Солнце уже высоко, но все вокруг до сих пор бесцветно. Временами Иерусалим похож на Северный полюс — такой же унылый и мрачный целыми неделями; из темных туч льет дождь, и ни луча света, ни дуновения тепла. Не то чтобы я бывал на Северном полюсе, просто мне кажется, что такая погода должна быть там, а не тут, в Средиземноморье. Здесь должно быть жарко и чувственно: каплями стекают мед и оливковое масло, фиги и гранаты зреют на больших деревьях, все такое сочное и буйное, на солнце блестит зеленое и красное.
Я уже успел принять душ, одеться, и вот теперь сижу за компьютером, пью вторую чашку чаю и слушаю «Lightning to the Nations» группы Diamond Head. Я встал рано с твердым намерением работать продуктивно и эффективно (два слова, которые очень нравятся моей маме). Ненавижу рано вставать. Вот почему я выбрал смену, которая начинается в три часа. Все остальные её терпеть не могут. Оделия, доктор Химмельблау, все медсестры и врачи в остальных блоках, все психологи, социальные педагоги, трудотерапевты, арт-терапевты, специалисты по психодраме. Они встают рано, скорее всего потому, что у них есть дети, и если бы они работали с трех часов, им нечем было бы заняться дома, потому что вряд ли они слушают хэви-метал и пишут работы по «Робинзону Крузо». Им вряд ли нравится возвращаться поздно вечером, усталым, к усталым супругам, и никто их не ждет с чашкой горячего чаю с мятой и с медом и с подробными планами касательно активной интерпретации ключевых сцен из великих мифов западной культуры. Вот они и спрашивают меня, мол, не буду ли я против взять все дни с трех часов и на следующей неделе, не понимая, что мне на самом деле нравится работать с трёх. Если работать в утреннюю смену, то надо приезжать к семи часам, а в восемь начинать будить Ассаду Бенедикт, Иммануэля Себастьяна, Урию Эйнхорна, Абе Гольдмила, Амоса Ашкенази, Ибрахим Ибрахима и Десту Эзру а потом снова Урию Эйнхорна, а потом всех сначала ещё раз. Это, знаете ли, труднее, чем уложить их спать.
Ночной смены у нас нет. В других блоках есть, и все их любят (за них больше платят), но доктор Химмельблау решила: если надо помочь пациентам достичь независимости и выйти из нашего учреждения, им надо самим преодолеть свои страхи и беспокойства и привыкнуть к жестокой реальности — спать без присмотра. В столовой есть специальный телефон, по которому можно вызвать дежурного врача, если будет необходимость. Пока не было.
Когда в армии мне выпадало стоять на посту, я всегда выбирал ночное время. Вовсе не потому, что за это больше платили. В армии вообще ни за что не платят, и поэтому ночную смену не любил никто. В армии дают лишь небольшое жалованье, которого хватает на пачку сигарет раз в два дня, да на кино раз в неделю (если дадут выходной), так что, в принципе, имеет смысл избегать ночных шестичасовых прогулок вдоль ограждений с М-16 наперевес.
А мне это нравилось. Все считали меня тронутым, но мне было наплевать. Мне нравилось вставать посреди ночи и проводить эти часы, уставясь в темноту — в ничто, ожидая врага, который так и не приходил, напевая от начала до конца целые пластинки, бесконечно шагая, представляя себе, что я иду где-то в другом месте, тихом и огромном, пусть и холодном — неважно. Где-то на Северном полюсе. Там ночная смена длится шесть месяцев.
Иногда я даже насвистывал. Я знал, что это опасно (я делал себя легкой мишенью для врага), но мне было все равно.
Ближе всего к Северному полюсу я был, когда летал в Лондон на концерт Даниэля Дакса [27] и Раймонда Уоттса [28]. Это был первый и единственный раз, когда я покидал страну, и концерты были очень, очень хорошие, но что мне понравилось больше всего — так это музыкальные магазины. Такие потрясающие места, где были миллионы дисков, и где были толпы людей, которые спокойно слушали то, что в моем родном городе вечно будет считаться андеграундом. Я был в Британском музее и видел Букингемский дворец, Галерею Тейт и Гайд-парк и все остальное, но моим любимым местом в Лондоне был «Шейдс». Маленький магазинчик на неприметной улочке в самом центре города, полная противоположность гигантскому магазину «Эйч-Эм-Ви» на Оксфорд-стрит. Зато там не продавали ничего, кроме хэви-металла. Сначала я никак не мог понять — где тут отдел с металлом. Потом я понял, что такого отдела тут не было. Здесь был только металл.
Телефон. Вряд ли это Кармель. Она никогда не встает так рано. Если только у неё не умер муж. Сыграл в ящик прошлой ночью, пока мы тут вдвоем играли в слугу и господина. Отдал концы. Отбыл. Или какие еще есть дурацкие выражения в этом смешном языке.
Это доктор Химмельблау.
— У меня для вас особое поручение. Мне нужно, чтобы вы съездили в Тель-Авив за документами на пациента.
— На Ибрахим Ибрахима?
— Да. Я сегодня звонила в армию. Документы готовы, но мы должны забрать их лично. Мы оплатим вам топливо, само собой, и заплатим вам вдвое больше за каждый час.
— А как же моя смена?
— Оделия отработает.
— И во сколько мне надо там быть?
— Чем раньше, тем лучше. Вам нужно в отдел связей в Центральном штабе. Вы ведь знаете, где это?
— Конечно.
— Я дала им ваше имя и табельный номер по больнице.
Если мне повезет (и если я потороплюсь), я, может, успею заехать в два-три музыкальных магазина в Тель-Авиве. Там, конечно, нет «Шейдс» или «Эйч-Эм-Ви», но все равно магазины там лучше, чем у нас в Иерусалиме. Когда я был в старшей школе, я иногда притворялся больным, мама писала мне записку, я пропускал занятия в школе и ехал на охоту за пластинками в Тель-Авив. Я находил как минимум одну-две записи, которых в Иерусалиме было не найти.
Поначалу я и в самом деле болел. Лежал в постели три-четыре дня: астма, гайморит, ангина, — можно притворяться, даже если ты здоров, а затем выпросить еще день на прогулку для полного выздоровления. Потом я стал обходиться без болезней. «Ты хорошо учишься, — говаривала мама, — ты заслужил выходной. Иди, купи себе новую пластинку. Будешь слушать, когда закончишь уроки». Потом она писала записку в школу: дескать я не мог прийти. Если кому-то нужны были подробности, учителя могли позвонить ей, чего они никогда не делали.
Запираю дверь, сажусь в машину, прогреваю двигатель и через минуту-две трогаюсь из города в сторону Тель-Авивского шоссе. На обочине стоят сожженные броневики времен 1948 года. В основном это транспортеры для перевозки солдат, атакованные на пути в осажденный Иерусалим. Как правило, я не обращаю на них внимания — ведь я видел их тысячу раз — но сегодня люди в оранжевых спецовках подновляют их. Их перекрашивают. Краска, имитирующая ржавчину. Я притормаживаю, чтобы приглядеться, но машина позади меня сигналит, и я снова прибавляю газ. Вот так. Нас жгли в Евpoпe, а когда мы спаслись бегством, нас стали жечь здесь. А вот и доказательство — в ржавчине, в нержавеющей ржавчине.
Мне надо заправиться. На улице стоит большая статуя Элвиса. Тут есть сувенирный магазин, где можно купить всякие штуки, связанные с Элвисом. Всякие открытки с фотомонтажом: Элвис посещает Стену Плача, Мертвое море или Голанские Высоты.
— А не подвезете меня в Тель-Авив?
Я заправляю машину. Рядом стоит мужчина лет сорока-сорока пяти. Он ниже меня, на нем грязные ботинки, грязные джинсы, повязанная на животе синяя рубашка и чистая, белая футболка. На футболке четыре маленьких красных силуэта: муравей, паук, богомол, сложивший в молитве ноги, и навозный жук.
— Вы ведь куда-нибудь в армию, так ведь?
— С чего вы взяли?
— Догадался.
— Вы солдат?
— Я-то? Нет.
— В запасе?
— Я — дезинсектор.
Вешаю шланг на место.
— Да я вам заплачу. Я просто никак не могу ждать автобус.
— Не надо мне платить. Просто я еду в Центральный штаб, — говорю я. Я всегда так говорю нежелательным попутчикам. Пусть себе думают, что я — агент под прикрытием, еду на военную базу с секретной миссией, такой секретной, что аж подвезти их не могу.
— Вот туда мне и надо. Спасибо вам.
Он садится в машину. Я чувствую себя не в своей тарелке, если кого подвожу, не знаю почему; такое ощущение, что мне надо извиниться за что-то: за то, что у меня есть машина, что я еду в Тель-Авив, словно бы я отдыхаю, за то, что я не коротышка или не толстый. Ставлю в магнитолу «Metal on Metal» группы Anvil и делаю звук чуть громче, чем мне надо. Не успевает проиграть половина первой композиции, как мой пассажир подает голос. Придется убавить звук.
— Что-что?
— Машину мою завербовали.
— Кто?
— Армия, кто ж ещё?
— Вы сказали вроде, что вы не солдат.
— Да не меня завербовали, а мою машину. Мой новый фургон. Я на таком работаю. И я его только что купил. Значит, у этих уродов есть сведения на все новые фургоны, которые купили в этой стране.
