Первый, кто встречает меня на входе в блок — Амос Ашкенази: фиолетовая футболка на редкость мятая, губы в пятнах от никотина дрожат, он дергает меня за рукав пальто и тянет за собой в игровой зал.
— Пожалуйста, скажи Гольдмилу, чтобы перестал, — говорит он.
— А что он делает?
— Я хочу посмотреть телевизор, но он вообще не в себе. Он только и говорит про Джули Стрэйн.
— А что там по телевизору?
— «Юные и беспокойные».
— А с кем говорит Гольдмил?
— Сам с собой, — говорит Амос Ашкенази, — но они там все сидят и слушают.
— Значит, он не сам с собой разговаривает.
— Они все слушают, как он разговаривает сам с собой.
Я не понимаю, почему я позволяю Амосу Ашкенази затащить меня в игровую комнату еще до того, как я успеваю сесть на посту сиделки, перевести дух, просмотреть газету, сделать себе чашку кофе. Может потому, что у меня завтра выходной?
В самом центре зала, взгромоздившись на белый пластиковый стул, возвышается Абе Гольдмил и читает лекцию, медленно и размеренно. Вокруг него: Иммануэль Себастьян (согласно кивает почти каждому слову), Ассада Бенедикт (улыбается в пространство, как будто очень счастлива), Урия Эйнхорн (зевает, не прикрывая рта рукой), Деста Эзра (выглядит напуганной без причины) и Ибрахим Ибрахим (смотрит на Десту Эзру).
— Джули Стрэйн — посланный небом мессия в теле женщины, — изрекает Абе Гольдмил. — Ангел, чья миссия — учить нас истинной силе приверженности, посвящения и веры.
— Видишь? — спрашивает Амос Ашкенази.
— А тебе что с того? Пусть себе говорит про Джули Стрэйн. Он это постоянно делает.
— Но я хочу смотреть телевизор.
— Потом посмотришь.
— Джули Стрэйн — не только высшее существо, воплощенное в самом прекрасном из живущих созданий, — вещает Абе Гольдмил, — но и само средоточие силы воли. Она не родилась знаменитой. Она не родилась красивой. Она не родилась на пике славы. Но из безымянной маленькой девочки она стала самой очаровательной дивой сексуальности, делая свою карьеру своими голыми руками.
— И голыми сиськами, — встревает Иммануэль Себастьян, продолжая кивать.
— Джули Стрэйн, — продолжает Абе Гольдмил, игнорируя реплику Иммануэля Себастьяна, — служит нам живым подтверждением того, что нам стоит лишь научиться двум простым вещам, а именно любить себя и верить в свои мечты, и не будет абсолютно ничего, что было бы нам неподвластно.
— Скажи ему, чтобы перестал, — говорит Амос Ашкенази. — Он тут сходит с ума.
— Кто бы говорил!
— Ты не можешь разрешить ему командовать тут, — говорит Амос Ашкенази, — ну пожалуйста.
— Но сперва, — сообщает Абе Гольдмил, — ей пришлось пройти испытание. Прежде чем осуществить свое предназначение, ей пришлось долго ждать. Подобно бабочке, которая желает выйти из кокона, ей пришлось почти три десятка лет просидеть дома, подобно заключенной в своем похожем на тюрьму городке, вынужденной притворяться, что она удовлетворена своей скучной жизнью безропотной домохозяйки. Но она никогда не забывала, зачем она на этой планете. Она всегда оставалась преданной целям, поставленным перед собой, никогда не теряя веры в то, что однажды она вырвется из своего одиночного заключения и, подобно шторму, покорит мир.
— Видишь? Он как маньяк. Ты ничего с этим не сделаешь?
— Что ты хочешь, чтобы я сделал?
— Позвони доктору.
— Да что с тобой творится? Что это за детство? Если я позвоню доктору, то уже по твоему поводу.
