Монастырь был коллективным собственником земли, зданий, утвари и даже одежды монахов. Однако в процессе институциализации церкви, «пережившей империю», и превращения ее в многоступенчатую международную иерархию с огромным политическим и экономическим влиянием, даже эта коллективность собственности утратилась, потому что монастыри стали во всем подчиняться папе (или патриарху, главе ордена и т. п.). Теперь судьба общины и даже кандидатура настоятеля решались церковным начальством далеко за стенами монастыря. Появилась «специализация» монастырей, одним отводилась роль тюрем для высланных из столицы лиц, другим роль преуспевающих феодальных хозяйств, эксплуатирующих окрестных крестьян, а третьим — роль художественных мастерских, обеспечивающих дворцы и столичные соборы предметами роскоши.
Монастырская община — это такая форма добровольной сегрегации, в которой изоляция от соблазнов мира, конечно, есть, но способность к социальному творчеству заблокирована неизменным уставом и непререкаемым авторитетом сакральной власти, и остается только творчество религиозное, например иконопись или церковное пение, но опять же постоянно сверяемое со старинным каноном. В этой консервативной форме добровольной сегрегации, фактически в «микромонархии», запечатлен свойственный аграрной эпохе культ неизменности и повторяемости событий, необходимых для спасения души. Со временем мало что осталось от «автономии общин», монастыри стали просто специфической частью культурной политической и экономической Большой Системы. Традиция же более творческих общин, допускавших экономический, культурный и педагогический эксперимент, досталась вышеупомянутым еретическим сектам и тайным обществам, а затем и светским коммунам социалистов, экологов и неформалов.
Внутри мусульманской цивилизации никакой «уход общины от мира» вообще-то не задан, и потому там нет никаких, в строгом смысле слова, монастырей. Ислам как политическая доктрина обращен ко всему обществу, которое должно быть «правильно» организовано, а вовсе не к «общине избранных». Основатель этой религии, до того как встретил ангела на горе, был успешным торговцем-караванщиком, а после, создав вокруг себя преданную армию, завоевывал города. Пафос обособления от мира исламу не свойствен, мир не является «плохим», общество не является «помехой», и человек от рождения не имеет на себе никакого «первородного греха», который он должен «искупать», отказываясь от благ мира и социальных связей. Однако, как только исламская цивилизация включила в себя миллионы людей, объективное стремление многих к самосегрегации неизбежно породило специфические и очень интересные формы автономных общин, самая известная из которых Аламут в иранских горах (XI–XII века).
Их харизматический лидер Хасан ибн Саббах планировал создать целую сеть подобных крепостей, в которых некачественный «человеческий материал» переплавлялся бы в «сверхлюдей», занимающих промежуточное положение между ангелами и людьми, в «воинов между землей и небом». Эта тайная элита должна была негласно управлять миром, то есть отдавать всем правителям приказы, за невыполнение которых полагалась смерть. При этом она должна быть радикально отрезана от мира и не связана ни с одним народом или государством, чтобы не потерять понимания мудрости, данной пророку-харизматику в откровениях, а также записанной в «неразглашаемых свитках», доставшихся лидеру, согласно их вере, от древнееврейского царя Соломона (Сулеймана Премудрого), построившего храм на иерусалимской горе. Свитки эти показывались лишь самым совершенным, прошедшим до конца путь «отказа от себя ради Аллаха», копировать их запрещалось. Что касается той части знания, которая передавалась непосредственно от пророка, то записывать ее вообще не разрешалось, и эти сокровенные слова передавались устно. Насколько известно, это были в основном необычные, «более глубокие» трактовки «обычного» ислама, авторская расшифровка Корана и сунны, которая открывается единицам. Например, очень сложная концепция нахождения души не в голове и не в сердце, но в «говорящем горле» человека и т. п. Самый простой и эффективный способ создать тайный язык для посвященных — это наделить всем с детства известное поразительным и крамольным смыслом.
Политической целью «общины горного старца» была загадочная «отмена всех законов» в соответствии с аламутским лозунгом: «нет истины на земле и все дозволено на ней». Конечно, уход в горную крепость означал обрыв всяких семейных и вообще «прежних» связей. Вход женщин в Аламут в любой роли был запрещен под страхом смерти. Хасан ибн Саббах сделал следующий радикальный шаг в практике социального инобытия, усилив свою власть над сознанием общины до максимума за счет нового тезиса: «у тебя не просто не может быть ничего своего, но и само твое тело, казалось бы, неотъемлемое от рождения “твоё”, больше тебе не принадлежит и управляется извне». Даже в состоянии полного «братства имуществ» отдельность человеческих тел мешает реализовать утопию о тайном ордене сверхлюдей. Право на тело как минимальная основа индивидуальности мешает «войти в пророческий луч», в котором все принадлежит Богу, а воля Бога транслируется через харизматического лидера. Поэтому тело, как и сознание «братьев» из горной общины, должно было полностью контролироваться учителем.