— Дезинсекторский микроавтобус?
— Да. Мой единственный транспорт. Меня ждут люди. Их осаждают крысы. Мне им что сказать, что мой фургон забрали в армию?
— Почему его забрали?
— Большие учения, говорят. Им не хватает полноприводных автомобилей. Слышали когда-нибудь такую чушь?
— Может, у них и были большие учения.
— В жопу такие учения.
— Может, это и в самом деле так. Может, им и вправду не хватает машин.
— Ой, не смешите меня.
— А они имеют право?
— Да естественно, имеют. Имеют право на все, что угодно. Могут завербовать вашу жену, если им взбредет, что у них нехватка женщин на учениях.
— И что вы собираетесь делать?
— А что тут сделаешь? Ничего. Машина была у них две недели. Сегодня позвонили, говорят, можно приехать и забрать её в штаб-квартире.
— И что, вам не предоставили транспорт? Ну добраться туда?
— Не смешите меня. Это армия, а не служба соцобеспечения.
Мы проезжаем через Абу Гош, одну из немногих арабских деревень, которые оставили после сорок восьмого. В Абу Гош хорошие ресторанчики, и иногда я заезжаю туда поесть и попрактиковаться в арабском, но только вот арабы всегда говорят со мной на иврите.
— Вам нравится ваша работа?
— Конечно.
— И никогда не было жалко этих насекомых, что вы убиваете?
— Вот вы едете в Тель-Авив. Вам не жалко бензин, который вы жжёте?
— Бензин — не живое существо.
— Да мне плевать, что они живые. Они причиняют неудобства — я их уничтожаю.
Я прибавляю громкость. «March of the Crabs». Мы покидаем Иудейские горы и въезжаем на Внутренние равнины. Здесь немного теплее. Дождь кончился, и я еду побыстрее: поля, на которых что-то не созрело, мирно выглядящие серебристые резервуары и целые цепочки маленьких, одинаковых, будто из набора, городков. До Тель-Авива всего пятнадцать минут езды, но из-за того, что он находится на Средиземном море, на другом краю страны, а Иерусалим — высоко в горах, близко к Иорданской границе, постоянно кажется, что едешь куда-то очень далеко.
— А вы чем занимаетесь?
— Учусь.
— Закончили?
— Нет ещё. Мне надо написать работу, и тогда всё.
— И что изучаете?
— Литературу.
— Книги читаете, то есть?
— Бывает.
— Можно вопрос?
— Конечно.
— Есть один рассказ, который я никак не возьму в толк.
— Короткий?
— Ну не такой уж и короткий. Вы читали рассказ про того парня, который превратился в таракана?
— Конечно, читал.
— Вот тогда объясните мне, если сможете: что ж семья не побрызгала его инсектицидом?
Мы проезжаем международный аэропорт Бен-Гурион, означает, что мы подъезжаем к Тель-Авиву. Я смотрю на своего пассажира. Он не пристегнут ремнем. Он смотрит на меня так, словно знает, что сейчас, несмотря на все мое образование (а может, как раз благодаря ему), я скажу самую идиотскую вещь о людях и насекомых. Ну почему мне попался этот дезинсектор? Нет бы гитарист или лингвист-структуралист, или модель с рекламы нижнего белья.
— Потому что он их сын.
— Да это смешно. Если ваш дом наводнят тараканы и скажут, что они — ваша родня, вы их что, оставите?
— Возможно.
— Это грязные твари.
— Зато пишут прекрасные истории.
— Я не думаю, что это такая уж и хорошая история. По-моему, избавиться надо от него было. Сразу.
— Но он ничего не сделал.
— Вот! Вот в чем дело. Он был паразитом.
— А по-моему, это они были паразитами.
— А, ну понятно, почему вы так и не закончили.
Аэропорт, рядом с ним свалка, потом начинается пригород, и вот Тель-Авив. Опять пошел дождь, все снова серое и медленное. Мы почти на месте, но, как всегда, тут пробка, которая начинается ещё миль за десять до города.
Самая жуткая пробка, в которой мне приходилось побывать, была в Иерусалиме в тот самый день, когда я переезжал на новую квартиру. Я жил в районе Грик-Колони, возле модной Гоуст-Вэлли Стрит, но там стало слишком дорого, и я переехал в свою нынешнюю квартиру. Она поменьше размером и находится в более дешевом районе. Здесь каждое утро кто-то стучится в дверь, после обеда тоже не поспишь, потому что летом по улице разъезжает пикап, полный арбузов, и водитель орёт в мегафон: «Арбузы!», а зимой на пикапе, набитом всяким подержанным хламом, разъезжает араб, который орёт в мегафон: «Алътэ захен!» [29] Сначала мне показалось интересным то, что араб выкрикивает это на идише. Мне также показалось, что продавец арбузов использует интересную структуру в условном предложении, я даже подумывал написать работу про его манеру говорить «не красный, не сладкий — не плати». Потом это стало доставать в большей степени, чем это было интересно. Я стал раздражаться на них и прибавлять громкость на музыкальном центре. Потом я стал работать, начиная с трех часов.
В тот день, когда я переехал, я заболел. По-настоящему, а не для того, чтобы смотаться за пластинками. Меня бросало то в жар то в холод, тошнило, была ломота в костях. Дело было весной, и я не помню, кто там был, человек с арбузами или старьевщик. Помню только, что я не мог спать. Мой матрас лежал на полу посредине комнаты (кровати не было), а на матрасе лежал и дрожал я, окруженный нераспакованными коробками. Я подключил музыкальный центр, но все было как-то не так, я чувствовал, что чего-то не хватает.
Лучший музыкальный магазин в Иерусалиме в то время был «Пиккадилли». Я поехал туда, ехал очень медленно, прижав руку ко лбу и сморкаясь каждые несколько секунд. Когда я доехал, я едва стоял на ногах. Сердце выпрыгивало из груди. Я искал отдел с металлом. Потом долго выбирал между Enslaved и Dark Funeral. Enslaved — мрачные, непредсказуемые, суровые, песни у них сложные, длинные и зловещие. Dark Funeral — быстрые, хлесткие, брутальные, тяжелые до белого шума, от которого остаешься опустошенным. Самое то, чтобы излечиться от простуды.
Я купил обе пластинки, чувствуя за собой вину и посчитал возмездием за свою алчность то, что полиция перекрыла половину дорог в городе из-за ложной тревоги по поводу подозрительного предмета. Едва не теряя сознание, я просидел в машине два часа, кроя последними словами себя, головную боль, полицию и все в мире подозрительные предметы, и смотрел, как маленький неуклюжий полицейский робот демонтирует безобидный портфель, оставленный на автобусной остановке каким-то рассеянным придурком.
Когда я наконец добрался до дома, я свалился на матрас, как был, не раздеваясь, и не мог пошевелиться. Три дня подряд у меня играли то Enslaved, то Dark Funeral, я не мылся, не брился, не распаковывал свои коробки, пока истинный Скандинавский блэк-метал не одержал полную победу над микробами.
Я смотрю на часы. Почти десять. На шоссе все еще пробка. Мы ползем, постоянно останавливаясь, уже двадцать минут, а сейчас вообще стоим. Я пялюсь на наклейку на бампере машины впереди: «Израиль реален». Тель-Авив кажется далеким, хотя уже видны небоскребы.
— Ну и как вы узнали, что я еду в центральную штаб-квартиру?
— Предчувствовал.
— Правда?
— Нет, конечно. Я что, на Мессию похож?
— Так откуда вы знали?
— Статистика. Если житель Иерусалима едет в Тель-Авив, он, скорее всего, едет по делам в армию. Забрать оттуда свою машину, получить разрешение на выезд за границу, перенести повинность по запасу.
— Я вот иногда езжу туда за пластинками.
— Нужны были бы вам все эти пластинки, если бы не было дел в армии.
Однако я уже не слушаю. Мы едем, и я снова прибавляю громкость и дезинфицирую окончание его фразы густым облаком гитар и рыков. Я-то думал, что я тихо и спокойно доеду, предоставленный сам себе, и ошибся. Ничего-ничего. Уже почти приехали.
— Вы можете остановиться здесь, возле главных ворот.
— Нет проблем.
— И если у вас заведутся тараканы, вот моя карточка.
— Однажды у меня завелись термиты.
— И что, вы дали им там жить?
— Нет.
— Вот видите. До свидания.
Он выбирается из машины. Я заезжаю на парковку, ставлю свою «Джасти» под большой эвкалипт и иду в отдел связей. Люблю появляться на военных базах как гражданское лицо. Не то чтобы мне часто приходилось здесь бывать, но когда это случается, очень приятно чувствовать себя свободным среди солдат. Они, наверное, думают, что я — никчемный дезертир, перебежчик, паразит, таракан. А мне все равно.
Охранник на главном входе берет мое удостоверение, снимает трубку, диктует номер и вешает трубку.
— Сейчас мне перезвонят, — говорит он.
Жду и смотрю на других людей, которые тоже ждут. У них забрали машины? Им нужно разрешение на поездку в Индию? Отсрочка от трехнедельных сборов резервистов где-нибудь в лагере беженцев в Секторе Газа, пока жену с ребенком не выпишут из больницы? А может, это просто контрактники? Интересно, в армии есть служба дезинсекции?