Я ухожу от Амоса Ашкенази и всех остальных и иду на свое место. Здесь я пытаюсь просмотреть дурацкие газетные статьи, но все, что мне удается — так это слышать голос Абе Гольдмила из игрового зала, и этот голос мешает мне попытаться почитать статью про Коптскую Церковь в Египте.
— Самая заметная черта характера Джули Стрэйн — это, конечно же, её смелость. Смелость полностью контролировать свою жизнь, изменить путь своего существования, стать всем тем, чем она могла, дать форму и содержание своему «Я» в наилучшем соответствии со своими мечтами и желаниями, создать себя заново как непобедимое божество, трансформироваться в вечную, бессмертную королеву. И неудивительно, что мы, её поклонники, не просто восхищаемся ею. Мы боготворим её.
— Мы? — я слышу, что опять встрял Иммануэль Себастьян. — Что-то ты не говорил, что у тебя расщепление личности.
Я встаю и иду в игровой зал. Они все по-прежнему там, и Амос Ашкенази тоже, он сидит на диване и слушает Абе Гольдмила.
— Мы боготворим её, потому что она делает то, чего в глубине души мы все хотим, но слишком боимся. Мы боготворим её, потому что она осмеливается любить себя, освободить себя, выражать себя, показывать себя, трогать себя.
— Трогать себя, — пускает слюну Иммануэль Себастьян.
— Да, трогать себя, — говорит Абе Гольдмил. — Я вижу её, — он закрывает глаза, и на лице его появляется торжественное, зачарованное выражение, — она стоит в поле золотой пшеницы в жаркий летний день, и её гладкая кожа сияет на солнце, её длинные, гибкие руки ласкают её груди, полные, подобно рогу изобилия, и спускаются вниз по загорелому животу к безупречным бёдрам, прикрывая нежный, как пух, треугольник между ними. И она запрокидывает голову, едва скрывая свой экстаз, и сияющий водопад черных как смоль волос ниспадает по её спине, и её охватывает дикий оргазм, от которого сжимаются зубы.
Амос Ашкенази встает с дивана и бросается ко мне.
— Телевизор — вот что я хочу смотреть, — он брызжет слюной мне в лицо.
— Что-что?
— Телевизор — вот что я хочу смотреть, но Джули Стрэйн — вот о чем никак не перестанет говорить Гольдмил.
— Что с тобой такое?
— Сойду с ума — вот что со мной скоро случится. Сделай что-нибудь, пожалуйста.
— Ладно, всё, расслабься. Я позвоню доктору Химмельблау.
Я возвращаюсь на пост сиделки и уже собираюсь ей позвонить, но стоит мне коснуться пальцами трубки, как раздается звонок: один, длинный.
— У тебя завтра выходной, да? Давай что-нибудь устроим. Как насчет съездить куда-нибудь. Ты и я, а?
— Кармель, я сейчас перезвоню. Мне надо вызвать доктора.
— Что стряслось?
— Не знаю. Пациент этот придурочный. Всегда такой пассивный, почти вечно в ступоре, а сегодня взял и решил усложнить мне жизнь.
— Что он хочет?
— Смотреть телевизор.
— О Боже всемогущий! Пациент — и со своими собственными желаниями! Немедленно звони врачу!
— Кармель, я тебя прошу.
— И что ещё надо этой маленькой свинье?
— Кармель, ты просто не знаешь, что тут происходит. И он ещё странно выражается, несет бессмыслицу.
— Ах, так он чего-то хочет, да ещё и странно выражается? Кошмар! Возмутительно! Давайте напичкаем его лекарствами. Он у нас узнает, как нести бессмыслицу.
— Кармель, ты даже понятия не имеешь, о чем говоришь. У меня тут ЧП. Я тебе перезвоню.
Я вешаю трубку и звоню доктору Химмельблау. Она берет трубку, но ставит мой звонок на ожидание. Теперь я сижу тут как дурак, прижав трубку к уху, и слушаю, как Гольдмил в соседней комнате бредит о своём идоле.