Для того чтобы пережить столь радикальный отказ от себя, требовался непосредственный опыт смерти. В обществе учителя «вступающий на путь» курил гашиш и ел пищу с галлюциногенами, а потом его переносили в закрытый «идеальный сад», где для него танцевали «гурии» и ангел сообщал ему первые «тайны собственной судьбы». После возврата «из сада» молодые люди были уверены, что уже однажды умирали, видели рай и танцующих в нем под божественную музыку «гурий», общались с ангелом, но временно для выполнения особенной работы вновь возвращены на землю. С этого момента они были готовы к смерти, полностью подчинялись учителю и мечтали только о том, чтобы снова вернуться «в сад», то есть погибнуть, выполнив задание. Высокогорный Аламут был их «лифтом на небо». «Танцующих гурий», кстати, изображали другие, более продвинутые адепты этой веры, идеально владеющие искусством перемены облика, что помогало им проникать практически в любой замок или дворец мира, чтобы нанести свой удар отравленным кинжалом в сердце тому, кто осмелился перечить учителю. После посещения сада, новый адепт отвечал на вопрос о своем возрасте: «столько-то дней после моей смерти». Они собирались править миром, подготовить и реализовать финальную войну между верными и неверными и «отменить все законы» с помощью древней магии и искусных убийств. Во многие языки мира их самоназвание «ассасины» вошло в значении «виртуозные убийцы», а в другие языки как «хашишины», то есть любители гашиша. На более высокой стадии «отказа от себя» адепт уже знал, что сад это всего лишь метафора, место в крепости, наркотический спектакль, необходимый для первичной вербовки неофитов, но сознание «живой машины» уже настолько было растворено в «пророческом луче», что эта «живая машина» воспринимала такой обман как необходимую ступень «великого отказа». По словам самих ассасинов, как бы далеко от крепости они не находились, они всегда чувствовали на своих спинах взгляд своего старца, и он в любой момент мог, если хотел, вступить с ними в телепатический контакт.
Идея скорого конца света, наполнявшая прежние автономные общины энтузиазмом, в Аламуте была заменена идеей скорой личной гибели как окончательного «растворения в луче», избавления и полной победы над своим «животным» прошлым. Впрочем, и апокалипсичность, конечно, присутствовала. Ассасины воспринимали своего «горного старца» как «последнего имама», который пришел в этот мир, чтобы взять в свои руки власть над человечеством и все подготовить к последнему суду над людьми. Во время Страшного суда ассасины собирались прислуживать на храмовой горе Иерусалима Христу, который будет взвешивать души всех живших на земле. Этот образ определял их особые отношения с христианами и крестоносцами. Тамплиеры, владевшие тогда иерусалимской Храмовой горой, были частыми гостями в Аламуте, обсуждали со «старцем» подробности грядущего суда и, насколько могли, копировали исмаилитскую практику организации и внушения в своем ордене.
Однажды Хасан ибн Саббах принимал в своей крепости короля крестоносцев (отказаться от такого приглашения было равнозначно самоубийству), и христианский король стал говорить, что преданность его воинов вполне сравнима с рвением ассасинов. Они шли по крепостной стене, и, чтобы показать степень своей власти над «живыми машинами», учитель, проходя мимо очередного стражника, делал едва заметный знак рукой, после чего стражник, не задумываясь, прыгал со стены в пропасть. «Мне достаточно сдуть пыльцу цветка с пальца, чтобы отнять жизнь у любого смертного», — сказал напоследок старец королю. Ассасин получал в Аламуте навык боевых искусств, перемены облика, гипноза и иностранных языков. Его личность, управляемая извне, становилась максимально пластичной. Не стоит, впрочем, воспринимать эту крепость как мрачную школу профессиональных киллеров Средневековья. По приглашению старца в крепости подолгу жили известнейшие алхимики, астрологи и поэты исламского мира, которым обещали открыть часть тайного знания. Конечно же, и сам учитель перенимал у них знания, метафоры, практики, помогавшие ему совершенствовать управление своими «живыми машинами». Вечерами, когда над крепостью всходила луна, он лично играл для обитателей Аламута на зурне и каждому давал задание на завтрашний день, а также отвечал на вопросы своих учеников.