Звонит телефон, и охранник говорит, что все хорошо и я могу проходить, а потом по главной дороге прямо до корпуса шесть, третий этаж, там мне надо будет заполнить кое-какие бумаги и потом можно идти в отдел связей. Он оставляет у себя мое удостоверение и дает гостевой пропуск. Я захожу на территорию базы, где все двигаются быстро и важно, и даже рядовые подметают дорожки или красят заборы с таким видом, будто сами судьба и будущее сионизма покоятся на их плечах в военной форме. Я иду не торопясь, мельком смотрю на лица, на чины и присматриваюсь к ногам. Ботинки начищены — хороший солдат. Не начищены — ещё лучше: они были на поле боя, бегали в пыли, преследовали врага, защищали родину и были слишком заняты, чтобы озаботиться такими мелочами, как военная дисциплина.
Я прохожу мимо плаката, написанного от руки; таких тут много:
Или вот ещё:
Или вот:
— Могу я вам чем-то помочь?
Я, наверное, вызываю подозрения: иду тут в штатском по главной аллее. Мне преграждает дорогу низкого роста женщина в форме капитана. Блестящие волосы заплетены в длинную косу в прямой юбке цвета хаки — толстые ноги, черные очки сидят на орлином носу чуть ниже, чем следует.
— Нет, спасибо.
— Нельзя ли взглянуть на ваш гостевой пропуск?
Предъявляю.
— Куда вы направляетесь?
— В отдел связей.
— Корпус шесть, третий этаж.
— Спасибо.
Она удаляется, и я вижу, как подпрыгивает её коса. Ускоряю шаг; на входе в корпус шесть мне приходится изложить свое дело и предъявить пропуск еще одному охраннику. Он впускает меня; я поднимаюсь по лестнице на третий этаж; совсем юный сержант предлагает мне присесть и заполнить бланк. Я обязуюсь не изучать содержимое документов, которые будут мне переданы, в период их транспортировки без разрешения на то, выданного Вооруженными силами Израиля, Министерством здравоохранения или официальным полномочным представителем.
Потом ещё один бланк, в котором я обязуюсь, что если мне будет дано разрешение изучить документы, то я ни при каких обстоятельствах не раскрою их содержания в целом или в части торговым агентам, враждебно настроенным элементам или кому бы то ни было, если у них нет на то разрешения, выданного Вооруженными силами Израиля, Министерством здравоохранения или официальным полномочным представителем.
Потом ещё один бланк, в котором я указываю свои медицинские данные, звание на момент увольнения из армии, текущий род занятий, семейное положение и отчитываюсь о недавних заграничных поездках.
Вот теперь все заполнено и подписано, и юный сержант сообщает мне, что сейчас меня примет заместитель командующего Дан Рон. Она открывает дверь и приглашает меня пройти в его кабинет.
— Вы приехали за картой Ибрахим Ибрахима?
— Да.
— У нас её нет.
Дан Рон — майор, у него широкие плечи и щетина, и он, скорее всего, высокий, но я не могу утверждать: он сидит за большим столом, на котором стоят телефоны, аппараты внутренней связи и фотографии его и его подруги во всяких красивых местах в Израиле и за границей. Позади него на стене большая карта Израиля, портрет начальника штаба (в рамке) и большое окно с видом на рядовых. Рядовые красят забор.
— У вас её нет?
— Нам её не прислали из дивизии.
— И что мне делать?
— Не знаю. Можете поехать забрать карту в дивизии.
— А где это?
— В Нетании.
— В Нетании?
— Тут, кстати, есть один человек из дивизии. Заодно подвезёте его туда. Вы ведь не против?
Он встает из-за стола; он действительно высокий.
— У меня обед. Сержант расскажет вам, как доехать.
Он берет со стола свой пистолет и засовывает его за брючный ремень, так как кобура придумана для сопляков, и стремительно покидает свой кабинет. В его стремительности сочетаются военная целеустремленность и изрядный голод. Юный сержант выводит меня из кабинета и, сидя в своей маленькой приемной, рисует мне карту на обратной стороне бланка отчета о поврежденном оборудовании, и подробно рассказывает, как туда доехать. Если потороплюсь, успею заехать в один или два музыкальных магазина.
— Только погодите, — говорит она, — я позвоню Озу.
Она набирает номер, по которому его можно найти, но, конечно же, он обедает.
— Вы можете подождать его здесь.
— А позвонить можно?
— Куда вы собираетесь звонить?
— Своей девушке.
— На первом этаже есть телефон-автомат.
Я спускаюсь на первый этаж, но Кармель нет дома, или она есть, но не берет трубку. Пробую еще раз. Нет ответа. Сзади меня в очередь стоят трое солдат. Я пропускаю позвонить первого, потом второго, потом пробую позвонить еще раз, но все безрезультатно.
Поднимаюсь на третий этаж. Оз — капитан. Он уже ждет меня. Похоже, он слегка сердится, но не показывает этого. Мы идем к моей машине. Движение опять затруднено, и мы очень долго выбираемся из Тель-Авива на шоссе, идущее вдоль моря. На сей раз я решаю не включать музыку, дабы оградить себя от контактов со своим пассажиром; я попробую начать разговор сам: это поможет мне управлять им.
— Так что вы делаете в дивизии?
— Я бы предпочёл не говорить об этом.
— Засекреченная информация?
— Так точно.
— А куда именно мы едем? Дивизия далеко от центра города?
— Я бы предпочёл не говорить о местонахождении дивизии.
Ставлю кассету «Transilvanian Hunger» в магнитолу. Начинается заглавная композиция, и Fenriz кричат о холодных горах, жестоких руках, тенях от жуткого дворца, о нескончаемых снах среди дня, но лицо моего пассажира не выражает ни малейшей реакции. Челюсти его напряжены, рот закрыт, глаза неотрывно следят за какой-то воображаемой целью на дороге.
— И как там, в Нетании? Там что-то происходит? Там есть куда пойти?
— Я бы предпочёл не отвечать ни на какие вопросы.
Мы едем в молчании ещё несколько минут и слушаем альбом дальше. Заглавная композиция на английском, но большинство остальных на норвежском. Мы проезжаем через северные пригороды Тель-Авива, затем через длинные песчаные дюны, затем через несколько деревень (непонятно, как там: счастливо, потому что царит изобилие в относительной близости и к морю, и к городу, или плохо, так как они вымерли). Приморское шоссе по временам бывает очень красивым, но сегодня на нем туман и пробки, а море по левую руку такое же грязное, как и небо. Я открываю бардачок.
— Хотите мятную конфетку?
— В данный момент нет. Спасибо.
Прибавляю громкость. Мне нравится, когда музыка становится похожей на размытое пятно, когда все инструменты сливаются в единую какофоническую звуковую стену, когда фанаты настоящего хард-кора слышат в ней мелодии, которых там может и не быть. Четыре композиции написаны одним парнем, который убил Иеуронимуса. Об этом написал свою последнюю статью в «Кэпитол» Йорам Израэли. Про него я расскажу как-нибудь попозже. Заканчивается последняя композиция, и, прежде чем я попытаюсь установить вербальный контакт с Озом ещё раз, я даю внезапной тишине зазвучать в полную силу.
— Блэк-метал, — поясняю я.
Нет ответа.
— Некоторые его не переносят.
Нет ответа.
— Воющие гитары, вокал, как у баньши, которую режут заживо, бас, как бетономешалка, супер-быстрые ударные, отвратительные клавишные. Многие считают, что это невыносимо. Вам нравится?
— Я не особенно заинтересован.
Мы проезжаем Уингейтский институт физической культуры, что значит, что мы уже близко от Нетании. Раньше это был интересный город. Тут были красивые пляжи, красивые девушки, туристы и первоклассная футбольная команда. Теперь это очередное серое место между Тель-Авивом и Хайфой, безликое и жутковатое. В те славные времена, когда «Маккаби Нетания» возглавляла национальную лигу, а Давид Пизанти ещё не уехал играть за клуб «Брайтон» в Англию, газеты не без гордости писали, что наш бомбардир и его европейские подружки-супермодели, занимаясь любовью, обмазывали друг другу интимные места хуммусом [30], а затем совместно слизывали это столь популярное блюдо восточной кухни.
Мы въезжаем в город, и я медленно пробираюсь к дивизии, следуя указаниям, написанным на оборотной стороне бланка. Оз молчит, но мне все равно. Указания очень четкие, и вот уже виднеются антенны и сторожевые вышки возле морского берега. Я притормаживаю возле ворот. Оз отстегивает ремень безопасности и открывает дверь, хотя машина еще не остановилась.
— Вы не знаете, кто может мне здесь помочь получить медкарту?
Он расправляет ладони, проводит ими по бокам, выходит из машины, проходит мимо охранника и скрывается на территории базы. Постовой отдает ему честь, а затем подходит к моей машине.
— Оставьте машину за воротами.
— Мне нужно забрать медицинскую карту для Центра психического оздоровления Транкил Гевн в Иерусалиме.
— Оставьте машину за воротами.
Я паркую свою «Джасти» за воротами и иду к будке охраны.
— Мне нужно забрать медицинскую карту для Центра психического оздоровления Транкил Гевн в Иерусалиме.
— Предъявите ваше удостоверение.