— Однако у Джули Стрэйн есть не только непреодолимая сексуальность. Конечно, она вызывает чисто плотские страсти, но — и возможно, в этом весь парадокс, — она есть символ чистоты и невинности. Девушка с блестящими как звезды глазами с потрясающим телом женщины легкого поведения, Джули Стрэйн чудесным образом сочетает вопиющий, провоцирующий эротизм, природное процветание и детскую честность.
Наконец, она переключается на мой вызов.
— Что у вас?
— У меня проблемы с Амосом Ашкенази. Он ведет себя бесцеремонно.
— Бесцеремонно?
— Нетерпеливо, упорствует, и весь синтаксис никуда не годится. Несет чушь.
— Сейчас приду.
Я вешаю трубку и возвращаюсь к Амосу Ашкенази, он ждет меня, весь напряженный и раздражённый.
— Ты позвонил доктору?
— Да.
— Она остановит его?
— Конечно. Не волнуйся. Иди к себе и постарайся расслабиться. Она сейчас придет.
— Спасибо, — говорит Амос Ашкенази, — я тебе очень обязан.
— Ладно, ладно.
Он идет к себе и закрывает дверь. Я иду к себе и достаю из рюкзака «Робинзона Крузо», но не успеваю я и открыть книгу, как мне снова звонит Кармель.
— Ты обещал перезвонить.
— Я жду врача.
— Ты был в казино в Иерихоне?
— Давай я тебе перезвоню, а?
— Давай туда поедем?
— Завтра, что ли?
— А почему нет?
— Мне надо написать мою работу.
— Я же её тебе написала?
— Мне надо кое-что подправить.
— Сделай это сегодня вечером.
— Кажется невероятным, что всего несколько лет назад никто не знал о том, кто такая Джули Стрэйн, — доносится до меня голос Абе Гольдмила.
— Так, дай мне закончить с этим делом, — говорю я, — и я тебе сразу перезвоню.
— С каким делом?
— Но вот однажды она стала всемогущей властительницей света, как и должно было быть, и некуда скрыться на земле от блеска и славы, которые она разносит.
— Я тебе говорил: тут у меня пациент, и у него едет крыша от другого пациента, который говорит про Джули Стрэйн.
— Джули Стрэйн — везде: в кино и на видео, в книгах и журналах, по телевизору, в компьютерных играх, в рекламе, на открытках, на постерах, везде. Весь мир стал огромным алтарем во имя Джули Стрэйн, храмом поклонения её вселенской славе.
— Джули — кто?
— Стрэйн. Актриса. Я тебе перезвоню.
Только я вешаю трубку, как появляется доктор Химмельблау.
— Что вообще тут происходит?!
— Мы должны подумать о том, как нам повезло, что мы оказались теми счастливцами, кому было суждено видеть восхождение Джули Стрэйн к славе.
— Ничего особенного, — говорю я, — это Абе Гольдмил. Мне кажется, что-то не то творится с Амосом Ашкенази. Он…
— Ничего тут не в порядке, — обрывает меня она.
— Нам посчастливилось узреть рождение высшего существа и попасть под благостное прикосновение руки высшей богини любви и красоты.
— Он говорит о Джули Стрэйн, вот и все, — говорю я, — а вот Амос Ашкенази…
— Вот и всё? Да послушайте его. Да у него психоз, какого никогда раньше не было!
— Мы должны быть вечно благодарны за то, что можем предложить Джули Стрэйн наше бесконечное преклонение, и получить в ответ её бесконечную, божественную милость.
— Я вам позвонил, потому что Амос Ашкенази вёл себя странно.
— Ашкенази? Где он?
— У себя.
Абе Гольдмил видит доктора Химмельблау. Он слезает со стула и безвременно обрывает свою проповедь. Доктор Химмельблау идет к комнате Амоса Ашкенази, стучится, затем, не дожидаясь ответа, открывает дверь, заглядывает внутрь, громко захлопывает дверь и идет ко мне.
— Не вижу никаких проблем с Амосом Ашкенази.
— До этого были проблемы.
