказал господин Гленн, был достаточно начитанным. Редко сейчас встретишь юношу, увлекающегося книгами так же рьяно, как и оружием.
Сын барона Бейкера, Людовик, помнится, был совсем другим… Простым, прямолинейным, даже чуть грубоватым…
Он какое-то время был её женишком, был — да сплыл. Пару лет назад барон Рэймонд Бейкер, вассал отца с Серебряного залива, пытался женить своего сына на тринадцатилетней Кристине. Поначалу всё шло хорошо, Людовик особо не нежничал и тем самым не досаждал, а Кристина постоянно расспрашивала его о заливе, море и кораблях, и он с удовольствием рассказывал, пока их отцы обсуждали важные политические решения, налоги, договоры и всё такое прочее.
Но этому противному Людовику обязательно нужно было всё испортить, и когда вопрос с помолвкой оказался почти решён, он вдруг ни с того ни с сего полез целоваться. И тогда Кристина ударила его по носу. Шестнадцатилетний барон выл и ругался, лорд Джеймс смотрел на дочь с неодобрением (хотя в его взгляде, помнится, плясали весёлые искры), а барон Рэймонд смеялся от души. Помолвку отменили, Бейкеры вернулись в свои края, и с тех пор речи о грядущей свадьбе Кристины пока не заходило. И она была рада — о замужестве ей думать не хотелось, равно как и перспектива делить с кем-то права на наследство Коллинзов её не радовала.
И вот — это непонятное сватовство, которое стоило бы обсудить с отцом, если бы он был дома… Конечно, можно написать ему письмо и отправить гонца к северным крепостям искать армию лорда Джеймса и его самого, но сколько времени это займёт? С другой стороны, юный граф, кажется, не требовал немедленного ответа.
— Можно пригласить его в Эори, я с ним пообщаюсь и решу, стоит ли давать согласие, — предложила вдруг Кристина — неожиданно для себя самой. — И если отец потом одобрит…
— Неплохая мысль, — одобрительно кивнул господин Гленн.
Кот вдруг вскочил, спрыгнул с коленей Кристины и побежал к двери, но та была закрыта, и ему пришлось скрести коготками по дереву, прося выпустить его. Кристине не хотелось подниматься с тёплого кресла, но она знала, что если кота вовремя не выпустить, то он может напрудить лужу прямо в кабинете, а то и хуже… Поэтому она выпустила кота, вернулась на место и снова перечитала письмо.
— Знаете, господин Гленн, о чём я думаю? — сказала Кристина, не поднимая взгляда. — Что с Бейкером два года назад, что сейчас с Ореллом… Это же будет не вполне равный брак, верно? Мне кажется, леди достойна жениха, титулованного лордом, не ниже.
— К сожалению, в нашем королевстве мало лордов, — вздохнул Освальд, — то есть всего-то три, включая вашего отца. Лорд Бьёльна намного старше вас, для него вы, по сути, ребёнок…
«Да и он для меня, по сути, почти старик», — мелькнула мысль. Лорду Штейнбергу осенью, кажется, исполнится двадцать восемь лет — это уже самое окончание молодости, а она ведь, несмотря на то, что давно созрела как девушка, всё равно — ещё подросток.
— У леди Элис из Шингстена есть шестнадцатилетний сын, — продолжил господин Гленн, — но вряд ли ваш отец захочет породниться с Шингстеном. Порядки у них другие, обычаи другие, законы… Вера…
Кристина кивнула — с ранних лет она знала, что в Шингстене царит язычество. Там поклоняются многим богам, молятся природе, не бывает у них ни месс, ни молебнов, ни панихид, лишь жрецы, обвешанные рунами, возносят руки к небесам и поют свои особые песнопения, а верховной жрицей всей земли считается леди — сейчас ею была Элис Карпер, истинная правительница Шингстена, вставшая на место больного мужа. И раз уж согласно законам и обычаям жена должна идти вслед за мужем, вступать в его дом и род, Кристине пришлось бы в случае брака с наследником Шингстена менять веру, принимать это поганое язычество, отрекаться от Единого Бога… Нет, такого не допустит никто. Сестра Эстер её лично тогда свяжет и спрячет, лишь бы не отдавать безбожникам. И Кристина, видит Бог, будет не против.
— Поэтому вам придётся брать мужа из дома помельче, чем ваш, — напомнил ей господин Гленн изначальную тему разговора. — Не из рыцарского, конечно, но герцога, графа или барона — почему нет?
— Но моя мать была из рыцарского дома, — протянула Кристина, чуть привстав.
— О да, брак ваших родителей вызвал немало пересудов, — ухмыльнулся он. — Я и сам был несколько… поражён такой неожиданностью, а брат и подавно. Но я, разумеется, был рад за Лили. Когда лорд Джеймс внезапно приехал в Освальд, никто и подумать не мог, что привело его к нам. Брат, помнится, за год до этого ездил в Эори и Лили повёз с собой, желая найти ей жениха, но так и не нашёл… Точнее, он думал, что не нашёл. Лили тогда выдала такое, что он припоминал ей ещё долго.
— Что же? — поинтересовалась Кристина. В детстве она не раз спрашивала у родителей, как они познакомились, а они лишь смеялись и говорили, что это случилось на пиру по случаю вступления Джеймса в его права лорда. Но господин Гленн, кажется, знал что-то ещё.