Я лезу в карман, но там пусто. Где же оно? Только не это: я отдал его постовому на входе в центральную штаб-квартиру. Ну вот, теперь мне снова придется заезжать в это дурацкое место по дороге домой.
— Так вы предъявите ваше удостоверение?
— До меня только что дошло: я оставил его в центральной штаб-квартире. Но у меня с собой есть мое рабочее удостоверение для больницы.
— У вас должно быть официальное удостоверение личности.
— На этом тоже есть моя фотокарточка.
— Этого недостаточно.
— У меня есть гостевой пропуск из центральной штаб-квартиры.
— Вы обязаны сдать его в центральную штаб-квартиру.
— Я знаю. Я сдам его. Но сейчас он у меня есть, разве это не означает, что мой визит одобрен центральной штаб-квартирой?
— Штаб-квартира есть штаб-квартира. Здесь — дивизия.
— И что мне делать?
— Я знаю только то, чего вам нельзя сделать. Вам нельзя сюда входить.
— А вы не могли бы позвать сюда кого-нибудь? К воротам? Мне только и надо, чтобы кто-то принес мне карту.
— Сейчас попробуем.
Он снимает трубку с красного телефонного аппарата и куда-то звонит. Аппарат не для экстренной связи, обыкновенный телефон с тональным набором. Красный он именно для того, чтобы его можно было отличить от аппаратов с импульсным набором, что до совсем недавнего времени было единственным вариантом для Израиля. Первый раз я пользовался аппаратом с тональным набором в армии. До этого мне казалось забавным, что в американских сериалах типа «Далласа», «Династии» или «Трое» люди снимают трубку, нажимают несколько кнопок и сразу же начинают говорить. Я тогда думал, что это ещё одна отличительная черта телевидения, чтобы поддерживать нереальность происходящего. Ну как актеры и актрисы, которые с утра просыпаются чисто выбритыми и в макияже. Мне понадобилось восемнадцать лет, чтобы осознать: возможность говорить по телефону через две секунды после набора номера существует не только в кино. Это реальность. Реальность, которая существует только в Америке и ещё в армии.
К воротам приближается какой-то солдат. Ну естественно, кто же ещё? Я могу его описать, но там ничего особенного: форменные ботинки, начищенные, но не до блеска; форма, мешковатая, но опрятная; круглое, усталое лицо, очки; это старшина роты, и у него на воротничке поблескивают пуговицы старшины.
— Я приехал забрать медицинскую карту для Центра психического оздоровления Транкил Гевн в Иерусалиме.
— Я знаю. Мы не можем дать вам карту.
— Я приехал из Центрального штаба. Я заполнил там все бланки и подписал все документы. К сожалению, я забыл там своё удостоверение личности, но у меня есть рабочее удостоверение из больницы.
— У нас нет этой карты.
— Что?
— Она застряла в бригаде.
— Вы, должно быть, шутите.
— Я только что туда звонил. Они не смогли прислать её нам сегодня, но если вы хотите, вы можете поехать и забрать её оттуда.
— Ага. А когда я приеду туда, мне скажут, что её задержали в полку.
— Я не знаю, что вам скажут. Я знаю только, что сказали мне: они не смогли прислать её сегодня, но вы можете поехать и забрать её оттуда.
— Откуда?
— Кесария.
Я смотрю на часы. Полтретьего. Один музыкальный магазин лучше, чем ни одного. Я успею.
— Ладно. Поеду туда.
— Хорошо. Это находится не доезжая старого города, сразу возле амфитеатра. Вы легко найдете это место.
— Возле какого амфитеатра?
— Римского. Возле стадиона.
— Я там ни разу не был.
— Так, погодите. Наш интендант должен поехать туда к четырем для проверки противогазов. Он как раз собирался ехать с кем-нибудь, но раз уж вы здесь, я сейчас схожу за ним. Подвезёте его туда, вы не против? Он знает про Кесарию всё. Расскажет всё, что вам будет нужно.
— Можно мне позвонить?
— Пожалуйста, вот мой сотовый.
Сотовый? Мне это не нравится. Наверное, мой пассажир — на редкость несносная личность.
Я снова звоню Кармель, но её все ещё нет дома. Где она? В онкологии? В реанимации? В морге?
Так, а вот и наш интендант, лиловый берет под погоном.
— Здравствуйте. Кто подбросит меня до Кесарии?
— Наверное, я.
— Великолепно. Поедем же. Вы знаете дорогу до бригады, не так ли?
— Боюсь, что нет. Мне сказали, вы поможете мне туда добраться.
— Помогу, друг мой. Да не устрашит вас дорога ко дворцу царя Ирода, ибо я с вами.
Я его уже ненавижу.
— И ещё мне понадобится ваша помощь пройти в здание: я оставил удостоверение личности в центральной штаб-квартире.
— Разрешение войти во дворец будет вам дано, мой друг. Не опасайтесь. В путь.
Главное развлечение к северу от Тель-Авива — Синема-Сити, новый комплекс на двадцать один кинотеатр, и промоутеры говорят, что там самые большие киноэкраны на всем Ближнем Востоке. Ещё там есть четырехмерный симулятор полета на истребителе, интерактивное мультимедийное шоу про подпольное еврейское ополчение и их вклад в дело сионистов по изгнанию британцев из Палестины. Ещё есть бесплатная парковка.
Главное развлечение к северу от Нетании — большая электростанция. Её трубы, похожие на вавилонские башни, все в облаке мерцающих огней, видны издалека — этакие дымовые колонны, указующие путь. На этом отрезке приморского шоссе всегда свободнее, и мы быстро проезжаем какие-то маленькие поселения, в которых, за исключением древних рекламных щитов на обочине, нет ни единого признака жизни.
— Так что же вы хотите знать о Кесарии, друг мой?
— Там интересно?
— Я не так много знаю о новом городе. Там живут, в основном, богатые люди. Но я могу рассказать о старом городе.
— Это не обязательно.
— Мне это будет приятно.
— Я не хотел бы быть обузой.
— Избавьтесь от этой мысли. Мне будет приятно. Вы знаете, что этот город был основан царем Иродом?
— Не знал.
— Первый век до рождества Христова. Город назван в честь покровителя царя Ирода, в честь Августа Цезаря. Это была крупнейшая гавань на восточном берегу Средиземного моря.
— Что там есть?
— В старом городе? Ирод был неутомимым строителем. Он строил акведуки, бани, театры, стадионы, свой собственный дворец, храм во имя императора, всякого рода общественные постройки, частное жильё, сады, духовные строения, места для развлечений. И, конечно же, порт.
— Куда без него.
— В Кесарии находился в заключении Святой Павел, и оттуда же он был отправлен в Рим на суд. Позднее, когда Римская империя приняла христианство, город стал религиозным центром со знаменитыми храмами, с христианской академией и даже с библиотекой, в которой было свыше тридцати тысяч раннехристианских рукописей.
Я бы мог сейчас пуститься в длительные рассуждения о слове «рукопись» и о том, что сейчас рукописи таковыми уже и не являются, потому что никто ничего не пишет руками, но кому какое дело? Я бы мог также коснуться этих старых щитов и поговорить о том, что они были актуальны лет пять назад, и даже привести пару примеров типа «Израиль ждёт Рабина» или «Нетаньяху. Он в помощь». Но — кому до этого есть дело?
— Потом город завоевали арабы, а потом крестоносцы, которые, предположительно, нашли где-то в городе Святой Грааль, а потом снова арабы, затем Ричард Львиное Сердце и снова арабы.
— Очень интересно.
— Да, это так. Вы хотите узнать что-нибудь ещё?
— Там есть хорошие музыкальные магазины?
— Этого я не знаю.
— Дополнение в начальной позиции, мне это нравится.
— Извините?
— Ничего, продолжайте.
— А вот и всё. Мы почти приехали. Вот стена и укрепления.
— Укрепления бригады?
— Укрепления Кесарии. Бригада вон там, — видите танки?
Я сбрасываю скорость. Тут все мокрое. К бригаде ведет узкая, грязная, неровная и скользкая дорога, и я изо всех сил надеюсь, что моя «Джасти» не забуксует тут, среди танков, бань и святых Граалей. Я крепко держу руль и пытаюсь ехать аккуратно, не используя тормоза.
А вот и ворота.
— Пойдемте со мной, я позабочусь, чтобы вас пропустили.
— Спасибо.
Мы выходим из машины. Занудный дождь. Я стараюсь не запачкать туфли, но это бесполезно, и мне придется мыть их, когда я доберусь до дому.
— Он со мной, — говорит интендант постовому.
— Проходите, — отвечает постовой.
— Я так понимаю, вам нужен дежурный офицер, — говорит интендант.
— Если вы так считаете.
— Он отвечает за ваше дело. Вы ведь тот человек, которому нужна медицинская карта, да? Сейчас я его приведу.
Я стою под маленьким навесом возле конторы дежурного офицера. Почти четыре часа. Магазины в Тель-Авиве закрываются в семь. Ближе всего к центральной штаб-квартире находится «Фазз». Обычно я хожу в «Аллегро» на Элленби-стрит, потом — в «Хаус оф Рекордс», потом — в «Фёрд Иар», потом — в «Блэк Хоул» на Бульваре Царя Соломона. Сегодня у меня, скорее всего, не хватит на них времени. Если мне сразу отдадут медицинскую карту и не заставят заполнять ещё какие-то бланки или что-то объяснять, я запрыгну в машину, заскочу в центральную штаб-квартиру, заберу оттуда свое удостоверение и пулей в «Фазз».