— Все это очень безответственно с вашей стороны. Я полагала, что у вас хватит сообразительности сообщить мне, если у Гольдмила или у кого-нибудь еще появятся признаки нестабильности.
— Хорошо, — киваю я и уже хочу быть где-нибудь подальше, в Иерихоне, играть до потери пульса, в Финляндии, и купаться в озере, или в Аберистуите, читать «Мабиноги» [36] и отрабатывать произношение без придыхания, назализацию, аспирацию или палатализацию.
Доктор Химмельблау дает Гольдмилу внеочередную дозу клопиксола и отправляет его спать. Она внимательно оглядывает весь блок, избегая моих глаз, и уходит. Амос Ашкенази выходит из своей комнаты и снова благодарит меня:
— Я знал, что на тебя можно положиться. Ты — хороший человек. Спасибо.
— Не за что.
Я возвращаюсь на свой пост, звоню Кармель и говорю, что заеду за ней завтра утром, часов в десять, мы позавтракаем и поедем в Иерихон. Я все устрою.
Потом я вешаю трубку и открываю «Робинзона Крузо», но никак не могу сосредоточиться, и тогда я беру газету и читаю статью про коптов, которые считают, что у Христа только одна сущность, частично человеческая и частично божественная, в отличие от христиан, которые верят в две сущности Христа, одну — божественную и одну — человеческую.
На ужин у нас азбучный суп [37], вареная говядина кубиками, недоваренный картофель, салат с авокадо и пудинг из немолочного шоколада. Ассада Бенедикт, по какой-то причине, не ест «Алефы» [38] из супа.
— Почему ты не ешь свои алефы?
— Я сжимаюсь.
— Я думал, что умираешь.
— Вот поэтому я и сжимаюсь.
— Я думаю, тебе надо немножко потерпеть.
— Что ты хочешь сказать?
— Ничего. Так почему ты не ешь алефы?
— У них странный вкус.
— Не говори глупостей. Все буквы на вкус одинаковы.
— Кроме алефов.
— Ой, ну тебя.
Я иду обратно на пост сиделки. Иммануэль Себастьян и Ибрахим Ибрахим сегодня дежурят, они моют посуду, но я не в настроении присматривать за ними. Я слышу, как они разговаривают на кухне, а ещё я слышу шум воды в раковине, так что я думаю, что они все-таки заняты делом. «Они хотели сделать меня примером, — доносится до меня голос Ибрахим Ибрахима, — символом нашей кровожадности. Вот почему они выстрелили мне в ногу».
— Да ладно тебе, — говорит Иммануэль Себастьян.
— Я серьёзно. Они не стреляли на поражение.
— Прекрати эту паранойю, — говорит Иммануэль Себастьян. — Ты вовсе не единственный, кто убил кого-то. Я вот тоже кое-кого убил, но я же не треплюсь об этом, правда?
— Кем был этот человек?
— Кем? Тебя что, этому учили?
— Кто был этот человек?
— Моя мать.
— Не верю.
— Богом клянусь.
— Ты убил собственную мать?
— Тостером, — отвечает Иммануэль Себастьян. — Я, знаешь ли, был алкоголиком, а потом переключился на психоделические наркотики, и у меня были периоды полной отключки, я вообще не помнил, что я творил. И вот как-то раз, даже не помню, почему, я бросил в неё тостер, пока она принимала ванну.
— И её убило током.
— Нет, конечно — он и включен-то не был. Просто попал в голову и убил на месте. Тяжелый такой старый тостер.
— Кошмар какой.
— Это еще полбеды. Беда была, как избавиться от тела.
— И что ты с ним сделал?
— Избавился от него, не избавляясь от него.
— Не понял?
— Я оставил труп в её квартире, заморозил его, чтобы соседи ничего не унюхали. Я продолжал платить за квартиру, оставлял свет, заходил иногда якобы в гости, периодически посылал якобы почту и приходил, чтобы забрать якобы почту, и все было так гладко, что я подумал, что так можно и продолжать. Но однажды, в один очень жаркий летний день, я погрузил её в машину и повез на пляж, чтобы сделать все ещё убедительнее, и тут меня остановила полиция.