Иногда для всех пророчествовала «отсеченная голова» одного из братьев. Делался этот фокус так: на полу перед старцем стояло большое блюдо, составленное из двух незаметно соединенных половин. Под ним скрывалось тайное помещение для одного человека. Один из «горных братьев» прятался туда, его голова изображала отрубленную и залитую кровью. Она говорила все то, что требовалось учителю. А через час все видели ту же самую, уже взаправду отрубленную голову на копье во дворе крепости. Можно себе представить степень власти Хасана над его людьми, если они безропотно соглашались сыграть такую роль и расстаться с жизнью ради «воспитания неофитов». Тема отсеченной головы как эмблемы отказа от рационального сознания и личного самосохранения приобретала в свидетельствах об ассасинах самые фантастические формы. Один христианский миссионер пишет, что бывал в их крепости, и что на своих собраниях исмаилиты, дружно хлопая в ладоши, отсекают голову одному из «братьев», после чего она перекатывается от брата к брату и пророчествует, раздавая задания каждому, а потом ее приставляют обратно к плечам, и она прирастает вновь, как ни в чем не бывало. Возможно, это искаженное свидетельство о каком-то случае, когда ассасин, изображавший «отсеченную голову», был замечен после этого живым и невредимым, что потребовало объяснения.
Для ассасинов мир — это набор метафор, намекающих на нездешнюю истину, но ключ к метафорам есть только у учителя, личное творчество по расшифровке тут исключено. Например, высокогорное положение крепости означает, что ассасины выше остальных, ближе всех к Богу и их невозможно подчинить. Впоследствии, после смерти харизматика, оставившего власть наследнику, ожидание конца времен ослабло, элитарный пафос дистанционного управления миром иссяк, и ассасины постепенно слились с исмаилитским течением ислама. Их проект начал терять прежнюю энергию, когда после смерти учителя они все же попытались создать сеть аналогичных крепостей, управляемых из Аламута. Отсутствие эксклюзивности одного «лифта» и единственного «места» преображения, а также необходимость управлять «филиалами», то есть стать элитой маленького государства, нормализовало их психику и вернуло в большой социум. Окончательным разочарованием в мечте о «братстве сверхлюдей» стал захват Аламута монгольскими кочевниками. Если кто-то смог победить «сверхлюдей» и захватить их крепость, значит, возникали слишком большие сомнения в их сверхчеловеческом статусе.
Все это чрезвычайно нравилось битникам XX века — Уильяму Берроузу и Брайону Гайсину, который был к тому же абстракционистом и считал исламское искусство первой в истории практикой художественной «беспредметности». В своих текстах они не раз изображали Аламут как гомосексуальный рай, вооруженную мужскую общину магов и духовидцев, управляемую гением, живущим «по ту сторону добра и зла», а экономически существующую за счет запуганной «крестьянской черни» из окрестных сел. Для них образ крепости стал образцовой психоделической мастерской по растворению устойчивых, то есть социализированных, личностей и лабораторией подготовки мировой анархистской революции — «отмены всех законов». Брайон Гайсин даже совершил паломничество к руинам крепости в конце 1950-х, никаких следов сверхлюдей там не нашел, но зато с удовольствием обнаружил, что в этих местах все в порядке с мужской проституцией любого возраста.
Гораздо более мирный вариант добровольной сегрегации в исламе — небольшие суфийские общины, тарикаты (они же ханака, рибат, текке, даргах и др.), возникавшие вокруг учителей-харизматиков, распространявших «барака», то есть благодать, на своих учеников. Такие общины возникали начиная с IX века на всей мусульманской территории от Марокко до Индии. В отличие от христианских монастырей (и Аламута) в большинстве известных нам общин суфиев складывалась гораздо менее авторитарная обстановка. Харизматик, конечно, стоял во главе общины как духовный наставник каждого, но жесткого устава, единых для всех правил и копирования поведения учителя не было. Учитель должен был провести каждого ученика собственным путем по всем нужным «стоянкам» и «стадиям», чтобы его ложная (прежняя) индивидуальность, «низшая душа», испепелилась в огне любви к Аллаху. На пути радикального отказа от внутреннего и внешнего эгоизма суфиям помогали стихи, танец, пение, медитация, постоянный «зикр», то есть активная молитва «всем телом», соблюдение постов, сеансы гипноза, философские диалоги с теми, кто продвинулся дальше на пути, и т. п. Эксперименты с кофе помогали им не спать по несколько суток и достигать «озарения».
Обычно путь ученика занимал 1001 день, и после этого «преображенный» становился полноправным участником общины. Многие из этих общин, судя по описаниям, напоминали скорее творческие мастерские и педагогические центры, школы поэзии, философии и психотехники, оставаясь при этом добровольными сегрегациями, то есть выключенными из большого социума, не играющими в нем заметной роли. Большинство халифов относились к ним терпимо и не требовали подчинения иерархическому миру исламского государства, а некоторые, особо любопытные правители бывали частыми гостями у суфиев и прислушивались к их советам.