Я чувствую, что слегка проголодался, но это ничего. Съем что-нибудь по дороге. Или после «Фазза». Там, за углом, возле магазина есть хороший ресторанчик с Йеменской кухней. А может, я даже заеду съем гамбургер, что случается, только когда я езжу в Тель-Авив. Это, наверное, традиция. Когда я учился в старшей школе, единственным во всем Израиле американским рестораном с гамбургерами был «Вендиз» в Тель-Авиве. Нет, у нас были и свои, местные версии — «МакДэвидс», «Кинг Дональд», «Бургер Ранч», «Гулливерз Бургерз», — но «Вендиз»… Вот это было по-настоящему. Настолько по-настоящему, что когда американские солдаты были расквартированы здесь, пока помогали нам освоить ракеты «Пэтриот», они ели здесь бесплатно. Естественно, тут не было ничего с беконом или с ветчиной, и никаких чизбургеров. И все равно, каждый раз, когда я пропускал школу ради своих вылазок за пластинками, я заходил сюда съесть такой гамбургер, какой нельзя было купить в Иерусалиме.
— Дежурный офицер примет вас, — говорит мне интендант, — вы можете войти.
— Спасибо.
Внутри темно, и я все никак не могу понять, это его кабинет или он здесь живет. Рядом с тем, что похоже на стол, явно стоит складная кровать, но настольная лампа, стоящая на полу, дает столь слабый желтоватый свет, что я вижу только левую часть его лица. Он небрит, в очках, у него редеющие волосы. По-моему, тут пахнет машинным маслом, но я не уверен.
— Здравствуйте.
— Присаживайтесь.
— У вас медицинская карта?
— У нас.
— Я приехал забрать её.
— Она будет переслана прямо в больницу.
— Я за этим и приехал. Забрать её и отвезти в больницу.
— Её доставят непосредственно в Иерусалим.
— Я и еду прямо в Иерусалим.
— Её доставят армейской почтой завтра.
— В таком случае, что я здесь делаю?
— Мне очень жаль. Но таков приказ.
— Доктор Химмельблау ждет документ сегодня.
— Она получит его завтра.
Голос у него странный. Скрипучий и вместе с тем мягкий. Чистый, но какой-то, что ли, далекий, как если бы он исходил из его тела, а не изо рта. Как будто ему заменили голосовые связки каким-то механизмом, имитирующим человеческую речь.
— Значит, медицинская карта у вас, но вы мне её не отдадите. Вы это хотите сказать?
— Вы абсолютно правильно меня поняли.
— И что мне сейчас делать?
— Вы сказали, что собираетесь обратно в Иерусалим.
— Да.
— Дорога неблизкая. Вам пора.
— И, я так думаю, вы предложите мне кого-нибудь подвезти, не так ли? Или ваших пассажиров тоже доставят армейской почтой?
— На самом деле, есть один человек, которого можно было бы подвезти до дивизии.
— Только один? Что же не весь кавалерийский отряд? У меня в машине много места.
— Вы не могли бы подождать за дверью?
— Сабли и лошади могут с комфортом доехать в багажнике.
— Вы не могли бы подождать за дверью?
— Можно позвонить?
— Кому?
— Доктору Химмельблау.
— Её уже известили.
Я не хлопаю дверью — было бы неразумно хлопнуть дверью перед офицером, у которого под началом несколько десятков танков, — но я разозлен. Если бы я курил, я бы сейчас покурил. Но я не курю, и поэтому опять стою под навесом, смотрю, как моросит дождь и обдумываю свой следующий шаг.
Только нет у меня никакого следующего шага. Мне надо успокоиться и ехать домой. Одному. Мой солдат-попутчик сейчас появится, но я скажу ему, чтобы он шел куда подальше. Мне все равно, если вам больше никак отсюда не выбраться. Мне по фигу, если вам надо проинспектировать эластичность только что приобретенных шнурков в дивизии, или если вам срочно надо на собрание взвода по проблемам помешивания в котелках, или если вообще у вас первое увольнение за два месяца, а ваша подружка уже ждет вас в отряде.
— Мне сказали, что вы сможете подвезти меня до дивизии, если вам, конечно, будет по пути.
Я оборачиваюсь: она почти такого же роста, что и я.
— Но я могу уехать на шестичасовом автобусе, — улыбается она, — если вам неудобно.
— Нет-нет. Мне не помешает компания.
— Точно?
— Конечно. Дайте я помогу с вашим ранцем.
Я несу её вещмешок в машину. Она зевает: такой симпатичный маленький зевок. Вещмешок — в багажник. Она снова зевает; садится в машину; мы трогаемся.
— Я устала, — улыбается она.
— Понимаю вас. У меня было хроническое утомление, пока я был в армии. В шесть утра мы маршировали в учебный центр, а там нам по восемнадцать часов промывали мозги арабским языком и не разрешали выходить до полуночи. И так по шесть дней в неделю, целых шесть месяцев.
Она зевает ещё раз.
— Мне надо заправиться.
Я заезжаю на заправку, заливаю бак, засовываю чек в бумажник и иду купить чего-нибудь попить. Плюс два шоколадных батончика.
Я сажусь в машину. Она положила голову на окно, у неё точеная длинная шея, а руки на коленях сжимают автомат.
— Я купил вам шоколадку.
Нет ответа.
— Шоколадку хотите?
Она спит.
Я завожу мотор, но она не просыпается. Я выезжаю на дорогу и съедаю свою шоколадку; дождь прекратился, и мы быстро едем по шоссе, проносимся мимо небольших перекрестков, где попадаются солдаты — они пытаются уехать домой, мимо старых рекламных щитов, мимо электростанции. Справа от нас море, все в барашках сумеречной пены. Она всё спит.
Включаю радио. Профессор литературоведения из Университета Хайфы повествует о Рассказе Настоятельницы и о традиции обвинений в человеческих жертвоприношениях. На Армейском Радио Два играет «Smoke on the Water». На Армейском Радио Один выступает комик. Он говорит, что Швейцария, должно быть, самая скучная страна на свете. Израиль — вот где все самое интересное! А то в Швейцарии передовица в газете могла бы выглядеть так: «НА РЕЛЬСАХ УСНУЛА КОРОВА — ПОЕЗД ОПАЗДЫВАЕТ НА ТРИ ЧАСА».
— А мне нравится «Дип Пёпл».
Она спит.
— Они, само собой, не были такими тяжелыми, как «Блэк Саббат». И у них вечно были эти фолковые мотивы, а меня это отвлекает. Но вот «Машин Хед» — вот это был монументальный альбом. Он прямо проложил путь легендам металла, типа «Джудас Прист» и «Слэер». И скорее всего, для большинства современных трэш, дэт и, возможно, даже для блэк-металлических групп.
Спит.
— То, что они сделали, оказалось идеальной формулой, определившей хэви-метал, некий modus operandi [31], который впоследствии был усовершенствован более быстрыми и тяжелыми группами. Вот она: куплет, припев, соло на клавишных, куплет, припев, гитарное соло, куплет, припев, конец. Иногда они переключались с клавишных на гитару, как в «Пикчерз оф хоум», в моей самой любимой песне «Дип Пёпл». А иногда они обходились без последнего припева и куплета, просто чтобы сделать все короче. Были варианты. Но в целом, структура оставалась такой.
Спит.
— А потом появились «Джудас Прист», которые взяли именно эту формулу, заменили клавишные на вторую лидер-гитару и все ускорили. То, что «Дип Пёпл» делали за шесть минут, «Джудас Прист» делали за четыре или пять.
Спящая моя Красавица. Она слишком возвышенна, чтобы снизойти до слов. Что же я, обречен на беседы только с дезинсекторами и крестоносцами?
— А потом был «Слэер», и они делали все это за две минуты. Невероятная смесь, жуткий напор и злобная точность, о которой все группы и до, и после них могли только мечтать.
Что-что? Что вы сказали? А, ладно. Я заткнусь и буду вести машину. Нет проблем. Будет что надо, подайте голос. И пожалуйста, не надо слюней в моей машине. Мне очень нравится эта ваша сладкая слюнка, и я бы её с удовольствием попробовал на язык, будь она у вас во рту, но не надо капать её на обивку. У меня и так будет уйма проблем продать машину как есть, с царапиной и всем прочим. И автомат, пожалуйста, в другую сторону — можно? Я понимаю, что квохчу как собственная мама, но что если вам приснится страшный сон и ваш миленький пальчик дрогнет на курке? Или вот, лучше дайте-ка я положу вашу пушку на заднее сиденье. Хорошая ложа, деревянная, теплая такая и гладкая. Вам её на заказ делали? За сколько отдадите? Да ладно вам. Мы уже почти в Нетании. Время пролетает незаметно за хорошей беседой, правда ведь? Уже вижу антенны и сторожевые вышки. Уже почти. Было очень приятно. С вами было замечательно ехать, маленькая мисс Военное Очарование. Вот и дивизия. Спасибо. Надеюсь, встретимся ещё.
Я притормаживаю перед воротами; она просыпается.