Мои родители развелись несколько лет назад. Мать вторично вышла замуж за иракского еврея, у которого была множественная миелома и ученая степень по арабской поэзии, а мой отец вторично женился на польско-американской нееврейке, с которой он познакомился во время одной из командировок в Бостон. Моя мать и этот человек из Ирака все еще вместе, но у моего отца не сложилось с этой полячкой. Он привез её в Израиль, и они какое-то время жили вместе, но не все было гладко, и через несколько месяцев она уехала к себе в Бостон, а моему отцу сделали операцию на сердце. Ну, та самая замена клапана, про которую я уже говорил. Ему дали право выбора: механический клапан или клапан от свиньи. Он выбрал свинью, потом аннулировал брак, но его мать — моя бабка — уже проходила положенные семь дней в трауре, как если бы он умер. Согласно еврейским законам, если ты женишься или выйдешь замуж за гоя, ты все равно что умер. И вот моя бабка, которая в своем возрасте утвердилась в своей вере, публично оплакивала якобы смерть моего отца целую неделю, а потом стала вести себя так, как будто он больше не существовал. Я хотел поговорить с ней, спросить, действительно ли она делает все это всерьёз, сказать ей, что брак официально расторгнут, попросить её, нельзя ли отменить эту якобы тяжелую утрату, но она и со мной не стала разговаривать. Я приезжал к ней пару раз, но она не открывала мне. Может, она думала, что со мной отец и что я хочу таким образом обмануть её и заставить увидеться с ним. Может, сын еврея, женившегося на гойке, тоже считается мертвым. Или может, это было из-за клапана. Не знаю. Короче, я больше никогда её не видел. Мой отец тоже.
Когда она умерла, мы были в трауре целый час, не из желания мести. Мы просто не знали, когда она умерла. Как-то раз мой отец шел в банк по улице Короля Георга в центре Иерусалима и встретил старую знакомую его матери, очень старую женщину с тускло-голубыми глазами и номером на руке. Она извинилась за то, что не позвонила ему, когда все случилось.
— Что случилось? — спросил мой отец.
— Твоя мать, — сказала старуха.
— Я и не знал, — сказал мой отец, и они стали плакать посередь улицы Короля Георга, прямо перед банком. Затем он собрался с силами, попрощался с женщиной с номером, пошел домой и позвонил Бенни Миллеру. Бенни Миллер работал с моим отцом несколько лет, а потом тоже укрепился в своей вере, уволился от отца и устроился на работу в компанию Иерусалим Каддиш [39], в Ортодоксальное похоронное бюро.
— Мне нужна информация о моей матери, — сказал ему отец.
— Сейчас, — ответил Бенни Миллер.
Отец сообщает ему имя своей матери, а Бенни Миллер ищет в компьютере и тут же говорит ему дату смерти, место погребения, ряд и место на кладбище.
Отец поблагодарил его и перезвонил в «Кэпитол».
— Бабушка умерла, — сказал он.
— Когда? — спросил я.
— Шесть месяцев назад.
— Что мы будем делать?
— Мы посидим час в трауре.
По всей видимости, еврейский закон о смерти и трауре предусматривает такие варианты. Если человек умирает, а его родственники не знают об этом довольно долго, им следует сесть и горевать о человеке всего один час, вместо семи дней.
Вот так мы и поступили. Я писал рецензию на новый альбом Monster Magnet, когда позвонил отец, так что я сказал главному редактору, что мне нужен перерыв. До дома я ехал двадцать минут, из чего следует, что у нас осталось еще сорок. Мы сидели на кухне, и отец рассказывал мне, как бабушка покинула Европу в последний момент. На иврите мы здесь употребляем футбольный термин: на девяностой минуте.