Суфии отказывались не только от социальной роли, но и от семьи и собственности, считая их важнейшими препятствиями на избранном пути: «нельзя одновременно принадлежать Аллаху, семье и скопленному имуществу». Перед суфием стояла задача конвертировать внешнюю собственность, от которой он отказался, во внутреннее «приобретение истины» и «преображение сознания и плоти». «Все принадлежит Богу и потому не может быть твоим, и познав это во всей глубине, ты сам совпадешь с волей Бога без малейшего зазора». Одной из форм отказа от собственности становился, например, отказ от авторства. У суфийских поэтов было принято подписывать свои лучшие стихи именами своих друзей и учеников, сама же поэзия понималась как форма вовлечения и трансляции их опыта. «Нет границ между людьми для зрячего, и все они зеркала, в которых отражается волна благодати». Как правило, общины не тратили время на натуральное хозяйство и самообеспечение и существовали за счет пожертвований богатых поклонников учителя или обобществляли и растрачивали собственность новообращенных. Таким образом, это был творческий, достаточно свободный, но иждивенческий, то есть зависимый от большого социума, «коммунизм мистиков».
Однажды мальчик, еще не успевший никем стать, услышал, как звонко и ритмично бьют инструменты золотых дел мастеров на ближайшем к его дому рынке, и эта посланная Аллахом, идеальная музыка ручного производства заставила его вращаться на одном месте и петь. В этот момент он стал поэтом, вскоре в этом убедились и окружающие, а еще через несколько лет Руми стал основателем знаменитой суфийской общины «крутящихся дервишей», которые до сих пор живут как полузакрытый орден и танцуют этот танец вокруг могилы основателя в турецком городке Конья. Через шесть веков после появления Руми на свет, Гегель, читая его стихи в переводе Рюккерта, признавался, что именно они окончательно открыли ему природу гениальности и ее отношение к абсолюту.
Прежде чем рассмотреть дальнейшие (преимущественно светские, а не религиозные) примеры добровольных сегрегаций, мы уже сейчас в состоянии назвать несколько проблемных полей, которые затрудняют их успех и подрывают подобные проекты.
Диалог и коммуникация не просто следствие, но условие, причина всякого мышления и всякого нашего представления о самих себе. Живя в большом обществе, мы все являемся друг для друга экранами, на которые мы привычно проецируем свои страхи или надежды, в зависимости от того, к какой роли нас обязывает ситуация.
Любой антрополог подтвердит вам, что Робинзон, одиноко читающий на острове книги и рационально ведущий свое хозяйство, — это ложь, а вот Бен Ган из «Острова сокровищ», одичавший в джунглях до почти обезьяньего состояния и почти забывший человеческую речь, — это правда. Впрочем, это чувствовал и сам Дефо, добавив все же к Робинзону Пятницу, воспитывая которого, Робинзон «перезагружал» свой, привезенный из Европы цивилизационный код. Живя в большом обществе, мы нуждаемся в экранах, поддерживающих наши роли: «я как звезда для поклонников», «я как отец», «я как хозяин», «я как старший», «я как надежный работник» и т. п.
Уходя в общину, мы расстаемся не только со многими из этих ролей, но и (что важнее) с теми, кто эти роли в нас поддерживал, кто с ними соглашался. В традиционном обществе главная психологическая причина обособления от «мира» — желание стать лучше, стать совершенным, стать святым. Человек пытается ради этого отказаться от своей прежней личности, соответствовавшей прежнему обществу и не соответствующей обществу новому, обособленному от прошлого. Харизматический лидер общины становится проекций этой новой, желаемой идентичности. Окружившие своего «учителя» находят в нем все, зачем пришли сюда, и не замечают в нем всего того, что хотели бы оставить в прошлом. Харизматик — это «живой закон», который часто даже не нуждается в формализации, записывании, выучивании. Харизматик становится живым поводом для добровольного подавления «прежней субъективности». Это подавление «прошлого себя» выражается в верности харизматику, доходящей до мазохизма. Расставшись с собой вчерашним, человек получает образ харизматика в качестве замены всех прежних ролей. Однако люди мало меняются во взрослом возрасте, «отказ от прежнего себя», хоть и приносит вначале эйфорию и чувство очищения, но редко бывает долговременным. Внутри людей накапливается дискомфорт и агрессия, эти чувства начинают сталкивать их друг с другом и разрушать общину. Когда харизматик уходит, умирает, дистанцируется, становится менее доступен, какой бы «идеальной» община не казалась, она рассыпается на глазах.
Члены общины обычно уходили из мира, где правил царь или другой авторитарный лидер, и немедленно восстанавливали внутри своей общины собственного «царя», образовывали микромонархию. Почему же они не возвращались в большое общество? Разница в том, что теперь в локальной общине они чувствовали себя не удаленными, а приближенными к помазаннику, наделенному духовной властью свыше, или, в более светской версии, к тому, кто лучше остальных понимает, что такое идеальная община и по каким правилам она должна строиться. В случае Аламута микромонархия даже претендовала на тайное мировое господство.