— Я, должно быть, заснула, — улыбается она. — Извините.
— Ничего. Вы устали.
— Да, должно быть, да. Спасибо, что подвезли. Не подадите мне мои вещи?
— Конечно.
Я не глушу мотор. Выхожу открываю багажник, отдаю её вещмешок и уезжаю.
На следующей заправке я останавливаюсь, беру себе чашку капуччино из кофейного автомата и звоню Кармель. Пропускаю три гудка. Я уже почти готов плюнуть и повесить трубку — как вдруг слышу её голос.
— Алло?
— Кармель.
— Ты где?
— В Нетании.
— Я думала, у тебя утренняя смена.
— Мне надо было съездить в армию и забрать медицинскую карту.
— В армию?
— Документы на Ибрахим Ибрахима.
— На кого?
— На араба.
— Со змеёй?
— Со змеёй.
— И тебе все отдали?
— Документы? Нет, естественно.
— Почему?
— Это долго рассказывать. Приеду — расскажу.
— Ты там нормально?
— Вроде да. Ты там что делала?
— Мне понравилось, что ты написал про «Металлику».
— Что-о?
— Хотя ты должен понимать, что их нельзя совсем сбрасывать со счетов. Да, ты прав, им надо было расходиться после черного альбома. Но все равно, эта группа была нужна.
— Стоп. Ты где была весь день?
— У тебя дома.
— Ты читала мою книгу?
— Ну, сколько ты успел написать.
— Кармель!
— Чего?
— Кто тебе разрешал читать, что я пишу?
— С каких пор мне надо спрашивать разрешения читать про себя?
— Что ты делала у меня дома?
— Пришла с тобой повидаться.
— Я же сказал, что у меня утренняя смена.
— Хотела сама посмотреть.
— Ты думала, что я наврал тебе?
— Я просто подумала, а вдруг ты там.
— И как ты вошла?
— Ну ты же мне давал запасной ключ.
— Это было на крайний случай!
— Я хотела тебя увидеть.
— Меня или мою книгу?
— Она там просто была.
Становится холодно. Я отпиваю свой капуччино; у него какое-то послевкусие; делаю ещё глоток: по-моему, там есть запах бензина, но, может быть, тут вообще так пахнет. Под красно-зеленой вывеской с надписью «Delek» останавливается белая «Мицубиси». На иврите мы называем их «Мицибуси». Из задней двери выходит светловолосый мальчик и сам управляется с колонкой, пока его родители ждут в машине. Он поднимает пистолет обеими руками. «Ну, — высовывается из окна его мать, — уже давай быстрее!»
— И как тебе?
— Мне понравилось, что ты написал про «Металлику».
— А остальное?
— Как-то не впечатлило.
— Почему?
— А все остальное абсолютно ненатуральное. Твои пациенты — литературный фураж, а не человеческие существа.
— Только вот не начинай опять, Кармель.
— Ладно, хрен с ними, с пациентами. А я?
— А что ты?
— Да то же самое. Ты делаешь из меня персонаж, а не человека.
— Но ты и есть персонаж.
— Даже не персонаж. Карикатура. Я у тебя нравоучительная, логичная и моралистическая. Я скучная.
— Скучная и нравоучительная? Мне-то казалось, что ты волнующая и возбуждающая.
— Ну как я могу кого-то волновать, если там нет действия?
— То есть?
— Сделай что-нибудь. Пусть что-нибудь произойдет.
— Вроде чего?
— Не знаю. Убей моего мужа.
— Может, и убью.
— Забудь. Это не поможет.
— Почему это?
— Потому что я и не смогу быть интересной, пока единственно важным для тебя будет твой маленький личный мирок, который ты себе сделал.
— И что не так в моем личном мире?
— Все так. У тебя там вроде все хорошо, и какой тебе смысл мне звонить? Сиди там со своими пациентами, пластинками и словами, и нечего тебе оттуда высовываться.
— Не понимаю. Что ты мне предлагаешь? Переделать? Переписать? Все вообще переделать?
— Это твоя книга. Делай, что хочешь. Это, видимо, важнее.
— Важнее, чем что?
— Отстань. Делай, что хочешь.
Уже почти шесть часов. На заправке больше нет ни одной машины. Сторож насвистывает «Цветок в городе».
— Темнеет. Кармель, я тебе завтра позвоню.
— А сегодня вечером не заедешь?
— А ты хочешь?
— Только если поиграем в старшину и новобранца.
— Договорились. Через пару часов увидимся.
— Езжай аккуратно.
Так, мне надо остановиться в Тель-Авиве, значит, мне надо поспешить. Замечательно. Мне теперь ехать мимо всех этих отчаянно голосующих на дороге, и ничего не останется, кроме как подобрать ещё одного зануду-солдата. Однако тут стоит только один человек, и это не солдат.
— До Тель-Авива, — говорю я.
— Отлично. А куда в Тель-Авиве?
— Центральный штаб.
— Отлично. Оттуда доеду на автобусе.
Он садится. На нем черный костюм, от него пахнет пылью, белая рубашка, галстука нет. Черная фетровая шляпа. Борода подстрижена, бледные руки похлопывают по Книге Псалмов в твердой обложке. Ему где-то сорок, но выглядит моложе.
— Спасибо, что подобрали меня.
— Нет проблем.
— Ну и что вы думаете?
— О чем?
— О положении.
— Положение нелегкое.
— И будет еще хуже, если только мы не перестанем отдавать им все, что имеем.
— А что мы им отдали?
— Только Синайский полуостров.
— Синайский полуостров? Так это было двадцать лет назад.
— Но эта боль не утихнет. Я погиб в тот день, когда мы отдали Синайский полуостров этим поклонникам звезд и созвездий. Для меня это было концом. Мы проявили слишком много сострадания там, где его не должно было быть. Мы должны были съесть их заживо. Господь дал нам все эти народы на съедение, а мы что делаем? Мы отдаем им Землю Обетованную на серебряном блюдечке.
— Никакого сострадания.
— Истинно так. Если бы мы только делали то, что нам предписано, если бы только мы соблюдали наши законы и заповеди, мы бы с лёгкостью избавились от всех них. Эти их болезни и мерзость, все казни египетские, всё это кощунство, бесплодие природное и людское! Но нет, нам надо было быть умнее этого.
— Нам всегда надо быть умнее.
— Истинно. И что же мы говорим? Ах, ведь их так много, — как же мы сотрем их прочь? Правильно? Нет. Вспомните фараона, вспомните Руку Господню. Вот, то же самое и со всеми этими народами, которых мы столь глупо опасаемся. Осы, осы убьют их всех. А если кто и выживет, нечего опасаться, мы что-нибудь придумаем. Нам и не надо избавляться от всех сразу ибо тогда львов и тигров будет больше, чем людей. Вы ведь знаете, что раньше здесь водились львы и тигры?
— Конечно.
— И где они теперь?
— Теперь их нет.
— Да! Все эти люди? Их нет. Их цари — повержены, имена — стерты, идолы — сожжены. Но только не брать ни их золота, ни их серебра; нет, мы не грабим: именно это и делает нас теми, кто мы есть. Не грабим, не мародёрствуем, не насилуем. Наши руки чисты.
— Тогда оторвать им руки.
— Нет, языки. Ассирийский, шумерский, хеттский, моавитский. Их больше нет. Нет больше этих языков на свете.
— Я вот валлийский изучал.
— И его нет. Забудьте его. Он мертв. Вам им никогда не пользоваться. Не забудьте только, что случилось в пустыне: сорок лет нас испытывали страданием и голодом, но не так, как исполненный зла победитель терзает своего врага, но как любящий отец воспитывает сына своего. И была у нас цель: обрести вновь свою землю, где подземные источники бьют в холмах и долинах, землю, где никто не будет голодать ради куска хлеба, землю, где всего будет в достатке, землю, где камни из железа, а в горах можно найти медь.
— Вам нравится тяжелый металл?
— Предводитель тьмы. Как он мог? И сердце его, должно быть, было тяжелым, как ртуть, когда он отдал его, и кому? Змию? Да проломить ему череп, вот что я скажу.
— Хотите шоколадку?
— Нет, спасибо. А все почему? Потому что мы забыли. Наши сердца надменны, но не тяжелы. Высоки и могучи. Хорошая еда и жилища, всего в изобилии. А кто вывел нас из Египта? Мы забыли. Мы были рабами. Вы ведь знаете это, да? Ну конечно же, да. Дайте-ка я вас тогда спрошу: кто освободил нас? Кто вел нас через пустыню, через ужасную пустыню, где были змеи, скорпионы и жажда?
— Бог?
— И когда мы томились жаждой, кто сделал так, чтобы ключ забил из скалы?
— Бог?
— Мы забываем. Мы думаем, что сами совершили эти чудеса, своими руками, своими силами. Что получается, когда мы забываем? Мы исчезаем, как все эти народы, которых мы призваны уничтожить. Не подумайте, что их так легко победить, нет, сэр. Они — гиганты. Стены и крепости. Города в небесах. И кто же уничтожит их? Кто сожжет их заживо?
— Армия?