Было лето 1939 года, и моя бабка училась в Праге. Немцы уже захватили Чехословакию, и когда она обнаружила, что её требуют в гестапо, она обратилась за помощью к профессорам. Они решили поставить ей какой-нибудь серьёзный диагноз и отправить её в университетский госпиталь. Когда в госпиталь пришли арестовывать её, врачи сказали: заболевание настолько серьёзно, что больную нельзя перемещать, а помимо этого, оно настолько заразно, что лучше к ней и не подходить. Гестаповцы ушли ни с чем, но было понятно, что ближайшие шесть лет выдавать её за пациентку при смерти не получится. Тогда учителя устроили для неё стажировку на один семестр за границей, в Еврейском Университете в Иерусалиме.
Сначала, однако же, нужно было получить разрешение от англичан, которые тоже не горели желанием пускать евреев в Палестину. Государства Израиль ещё не было, и принадлежавшая туркам с Первой мировой войны территория теперь находилась под контролем Великобритании. Британские власти согласились выдать моей бабке студенческую визу при условии, что она вернется домой сразу же по окончании семестра в Еврейском Университете. Они потребовали, чтобы письмо с гарантиями её возвращения в Европу было бы подписано надежным, известным представителем еврейского сообщества в Иерусалиме.
Используя целую сеть рекомендаций и связей, ей удалось добиться того, чтобы некий г-н Шмуэль Иозеф Агнон подписал это письмо. Он знал, как, возможно, знали и англичане, что это была ложь от первого до последнего слова: «Я, будущий лауреат Нобелевской премии, настоящим заверяю, что предъявитель сего письма обещает с радостью вернуться в газовую камеру, как только выполнит свои обязанности прилежного студента по обмену».
Но перед тем, как сесть на корабль в Палестину, ей пришлось получить разрешение немцев уехать из Европы. Её паспорт был подписан немецким офицером Адольфом Эйхманом, но до него ей пришлось обойти шесть или семь других чиновников, а уж только потом прийти к нему и поставить последнюю печать на визе для выезда из Праги. Шесть или семь чиновников сидели за длинным столом. Каждый из них убеждался в той или иной части разрешения на выезд из Европы: один проверял, нет ли у неё задолженности по налогам, второй — нет ли долгов по социальным налогам, ещё один — что у неё нет судимостей, и так далее, и каждый из них ставил в её паспорт отдельный штамп. Когда, наконец, все разрешения были проштампованы, ей позволили войти к начальнику, к самому Эйхману, который в то время был во главе Центрального управления по еврейской эмиграции, и он подписал паспорт, даже не взглянув на неё, и отослал её. Политикой Германии в то время было избавиться от максимально возможного числа евреев всеми способами, в том числе отправляя их куда подальше.
И вот моя бабка приехала в Еврейский Уиверситет, а Эйхман получил повышение по службе. На пике своей карьеры он инспектировал лагеря смерти и другие концентрационные заведения и следил за тем, чтобы там все работало гладко и эффективно. В сорок пятом, когда война кончилась, он сумел сбежать в Аргентину, где и жил пятнадцать лет, пока не был похищен из своего дома в Буэнос-Айресе израильскими спецслужбами. Потом его привезли на суд в Иерусалим, приговорили к смерти и казнили.
К тому моменту, когда отец рассказывал мне про Эйхмана, висящего на виселице, наши сорок минут истекли, и я встал и поехал обратно в редакцию и закончил свою рецензию на альбом Monster Magnet. Уместнее было бы, если бы я работал над рецензиями на Entombed или Grave Digger или Death Angel, но нет: я писал про новый альбом Monster Magnet, и этот факт уже не изменить [40].