Ушедшие в общину создавали своего «харизматика» каждый день, чтобы чувствовать себя придворными вокруг идеального правителя. Но быть «идеальным правителем» 24 часа в сутки, никогда не выходя из этой роли, утомительно, харизматик не мог быть со своими «чадами» вечно. Если он дистанцировался и люди ощущали дефицит «живого закона», появлялся другой претендент на роль харизматика, отчего община раскалывалась надвое.
Возможный выход из этой проблемы — это максимальное осознание всеми участниками общины, что нужный им «лидер» это всего лишь символ, цель, псевдоним, под которым скрывается сам обособившийся коллектив. Сама община и является подлинной ценностью. Важно не «стать таким же чистым», как несчастный лидер, вынужденный быть актером для восторженных зрителей, но важно само участие, общая деятельность в общем проекте, именно она дает нам энтузиазм, желание продолжать и, возможно, усиливать свое участие. Этот опыт общего дела вполне может заменить образ чьей-то личности, которая представляется нам лучше и совершеннее нас самих. Символически мы себя воплощаем в деятельности, а не в образцовом человеке. Никто не может говорить от имени всей общины, никто не наделен властью над другим, каждый пришедший одинаково важен и полезен для других и необходим им для их реализации. Каждый учитель — ученик, и каждый ученик — учитель. Община производит новые отношения между людьми вместо власти с ее иерархией и конкуренцией, навык альтернативной жизни и солидарной деятельности — вместо харизмы лидера. Это в самом общем виде и называется принципами антиавторитарного гуманизма: важность для коллектива всех, насколько бы «разными» они ни оказались. Если ты игнорируешь кого-то, отказываешься от контакта с ним, — это твое право, но ты должен осознавать, что ты отказываешься от новой возможности реализовать себя; и наоборот, если ты ставишь кого-то выше себя как ролевую модель, ты должен понимать, что ты топчешь себя и идешь по слишком легкому пути «отождествления с вымышленным лидером». Этот путь дает временную наркотическую эйфорию и тяжелое отрезвление.
Конечно, попытки обойтись без харизматика или, по крайней мере, свести к минимуму необходимость в нем, делались и в весьма давние времена. Люди чувствовали, что объективная потребность в харизматике как в «идеальной проекции» остается, и пытались избежать издержек с помощью игры: на тайных собраниях иоаннитов ставили к столу один пустой стул, на котором «незримо» располагался Иоанн Креститель, именно он и объявлялся подлинным главой собрания, по отношению к которому все присутствующие равны. В ранних протестантских общинах, где пытались соблюдать принципы прямой демократии и общую включенность, принято было регулярно спрашивать: «Что сказал бы Христос, если бы сейчас вошел сюда?» Это помогало договориться, обсудив предположительную реакцию Христа по спорным вопросам. В современных антиавторитарных общинах возможен выдуманный, условный харизматик как персонаж совместно сочиняемого всеми комикса, раз уж без него совсем нельзя обойтись. Каждый участник сочиняет (при желании) свою историю про этого выдуманного харизматика. Другой выход: на роль «гуру» с особыми (игровыми) полномочиями участник общины назначается по жребию или просто по очереди на одни сутки. Это важный опыт — почувствовать себя духовным пастырем, наставником и образцом для остальных всего на сутки.
Там, где община решила обходиться без харизматика, неизбежны новые проблемы. Там, где нет «живого закона», воплощенного в благом учителе, правила придется вырабатывать и делать более гибкими всем вместе. Если кому-то лень заниматься таким политическим творчеством, он вынужден будет смириться с тем, что ему придется жить по правилам, которые он не создавал и не обсуждал, и в какой-то момент такие правила могут показаться ему «неправильными» и «чужими».
В общине неизбежно возникают спорные, проблемные ситуации, и ей приходится вырабатывать внутренние правила. Вот самые важные, частые и острые вопросы.
Нужно ли и как именно должно выглядеть «взыскание», если все (или большинство?) считают, что кто-то всерьез провинился перед коллективом?
Каковы условия приема в общину: длительность испытательного срока, все или большинство должны быть «за»?
Равны ли права у новичков и старожилов?
Каким должно быть в общине соотношение между личным пространством и личной собственностью каждого, с одной стороны, и общим, доступным всем пространством и собственностью — с другой?
Обязателен ли (и с какого возраста?) полезный труд внутри общины или он может быть заменен эквивалентным материальным или денежным вкладом человека, живущего в общине, но работающего (или имеющего другие доходы) за ее пределами? Это важный психологический вопрос: должен ли ты непременно приносить непосредственную пользу внутри общины или кому-то позволено просто жить в ней и вносить сопоставимый с трудом других денежный взнос в общий бюджет, работая в городе или просто тратя таким образом свои прежние накопления? И как много может быть в общине таких «туристов», участвующих в ней капиталом, а не трудом?