— Бог, и только Бог. И не потому что мы хорошие. Не за благопристойность нашу мы получим их землю, но за греховность их. Вот так. Мы — не великие. Мы плохие. Мы греховны, упрямы, мы постоянно сердим Бога. Помните Десять Заповедей? А Золотого Тельца? А Таверу [32]? Да помните, я уверен. Мы — грешники. Нация закоренелых грешников. Настолько закоренелых, что когда Бог говорит нам: идите же и возьмите эту землю, мы ему не верим. Мы отвратительны, и единственная причина, по которой Он не отвернулся от нас и не убил нас, так это то, что Он не хочет, чтобы египтяне сказали: вот это безнадежные люди! Их Бог ненавидит их столь сильно, что вместо Земли Обетованной Он оставил их умирать в пустыне.
— Ничего, если я музыку включу?
— Да пожалуйста. Итак, чего же просит от нас Бог? Две простые вещи: очистить свою плоть и очистить свое сердце. И все. А почему? Потому что это твой долг. Ты выполняешь свой долг, Он выполняет Свой. Он прольет для тебя свой первый и последний дождь. Для него это не проблема. Ему принадлежат не только небеса, но и небо над ними, и еще земля и все на земле. Бог всех Богов, Властитель всех Властителей. Огромный, смелый, ужасный. Его не купишь, не подкупишь. Он любит вдов и сирот, чужестранцев и бродяг. Дает им пищу и одежду. И мы тоже должны. Мы всегда должны любить тех, кого притесняют. Должны. Когда-то и нас притесняли. В Египте. И во всем мире. Знаете об этом, да?
— Да.
— Вот я приведу пример.
— Давайте.
— Назовите страну. Любую.
— Израиль.
— Другую страну. Но мне не говорите.
— Угу.
— Загадали страну?
— Загадал страну.
— Зарубежную?
— Зарубежную.
— Хорошо. Ну а что делают в зарубежных странах?
— Не знаю. Что они делают?
— Я вам скажу. Сначала они сеют, верно?
— Верно.
— А потом?
— Потом жнут?
— Нет. Поливают.
— Есть смысл.
— Но как они это делают?
— Не знаю. И как?
— Пешком. Они выходят в поля, и поля огромные, и пешком орошают эти проклятые поля, как если бы это были не поля, а огороды. Видите, к чему я клоню?
— Ага.
— Вот именно. Вот в этом-то все и дело.
— Точно.
— Так почему же мы забыли?
— Мы уже почти в Тель-Авиве.
— Я быстро. Самое главное. Никаких проблем с гоями. Наше предназначение — унаследовать их земли, их предназначение — исчезнуть. Освободить пространство для тех, кому оно было обещано. Если мы ступили куда-то — это наше место. И все это знают. От Египта до Ливана, от Евфрата до Средиземного моря. Мы должны внушать им ужас, а не наоборот. Разве вы не согласны? Уверен, что вы согласитесь.
— Мы уже почти у Центрального штаба.
— Уже? Ну, расскажите о себе. Чем вы занимаетесь?
— Я? Я — писатель.
— Правда? И о чем вы пишете?
— Подумываю написать о реколоризаторе [33].
— Плохая идея.
— Почему?
— Вам ни за что не поверят.
— Кто?
— Гои.
— Это почему?
— Уж поверьте мне. Я ездил в Америку в прошлом году. Встречался там с христианами, которые нас поддерживают. Хорошие они люди. Ну, вот мы выпили, стали рассказывать смешные истории. Я им рассказал про реколоризатор.
— И что?
— Не поверили, решили, что я лгу.
— Да это смешно. Все знают про реколоризатор.
— Только не в Америке. Они говорят, это технически невозможно. Решили, что я это придумал.
Я останавливаюсь на парковке возле центрального штаба. Без двадцати семь.
— Рафаэль Бен-Барух, из Ариэли. Спасибо, что подвезли.
— Очень приятно.
— Удачи вам с книгой. Пришлете мне экземпляр, как напечатаете, хорошо?
— Она на английском.
— На английском? Вся книга?
— Да.
— Почему?
— Не знаю. Я просто пишу её на английском.
— Вот видите, о чем я? Всё забыто.
— Я все равно пришлю вам, как напечатаю.
— Не стоит беспокоиться. Спасибо, что довезли.
Он выходит. Я бегу к кабинке охраны и отдаю свой гостевой пропуск. Постовой смотрит на меня секунду, словно пытается что-то вспомнить, потом отдает мое удостоверение. Я засовываю его в бумажник и забираюсь в машину. Шесть сорок пять. Быстро! «Фазз» закроется через пятнадцать минут. Налево по Арлозорова, потом опять налево по Блоха, мимо здания муниципалитета на Фришмана, на Мазарик-сквер. Тут на Заменхоф можно где-нибудь припарковаться. Вот так. Самое то. Без десяти семь. Славно. Десять минут — огромное количество времени, как говорят в армии.
И уж если вспомнить про реколоризатор, то вот кое-что абсолютно бессмысленное, зато грамматически верное: Ибрахим Ибрахимовы бесцветные зелёные мысли яростно спят.
Я подбегаю к магазину, но он закрыт. Я снова дергаю дверь. Закрыто.
— Они закрылись.
Я поворачиваюсь. Кто-то сидит на тротуаре, скрестив ноги по-индийски. Может, постарше меня, но совсем ненамного. Опирается спиной на витрину магазина. На тротуаре лежат блокнот и пачка сигарет с ментолом. У неё впалые щеки, большие глаза, короткие черные волосы, на голове коричневая шапочка, длинный черный шерстяной свитер длиной прямо до потрепанных ковбойских сапожек, коричневые вельветовые джинсы; худые ноги, худые руки, спичечные пальцы; пальцы держат ручку и сигарету.
— Без десяти семь, — говорю я.
— Знаю. Там нет пластинок.
— Серьёзно?
— Я сюда аж из Иерусалима приехала, — говорит она, — но, судя по всему, они закрылись. Совсем.
Я прикрываю стекло руками и наклоняюсь посмотреть внутрь. Стекло грязное, внутри темно и пусто. Ни пластинок, ни постеров на стенах, ни кассы — только пустые полки. Я оглядываюсь на неё. Она встаёт.
— И долго вы тут сидите?
— Часа два. Но тут все заброшено. Думаю, пора домой.
— Вы в Иерусалиме живете?
— Да.
— Я тоже.
— Да? А где?
— В Грик-Колони. Ну я переехал. Сейчас живу в Кирьят-Менахеме.
— А я — в Кирьят-Йовеле.
— Я там вырос. Какая улица?
— Гватемала.
— А я жил на Боливии. Подвезти вас?
— Было бы здорово. Спасибо.
И мы идём обратно на Заменхоф-стрит. Я устал. Движение опять медленное. Выберемся на шоссе — будет быстрее.
— Спасибо, что взяли меня с собой. Я — Молли. Молли Бэдж. Надеюсь, я вас не обременяю.
— Не обременяете, Молли Бэдж.
— Люди меня обычно боятся и не хотят подвозить.
— Почему?
— Потому что я так выгляжу.
— И что с этим не так?
— Людям не нравятся скелеты, им нравятся те, кто показывает, что готов сражаться за удовольствия.
Это напоминает мне о том, что я начисто забыл про Йеменскую кухню и про гамбургер. Невелика потеря. Поем дома. Опять идет дождь, но на шоссе довольно пусто, как я и думал, так что я еду быстро. Я ставлю кассету «Tools of the Trade».
— Это Carcass?
— А вы откуда знаете?
— Мне нравится Carcass, — отвечает она, — я ходила на них, когда они приезжали.
— На концерт?
— Да. А вы?
— Конечно, — отвечаю я, — я у них брал интервью для «Кэпитола».
— Правда?
— Я поездил с ними немного, — говорю я, — вроде играл на гитаре с Майклом Эмоттом, пока мы слушали King Diamond в автобусе.
— Класс, — говорит она. — Какая у вас любимая песня?
— «Еxhume to Consume». У вас?
— «Swarming Vulgar Mass of Infected Virulency». Довольно типично. Девчонкам всегда нравится «Swarming Vulgar Mass of Infected Virulency».
— Они клёвые, — говорю я, — вам довелось с ними пообщаться?
— Не совсем. Я вообще хотела стать группи. Хотела переспать с Биллом Стиром, но куда мне до этих молоденьких в купальниках из Тель-Авива. Я взяла у него автограф на диске «Necroticism» и сказала ему, что я поэт из Иерусалима. Он не заинтересовался.
— Ну, из того, что я видел, молоденькие в купальниках его тоже не особо впечатлили. Он был весь в музыке. Он насчет этого очень серьёзен.
— Билл Стир?
— Ну да. Кен Оуэн сказал мне, что иногда Билл настолько концентрировался на игре, что забывал свои собственные аккорды. Он терялся, и тогда Кен или Майкл напоминали ему, куда надо поставить пальцы.
— Ну, а может, он был не в настроении для поэзии.
— А вы правда пишете?
— У меня в прошлом году вышла первая книга.
— Как называется?
— «The Badge of Honorexia». По-моему, у меня она даже с собой.
Приплыли. Теперь мне ещё и слушать её стихи в её исполнении.
— Курить можно?
— Конечно.
Царапины, дыры от пуль, слюни, дым. Плевать. Все равно я буду дома через сорок минут, я буду далеко от этого нескончаемого роя голосующей мошкары, которую Бог наслал на меня с рек Египетских и Ассирийских. Ну почему я должен быть национальным развозчиком? Что бы мне не быть дома, в постели, с чашкой чаю и ксерокопией «Основных принципов глоссематики»? И с новым альбомом Morbid Angel?