— Лили была девушкой свободолюбивой, своенравной, — сказал он и снова зачем-то положил руку на навершие трости, будто собирался встать и уйти. — Несмотря на то, что отец её, сир Оливер, всегда старался её уберечь, запереть, помешать ей вырваться… Он считал, что она, обретя свободу, не справится с ней и навлечёт беду. Но в Эори он всё же её повёз, правда, по прибытии запер в комнате трактира. Но Лили смогла сбежать. Она весь вечер гуляла по городу и заблудилась, нарвалась на каких-то пьянчуг… или одного пьянчугу, я уже и не помню, если честно, — виновато улыбнулся господин Гленн и сильнее сжал белый шарик, венчавший трость. — Она рассказала мне всё это сразу по возвращении домой, сами понимаете, сколько лет прошло… Так вот, она встретила пьянчугу, он начал приставать к ней, а она врезала ему по носу. Гвардейцы же, увидевшие это, решили, что Лили нарушает общественный порядок, да ещё и ходит по городу по ночам… Думаю, вы сами понимаете, миледи, какие женщины обычно гуляют в столь поздний час.
Кристина кивнула — она была уже достаточно взрослой, чтобы знать о шлюхах и о том, чем они занимаются.
— В общем, ночь ваша мать провела в тюрьме. Оливер же сбился с ног, пытался её найти, кое-как добился срочной встречи с лордом Джеймсом… Вашему отцу тогда года двадцать четыре было, кажется, не больше. В итоге Лили нашли в темницах, милорд её, естественно, освободил, и, видимо, в тот момент она ему и приглянулась.
Кристина чуть покраснела: она помнила, что мама была очень красивой женщиной, даже в последние часы своей жизни, бледная, исхудавшая, умирающая от чахотки… Нет, Боже, нет. До сих пор слишком больно было это вспоминать. До сих пор она не могла без слёз думать о том, что случилось с мамой.
— На пир в честь вашего отца Оливер тоже её привёл, конечно, — продолжил господин Гленн.
— Да, про пир мне рассказывали, — кивнула Кристина, стараясь сдерживать слёзы. Почувствовала, что пальцы начали трястись, нервно поправила филлет* на лбу и сжала подлокотники кресла.
— Меньше чем через год лорд Джеймс почтил наше поместье своим присутствием. Я видел из окна своей комнаты, как ваши родители гуляли по роще недалеко от реки, взявшись за руки. Что самое любопытное, сначала ваш отец спросил именно у Лили, согласна ли она стать его женой, а потом, после её согласия, попросил её руки у Оливера. Обычно делают наоборот, но, как видите, и ваш отец, и юный граф Келли решили нарушить традицию, — усмехнулся господин Гленн.
Возвращение к теме сватовства наследника Ореллов было неожиданным, Кристина уже и забыла, о чём они говорили изначально.
— Вы сказали, что мама была свободолюбивой и своенравной, — задумалась она, — но я всегда помнила её очень… спокойной, что ли, тихой…
— Ну не скажите, на вашего отца она имела большое влияние, — возразил он. — Всегда могла убедить его, заставить поменять мнение… Не угрозами и криками, конечно. Мягко, спокойно, но настойчиво. Да и к чему ей было проявлять своенравие? — пожал плечами господин Гленн. — Это Оливеру она вечно хотела доказать, чего стоит. Мужу ей ничего доказывать было не надо.
— Да, отец всегда слушал её, — вспомнила Кристина и слабо улыбнулась. — А мама? Мама его слушала? Мне сестра Эстер все уши прожужжала про то, что жена должна мужа почитать и слушаться… О том, бывает ли наоборот, в Книге Божьего Духа, кажется, не написано.
— Конечно, Лили милорда слушала, почему нет? — кивнул господин Гленн, посмотрев на Кристину так, будто пытался разглядеть в её лице черты леди Лилиан. Его поиски бы наверняка увенчались успехом: лишь цветом и формой глаз Кристина пошла в отца, в остальном она была похожа на мать. Разве что такого же, как у Лилиан, рыжеватого отлива в каштановых волосах не было. — И вам тоже, скорее всего, придётся советоваться с мужем касаемо дел вашей земли. Он уже не будет правителем своего феода, каким мог бы быть, женившись на женщине, равной ему или ниже по титулу. Он станет правителем Нолда наравне с вами.
Кристина почувствовала, как в сердце заползает удушающее возмущение. Она не хотела разделять власть над Нолдом с кем-то ещё. Да, сейчас, когда ей было всего пятнадцать, многие дела она доверяла господину Гленну и капитану Фостеру. Но потом, во взрослые годы… Неужели ей придётся делиться властью с мужем? Или вообще передать ему бразды правления Нолдом, а самой целыми днями вышивать и петь колыбельные многочисленным детям? Неужели ради этого она постоянно отговаривала отца от второго брака, чтобы заранее избавить себя от младших братьев, которые наследовали бы Нолд вперёд неё? Неужели ради этого она столько лет училась не только риторике, дипломатии и благочестию, но и фехтованию?
Уж лучше ей до конца дней прислушиваться к советам господина Гленна. Он хотя бы родственник, дядя её матери, доверенное лицо отца. Он помогал ей разобраться с магической силой, а сейчас даёт ей бесценные советы по управлению замком и землёй. А муж… чужой человек, который переедет в Эори из какого-нибудь захолустного замка и начнёт здесь командовать! Ещё чего!
— Знаете, господин Гленн, — Кристина свернула пергамент в свиток и положила в ящик стола, прикрыв сверху какой-то небольшой книгой, — я, пожалуй, откажу графу Келли. Не могли бы вы мне помочь с составлением письма с отказом?
— Конечно, миледи, — улыбнулся Освальд — широко и абсолютно счастливо.
Примечания:
Филлет — тонкая лента, которую женщины повязывали вокруг головы.