Кто, при каких условиях и в каких объемах может пользоваться общим бюджетом и общей собственностью?
Кто планирует главные, обязательные дела на ближайшее время и отделяет их от дел необязательных, второстепенных?
На все эти и многие другие вопросы нет универсальных ответов, но все они вполне решаемы в конкретных ситуациях, и регулярное собрание общины должно их рассматривать, предоставляя слово всем. В идеале, особенно в небольших общинах, каждый сам определяет степень и форму своего участия, а все важные решения принимаются на собрании консенсусом. Единственной репрессивной мерой в такой сплоченной общине является «выписка», отселение, изгнание «не-вписавшегося» человека, но и оно должно быть поддержано единогласно. Но такие идеальные отношения возможны лишь в очень небольших группах очень близко знающих друг друга людей. Полный анархизм достижим лишь в общине, похожей на счастливую семью муми-троллей. Как мы увидим позже, консенсус вполне возможен почти всегда там, где вместе живет от пяти до двадцати близко знакомых и хорошо друг друга понимающих людей. Возможно, это идеально для общины с наилучшим внутренним климатом и отсутствием подавления. Как только община становится чуть больше и эмоциональные связи в ней оказываются уже не столь прочными, возникает необходимость демократии, то есть подчинения «несогласного меньшинства» большинству. Главный минус демократии и сопутствующего ей подчинения в том, что психологически она накапливает недовольство и обиду у тех людей, которым часто приходится «подчиняться воле большинства», а также появляется возможность для интриг и даже заговоров с целью перетянуть большинство на свою сторону.
И в первом, и во втором случае общее собрание жителей сегрегации является единственным субъектом принятия решений. В собрании участвуют и высказываются все, кто на данный момент принят в общину и живет в ней. Если собрание стремится к консенсусу, а изгнание и отселение остаются единственной мерой взыскания, такое собрание требует времени на долгие дискуссии, но зато исключает авторитаризм (в том числе и давление большинства на меньшинство), гарантирует отсутствие в общине «уполномоченной власти», неизбежно связанной со злоупотреблениями и манипуляцией. С другой стороны, если кто-то доверяет общине настолько, что не ходит на собрания и не высказывается, никто не может его заставить, присутствие и участие является желательным, но не обязательным, правом, но не обязанностью.
Чисто анархистская утопия — «пусть каждый живет по своим правилам и дает другим, сколько захочет» — слишком хрупкий вариант, никакой общины не получится, ее быстро облепят иждивенцы и паразиты. С другой стороны, отсутствие общего пространства и собственности, общего плана и добровольных обязательств друг перед другом размывают идею добровольной сегрегации до абсурда. Тогда выходит, что комьюнити олигархов на Рублевке — это тоже добровольная сегрегация миллионеров, отселившихся от неудобной им Москвы и завидующего им «быдла».
Это проблема имеет две стороны.
Во-первых, большая социальная система, которая пытается вторгаться на территорию общины с проверками, запретами, вопросами, требованиями и т. п. Или, как вариант, система пытается активно экономически конкурировать с общиной, если община поставляет что-то на ближайший рынок. Авторитарные системы обычно стараются не допускать на «контролируемой территории» никакой социально-экономической самодеятельности и, накручивая множество обвинений, пытаются разомкнуть и раздавить общину и вернуть ее участников в «большое общество». Не столь авторитарные государства способны к симбиозу и готовы к пониманию того, что люди внутри государства могут жить по разным правилам при условии, если они не нарушают правовых норм. В этом смысле для правильных отношений с государством нужна убедительная легенда — община должна быть зарегистрирована как что-то «понятное государству» и соблюдающее какие-то его условия. Не менее часты ситуации «аллергии» на общину именно авторитарного общества, а вовсе не авторитарных властей. Люди, жившие там, где появляется община, относятся к ней подозрительно, начинают конфликтовать с изоляционистами, завидовать, распускать слухи, а то и приворовывать у них, если есть что. п. Во избежание таких эксцессов с самого начала нужно позаботиться о нормальном, а может быть, и взаимовыгодном контакте с местным населением и следить, чтобы в общине не возникало колониального высокомерия по отношению к аборигенам.