Да все равно. Сорок минут.
— Я сам пишу.
— Да?
— Первую книгу.
— Художественная?
— Да.
— О чем?
— О психиатрической клинике.
— Я иногда тоже пишу истории.
— Рассказы?
— Просто истории.
Ага, мне предстоит выслушать историю. Зашибись. То, что надо. Может, высадить её на следующей заправке и обменять на немого солдата?
Да наплевать. Сорок минут. Начнет рассказывать — подыграю, прикинусь, что слушаю. Использую три звездочки и отстранюсь. Буду думать про Ульдалла и Ельмслева [34], про Кармель, про её маечку, про чай с мятой и с медом и про её задницу. Сорок минут.
— Хотите, прочитаю рассказ?
— Который вы написали?
— Да. Сегодня.
— Хорошо.
Ага? Говорил я. От этих людей никуда не деться. Всю жизнь тратишь на то, чтобы избежать их историй, и что они делают? Правильно, вторгаются в вашу машину. Да ладно. Забудьте. Сорок минут. Готовы?
Однажды в одной далекой земле жили бок о бок три враждебные страны. Земля, которую они делили, была хорошей землей, где солнце так тепло, как прикосновение тайного возлюбленного, море так чисто, как глаза новорожденного, где руки мужчин тверды, как гранитные скалы, а груди женщин прекрасны, как молодые олени, пасущиеся средь лилий; земля, где круглый год на пышных деревьях растут сладчайшие плоды; земля, богатая смехом, но бедная горем. Три добрых царя мудро правили тремя маленькими враждебными странами, и благородные люди со всех концов света, трудолюбивые и чистые сердцем, заслышав о чудесах этой божественной земли и благодатных её берегах, покидали свои дома в темных землях морозов и ветров, проезжали многие мили по льдам и мерзлоте, и начинали жить заново в какой-нибудь одной из этих замечательных стран. И так решительны и храбры были жители этих стран, так целеустремленны и бесстрашны, что каждое из трех маленьких царств постоянно находилось в состоянии войны с двумя другими. Столь яростным был трехсторонний спор, столь бескомпромиссной была взаимная неприязнь, что отрицали саму возможность общения, а тем более согласия между тремя великими народами. Так, никогда не было между ними ни границ, ни заборов, и три страны были вынуждены жить в одной и той же доброй земле: три заклятых врага без разделения и разграничения, три враждебные нации без ограничений и пределов, разделяющие один мир, самозабвенно сражаясь, — каждый по-своему — ради уничтожения своих соседей.
Земля была благодатна, но невелика, и в центре её высился древний город, который каждый из трёх царей объявлял колыбелью и бьющимся сердцем своего народа, божественным символом своей абсолютной власти, величественной эмблемой своего превосходства. Каждая из трех стран объявляла безграничное и вечное право владения древним городом, его башнями, улицами, аллеями и прекрасными девушками. Каждый из трёх царей объявлял то царским эдиктом, то законом морали, то властным постановлением, что граждане двух других стран не должны допускаться в блистательный город, дабы не осквернять его. Священный и запретный, город оставался бесплодным и запущенным, неприкосновенной метрополией величественной запущенности, мертвенно-бледным дворцом, лишенным напора, яркости и силы, исполненной тлена грудой немых камней и строгих правил, где деревья со сгнившими корнями приносили зловонные плоды, где языки пламени облизывали старые, как мир, поля терновника, а пустые дома укрывали мертвечину. Единственными людьми, которым было дозволено жить в городе, были официальные представители трех правительственных и административных институтов, вершивших дела своих стран.
Институтом правительства и администрации, совершавшим дела первой страны, была Армия. Институтом правительства и администрации, совершавшим дела второй страны, была Милиция. Институтом правительства и администрации, совершавшим дела третьей страны, была Полиция. Каждый из трех институтов отвечал за выполнение трех задач сходной природы и равного значения: готовить добропорядочных граждан к нападению на граждан двух других стран; арестовывать несогласных граждан, которые не желали нападать на граждан двух других стран; и арестовывать добропорядочных граждан, подготовленных к нападению и желающих напасть на граждан двух других стран, поскольку они были, по всей видимости, готовы совершать и бессмысленные и трусливые нападения на невинных жителей двух других стран.
Однажды, когда не осталось уже ничего прекрасного в этой земле, когда сладостный аромат уступил место едкому смраду, прозрачные озера — навозной жиже, вкуснейшая еда — кислой блевотине, прекрасные одежды — веревкам и лохмотьям, локоны — лысинам; когда кровавые ручьи расплавили горы, а скалы покрылись костями, три мудрых царя решили сойтись в величественной попытке спасти благодатную землю. Но из-за страха, что желание совершать переговоры внутри священной столицы может рассматриваться как проявление слабости и отчаяния, три царя приняли мудрое решение провести свою мирную конференцию вдали от чудесной земли, в чужой стране, в одной из замерзших стран, в покрытой тьмой глуши. Вооружившись всем лучшим, что могло защитить их от холода и от врагов, три царя пустились в путь через бесконечные снежные поля, арктические льды и холодный воздух, каждый своим путём, каждый в сопровождении верной свиты герцогов, лордов, епископов, советников, консультантов, государственных чиновников и прекрасных девушек.
Когда они прибыли на оговоренное место встречи ко двору царя холодной страны, три мудрых царя удалились отдохнуть от изнурительного путешествия через снег в свои королевские покои, оставив своих умных герцогов и советников вести конференцию во имя блага. В начале конференции высокопоставленные чиновники из Армии, Милиции и Полиции обменялись тщательно разработанными предложениями того, как можно прекратить кровавую битву между тремя странами.
Предложение, сделанное первой страной, состояло из серьёзнейшего обещания сохранить жизнь гражданам второй страны, если те поклянутся в верности первой стране, станут ее гражданами и присоединятся к борьбе за справедливое уничтожение третьей страны. Вторая страна разрешала половине жителей третьей страны покинуть благую землю, не опасаясь преследований, при условии того, что оставшаяся половина согласится отдать свои жизни и стать смертниками, которые взорвут себя, помогая уничтожить тирана — царя первой страны и сделать великодушного царя второй страны царем всей земли. Третья страна просила Армию первой страны вооружить и обучить Полицию третьей страны для того, чтобы та, будучи лучше оснащенной, смогла бы не только разгромить Милицию второй страны, но и истреблять инакомыслящие элементы внутри самой третьей страны с большей эффективностью, быстротой и жестокостью.
Три дня и три ночи заседали они при дворе царя холодной страны и обменивались предложениями, пересмотренными предложениями и дополненными предложениями, формируя союзы и соглашения, придумывая хитрые интриги и уловки, споря о разных пактах и сделках. Когда же переговоры подошли к концу, а соглашения достигнуто не было, высокопоставленные лица решили, что хотя война и должна продолжаться, в благой земле надлежит воздвигнуть величественный монумент, чудесное здание в память о первой конференции, зал славы во имя будущего мира, которому посвятили себя три великих народа. В этом зале будут собираться славные мужчины всех трех стран: собираться перед тем, как они отправятся убивать друг друга; пить лучшие напитки, перед тем, как начать рубить друг друга на куски; вкушать изысканнейшие яства, перед тем, как устраивать резню братьев своих. В зале будут веселые игры, и победителей будут награждать золотыми монетами, а прелестнейшие женщины, богато одетые, но всегда готовые с удовольствием раздеться, будут развлекать гостей.
— Продолжайте. Я слушаю.
— А всё.
— Всё? Что дальше?
— Дальше ничего.
— Как так? Окончания нет?
— Пока нет.
— Как же так?
— Я же сказала: я это написала только что, сегодня, вот, пока сидела возле музыкального магазина.
— Так нельзя — рассказывать что-то без окончания.
— Смотрите, кто у нас заинтересовался. Минуту назад вам не было интересно.
— Было.
— Да, конечно. Я, по-вашему, не узнаю песенку Блэк Саббат, которую кто-то напевает, пока я читаю рассказ?
— О’кей, я не обращал внимания. Но знай я, что рассказ не окончен, я бы и записывать его не стал. У меня есть обязанность — мои читатели хотят знать, чем все кончается.
— Скажите, что ничем не кончается.
— Им это не понравится.
Даниэль Дакс (р. 1958) — музыкант (готика, панк, альтернативная музыка), продюсер.
Раймонд Уоттс — основатель группы PIG, участник гриппы KMFDM.
Алътэ захен, Alte Sachen (идиш) — старые вещи, секонд-хэнд.
Хуммус — закуска из пюрированного турецкого гороха нута с добавлением оливкового масла, чеснока, лимонного сока, паприки и тахины.
Modus operandi (лат.) — образ действия.
Тавера — место, где Господь покарал возроптавших во время перехода через пустыню израильтян (Числа, гл. 11).
Реколоризатор (он же деблокиратор) — электронное устройство, использовавшееся, предположительно, в ГДР для восстановления цвета в цветных телепередачах, которые были перекодированы в черно-белые.
Ханс Йорген Ульдалл, Луи Ельмслев — соответственно норвежский и датский лингвисты. Л. Ельмслев ввел понятие глоссематики.