-2
Вечерами все собирались у Конька.
Его молодость прошла в тюрьме. Он вернулся пьяницей в пустой дом.
Ребята приносили ему самогон, иногда еду. Конек почти ничего не ел и спал, не раздеваясь. Из-под посеревшего одеяла торчали сапоги.
Стулья и лавки давно исчезли, и садились в шубах и телогрейках на не застланную кровать.
Снег возле дома никто не расчищал, и у самых подоконников начиналась снежная гладь, поглотившая все дворовые постройки. Только верхние ветки каких-то кустов со сморщенными, будто тряпичными, ягодами еще торчали над поверхностью снега.
Жорик Петух и Сеня Леший приходили раньше всех и топили облупленную печь штакетником хозяина.
Вечера проходили однообразно, но они проходили в ожидании.
Кто-то приезжал и вечером оказывался у Конька. Молча, как и до отъезда, здоровался с каждым парнем за руку и садился на освобожденное для него место.
Время измерялось автобусами. Знатоки расписаний, ожидающие спорили, кто "приедет со вторым автобусом", а кто "с третьим". "С первым" можно было только уехать.
И я спорила, и я гадала - кто приедет раньше - Марина из Данкова или Юсуф из Чаплыгина?
Лена и у Конька зевала в ожидании жениха. Мою щеку кололи ее волосы, сожженные городской парикмахершей.
-3
На улице было тесно от снега, заполнившего небо и землю.
Я стала первой читательницей "Одиссеи", страницы которой успели пожелтеть не разлепленными и трещали, когда я переворачивала их.
Но хотя бы однажды эту книгу открывали до меня: я нашла в ней письмо, несколько месяцев назад отправленное из Чаплыгина в Данков.
В нем не было ничего, драгоценнее обратного адреса. Я оставила письмо себе.
Автобусы шли и шли. Скоро и я должна была уехать. Я собиралась сойти с поезда во Льве и отправиться в Чаплыгин, к Юсуфу.
За день до отъезда я ходила за хлебом. Легкая, сквозная метель укладывала снег на обочинах береговой кромкой, а на шоссе переплетения следов темнели разными потоками.
Я купила теплый черный хлеб с пористыми корками, и когда я клала буханки в сумку, все они как живые вздохнули, раздувая сдавленные на лотке бока.
Прошел второй автобус.
За мной увязались собаки - они проводили хозяев до остановки и теперь принюхивались к теплым запахам моей шубы и моего хлеба, забегали вперед и устроили возню на дорожке, которую каждое утро расчищали Аслановы.
Меня встретила Зухра. Сегодня ей было лень идти в школу, и она стирала. Я спросила, можно ли мне переждать у нее, пока пробегут собаки.
О, конечно!
Мы прошли на кухню, где простыни истекали над ванной рисовыми каплями.
Я услышала голос выходящего из спальни и опустилась на табуретку, покрытую испариной.
Вошел юноша смуглый, и румяный от того, что он только что, чуть раньше меня, с мороза. Холодные вишни его зрачков так ясно блестели, что мне захотелось тотчас же, при Зухре, сказать ему, что я его люблю.
Но завязалась суетная беседа, Юсуф спрашивал, когда приедет Марина, рядом Зухра раскладывала чайные ложки, пыталась мокрой тряпкой вытереть мокрый стол.
Я решила дождаться вечера. Я хотела только, чтобы Юсуф запомнил что-то, связанное с моей любовью.
-4
Я ушла и оставила у Аслановых хлеб для того, чтобы вернуться, или чтобы Юсуф догнал меня с каленой от мороза сумкой в руках.
Но они прислали Вениамина.
Я и Вениамину была рада: он носил в себе образ Юсуфа - даже родинки на лице у него были расположены так же. У него тоже были две макушки и привычка щелкать пальцами при ходьбе. Мне казалось, что семь лет назад Юсуф был точно таким же.
Вениамин постучал в окно, поставил сумку за дверь, рядом с валенками, и убежал. Еще не разогнавшись, он на бегу собрал с нашего подоконника снег для снежка, и его рука без варежки проскакала за окном как бельчонок.
В этот же день Лена зашла ко мне попрощаться. В искусственной шубе и вязаном платке она была как в коконе.
Она сказала, Юрочка приехал в Лебедянь, к своей замужней сестре - с ней Лена училась в одном классе. Она узнала об этом случайно, через конторских, теперь едет с третьим. Она придет к подруге, как будто не знает, кто у нее в гостях, и скажет, что ездила в больницу и опоздала на все автобусы.
Я не могла читать и смотрела гравюры в "Одиссее".
-5
Дорогу на главной улице так укатали, что сапоги стучали по снегу, как по деревяшке. Я ждала Аслановых, глядя, как сумерки пожирают видимость.
Один раз я уже ошиблась - приняла за одинокую Зухру дочку Инженера. На лыжах младшего брата она бежала к почте опускать письмо. Без лыж она не добралась бы до почтового ящика - он висел на стене, между окон, а дорожку расчищали только к крыльцу. Инженеровы собаки сопровождали ее и наступали ей на лыжи.
Наконец соринка на горизонте превратилась в одинокую фигуру.
-- Юсуф спит, - сказала Зухра.
Она будила его, но он не встал.
В доме у Конька светились окна, и в комнате с яркими тенями все было видно отчетливо - даже трещины на печке можно было увидеть в окно.
Ванька Толстый черным совком копался в топке. Его кожа переняла цвет пламени, и красное раскаленное ухо грозило расплавиться и капнуть мочку на распирающее телогрейку плечо. Штукатурка на печи лупилась от жара и отскакивала, как скорлупа.
Гриша ножницами стриг Конька, собирая серые волосы в щепотки.
Мы вошли, и Конек замычал, замахал на нас желтой рукой с черными гранеными ногтями.
Выйдите, девчонки, он стесняется, - сказал Гриша.
Мы вернулись в темный тамбур и держались за руки. Снег слабо светился в маленьком окошке, ничего не освещая, только две тусклые блестки отражались в глазах Зухры.