Во-вторых, проблема враждебного окружения выглядит совсем иначе. Это восстановление прежних отношений, избавление от которых как раз и является главным мотивом создания общины. Тут может помочь круговая критика и самокритика. На вечернем собрании (самое удобное время — после ужина) каждый (может, а не должен) говорить другим о том, что он хотел бы изменить в себе и какие свои поступки прошедшего дня считает неверными и сожалеет о них. Потом высказываются остальные, согласны ли они с такой самооценкой и что вообще думают о нем, в чем считают его правым и неправым и что именно советуют ему изменить в себе? Дальше обсуждение переходит к следующему участнику. Этот «критический круг» может проводиться совсем не часто, например, когда кто-то сам хочет поговорить о себе и послушать мнения своих братьев по общине.
Важно понимать, что в общине нет «чистых» и «нечистых», нет «ушедших вперед» и «отстающих в развитии». Каждый может помочь другому освободиться от того, что он хочет оставить в прошлом, помочь стать новым и другим, «обрубить хвост». Однако это возможно только при условии, что обладатель «хвоста» искренне и добровольно готов с ним расстаться, а не потому, что «так все тут делают», «за этим и пришел» и вообще «пора бы уже». У ессеев эта тема очищения от прошлого и внешнего выражалась в навязчивом мотиве обязательного регулярного омовения. У первых христианских монахов — в стремлении как можно дальше уйти от «скверны мира» в пустыню или горы.
Одной из действенных форм новой, конкурирующей идентичности, формирующей нового человека, является новый язык, коллективно создаваемый всеми, новые отношения требуют новых слов, терминов, речевых фигур, которые часто бывают переосмысленными и переделанными старыми. Язык того общества, от которого дистанцировалась добровольная сегрегация, конечно же, не подходит для описания новых отношений, постановки новых задач, называния новых смыслов и чувств, но нужно признать, что язык большого общества имеет огромный ресурс для «пере-осмысливания» и «иного применения», ресурс, который в обыденной жизни большого общества не используется даже наполовину, и именно ситуация добровольной сегрегации, более внимательной к отдельному человеку и созданной ради творческих, а не ради приземленно-прагматических задач позволит реализовать те аспекты языка, которые прежде игнорировались, подавлялись и не находили спроса в большом обществе.
Опыт показывает, что даже если экзальтированное большинство общины выступает за «радикальную ломку» прежнего человека и «быструю мутацию», это временный эффект. Энтузиазм быстро пройдет, все яснее будет осознаваться внутреннее опустошение, изломанность старого, несбыточность нового и т. п. Все это способствует грызне и развалу общины. Подобные опыты длятся долго только там, где нет революционной гонки и каждый уходит от своего прошлого настолько далеко, насколько хочет и способен уйти, а окружающие относятся к этому с уважением.
Никто в отдельности не может обвинить другого в том, что он недостаточно сделал или дал. Это может сделать только весь коллектив на общем собрании, если встанет вопрос о «выписке» человека из общины. Если община в целом, посредством собрания, согласилась с той степенью и формой участия, которую выбрал каждый, никто не может обвинять другого в бесполезности. Диалектика тут в том, что коллективное, встав над личным, как раз и создает личность. Есть ошибочное мнение, что «полноценная личность должна общаться и договариваться с другими». На самом деле все обстоит гораздо радикальнее — любая «личность», что бы она сама о себе не думала, есть результат общения с другими (вначале жизнь с семьей, потом с все более разнообразными коллективами), а значит, «добровольная сегрегация» — это не просто «место для альтернативного человека». Все гораздо интереснее: добровольная сегрегация — это социальное устройство, производящее, вырабатывающее этого «альтернативного человека», предсказать которого не может ни одна отдельная «личность». Добровольная сегрегация — это место, куда приходят своим ходом говорящие поленья, чтобы выступить друг для друга в роли Папы Карло и поразиться способностям и прыти получившихся Буратин. В настоящем (то есть не ориентированном на конкуренцию за место в иерархии) общении каждый ученик — учитель и каждый учитель — ученик.
Очень часто можно слышать как упрек в отношении добровольных сегрегаций: «это ненадолго», «они не бывают долговечными», «вам быстро надоест, вы перессоритесь, и все вернетесь на свои прежние места, если, конечно, они не будут заняты», «все это временно и непрочно» и т. п. Спросим себя: откуда эта устойчивая связь между «долговременным» и «хорошим» в нашем сознании? Где КОРНИ этого всем с детства известного культа постоянства, неизменности и стабильности? «Таково сознание людей» — это метафизический и потому бессмысленный ответ. В высших мирах, во вселенных совершенных и потому бесплотных истин, все вечно, и нам всем нужно стремиться к тому же? Чем дольше что-то тянется, тем сильнее принято это уважать?
Слово «корни» тут очень кстати. Именно аграрная цивилизация, с ее фатальной необходимостью оседлости и участия в повторяющемся годовом хозяйственном цикле, регулярной, в одно и то же время ирригацией и фиксированной собственностью на землю, создала этот психологический спрос на неизменное, который так глубоко сидит в нас. Мы все крестьяне в этом смысле, за редким исключением. Неизменное = сытость там, где разливается Нил, где мотыжат землю по весне и гонят стада через кольцо заранее известных пастбищ.
Альтернативное сознание группы охотников, которые движутся по миру, временно останавливаясь в разных местах, было подавлено, демонизировано и забыто. Они никогда не знали, кто завтра попадет в их сети и кто встретится им на пути. Все, что было у этих номадов, было «временным», и это не расстраивало творческих экспериментаторов. Они любили новое и временное. Такой тип психики был демонизирован победившим аграрно-авторитарным миром как легкомысленный, самоубийственный и порочный вариант «попрыгуньи стрекозы» и «перекати-поля». Между тем община ни перед кем не обязывалась существовать вечно (или какой-то «приличный срок»), ибо она не сдает зерно барину и жрецу, она не реалити-шоу, которое приносит кому-то доход. Она существует для своих участников как новая общность, дающая людям то, чего они не могли найти в большом обществе, она вовсе не для кого-то или чего-то еще — не для лидера, не для бога, не для примера правильной жизни, адресованного остальному человечеству. Поэтому община может существовать «временно», пока она кому-то нужна, не стесняясь этой «временности» и спокойно соглашаясь с ней. Именно эта «временность», синоним «хрупкости», ощущалась как нечто, требующее оправдания, в древних формах добровольных сегрегаций.
Это одна из причин апокалипсичности общин: да, наша община не навсегда, она хрупка, и потому нам остается думать, что и весь остальной мир скоро кончится вместе с ней. Такой ход мысли перешел даже к утопистам, мечтавшим изменить все общество целиком. Кампанелла планировал переход целой страны к мистическому коммунизму постольку, поскольку настают последние времена и скоро все услышат ангельские трубы финального суда над людьми. Анабаптисты Мюнстера отказались от личной собственности и отменили замки на дверях по той же самой причине: наступал апокалипсис. Осознавая свою «временность» как грех, община наделяет этой «временностью» и остальное, большое общество, как бы возвращает назад упрек: мы обособились и сегрегировались перед концом света, тотальной войной, упразднением прежней цивилизации — вот наше оправдание. Община рассматривает себя как чрезвычайный режим выживания последних времен. Зачаточным опытом современной автономной общины может быть просто временный палаточный лагерь. И никакого апокалипсиса.
Другая форма того же упрека относится к конкретным участникам сегрегации: «ты просто туда съездишь и вернешься», «тебе хватит пары дней… недель… месяцев… лет». И тут тоже не ясно, почему долговременность — позитивный показатель? Только потому, что в большом обществе кто-то займет твое место и ты отстанешь в общей гонке? Но захочешь ли ты вернуться на то же самое место? Участвовать в той же гонке за тот же приз, вернувшись в большое общество с новым опытом социального инобытия? Возможно, тебе нужен именно и только день, неделя, месяц или год в общине, чтобы получить особый опыт и потом вернуться в большое общество, или переместиться в другую общину, или, наконец, создать новую, еще не имеющую аналогов, добровольную сегрегацию с более подходящими тебе правилами. В большинстве современных автономных общин, даже в монастырях, кроме постоянных жителей, есть сезонные.
Слишком большие и долговременные надежды — это всегда слишком большие разочарования, особенно если это надежды на других, а не на себя. При всей презренной «временности» большинство добровольных сегрегаций дают их участникам новую интенсивность проживания (переживания) жизни, уникальный опыт других отношений с людьми, изучение собственных пределов альтруизма и способностей к взаимопомощи. Возможно, это и не должно длиться всю вашу жизнь, и вам нужен только период такой жизни. А если все же захочется так проживать всю жизнь, то у вас всегда остается возможность перемещаться из одной самосегрегации в другую или создавать новые, свои общины, ответвления прежних, что становится особенно актуально в случае успеха первоначальной общины, ее разрастания и неизбежной потери стартовой радикальности.
Это почти неизбежно. «Пока Бог еще не отделил чистых от нечистых, стремящиеся к праведности обособят себя сами». Какой бы светской, творческой и социально горизонтальной не была ваша община, в какой-то мере это чувство охватит вас и заставит снисходительно смотреть на тех, кто остался в большом обществе. В Джонстауне высокомерие переросло в идеологию демонстративного революционного самоубийства: мы слишком хороши для этого мира и его нечистых людей. В Израиле всем известно, что именно жители кибуцев — самые высокомерные граждане, считающие себя подлинными израильтянами, хранящими национальную культуру и религиозную традицию. На тех, кто живет в городах «обычным образом», они смотрят свысока и стараются с ними не смешиваться: даже когда приглашают горожан в кибуц на сезонную работу, то живут, едят, поют и танцуют отдельно.