Они приняли свои лекарства и отправились спать. А я снова просматриваю газету и пытаюсь прочитать длинную статью про казино, чтобы занять себя до конца этой смены. С тех пор, как несколько лет назад казино открыли, про него что-нибудь пишут в газетах почти каждый день. Азартные игры в Израиле незаконны, но, поскольку Иерихон находится под Палестинским самоуправлением, израильтянам можно туда ездить. Если верить газете, тут уловка: официально, с точки зрения Израиля, Палестинские территории остаются зоной военных действий Израиля, а посему технически, израильтяне, играющие в Иерихоне на деньги, нарушают закон. Именно поэтому на прошлой неделе депутат кнессета, израильского парламента, вынес на обсуждение законопроект, по которому израильтянам запрещалось бы посещать это казино. Проект немедленно завернули. Хотя казино было построено австрийской компанией, на самом деле оно есть израильско-палестинское произведение, над которым работали бизнесмены, юристы, политики и страховые агенты обеих сторон. Депутат бранился на «ненормальность: ушедшие на покой палестинские террористы охраняют одержимых игроков из Израиля от мусульманских фанатиков». Но, скорее всего, законопроект отклонили, потому что 95 процентов игроков в Иерихоне — израильтяне, а запретишь евреям играть в казино, так и самого казино не станет.
А вот те, кому на самом деле запрещено играть, — это сами палестинцы. Азартные игры запрещены законами ислама, и палестинские власти, которые получают половину доходов, рассудили, что лучше всего запретить палестинцам играть в казино. Еще одна причина, почему палестинские власти не хотят пускать своих граждан в казино, заключается в том, что там каждый вечер находится множество израильских девушек, и неумно было бы подпускать мусульман к еврейским проституткам. А вот израильским арабам, даже если они мусульмане, можно ходить в казино, а палестинским христианам, несмотря на то, что они христиане, туда нельзя.
Но для меня все это слишком сложно, и я встаю и брожу по блоку в поисках чего-нибудь съестного. На кухне для сотрудников ничего нет. На кухне для пациентов на оранжевой пластмассовой тарелке есть какие-то объедки, но они выглядят как-то не очень: холодные, ссохшиеся куски говядины, наполовину заветрившаяся и почерневшая кучка салата с авокадо, на которой трудится стадо маленьких черных муравьев. Я ссыпаю все это в мусорное ведро и отправляю тарелку в мойку. Именно это делают пациенты, если им лень мыть посуду (то есть всегда, когда за ними не следишь). Они оставляют несъедобную порцию еды — а вдруг кто захочет съесть это потом? — и моют на одну тарелку меньше. Самое отвратительное, так это то, что если я не выброшу это в мусор, кто-нибудь и впрямь это доест. Они просыпаются посреди ночи, и я думаю, что от голода, или, что вернее, от мыслей о голоде, и доедают остатки. А когда они просыпаются и видят, что объедков нет, они приветствуют меня наутро бранными отповедями, они сообщают, что я злобный притеснитель и что у меня нет никакого права выбрасывать их еду и что я хуже, чем нацисты. Доктор Химмельблау велит мне говорить им: вот когда у них будет своё жильё, тогда и пусть едят что хотят и когда хотят, а вот пока они в больнице, следует подчиняться правилам нашего блока.
Я наливаю себе чаю, возвращаюсь на пост сиделки и пытаюсь дочитать статью про казино. На прошлой неделе в Иерихоне осквернили древнюю синагогу, что заставило еще одного парламентария внести предложение отомстить и снести казино силами армии. В статье приводится список палестинских органов безопасности, большинство сотрудников которых, если верить газете, являются «выпускниками из израильских тюрем». В Палестине насчитывается восемнадцать органов безопасности: Министерство национальной безопасности, Министерство превентивной безопасности, Спецформирования службы безопасности, Окружные центры безопасности, Президентская охрана, Служба общественной безопасности, Отдел общей разведки, Военная разведка, Военная полиция, Гражданская полиция, Полиция ВВС, Пограничная полиция, Гражданская оборона, Морская пограничная охрана, Охрана председателя правительства, Авиадесант особого назначения, Управление общей безопасности и Объединенный комитет по безопасности. У каждой из вышеперечисленных организаций есть два подразделения: подразделение сектора Газа и подразделение Западного берега Иордана. Кроме того, существует несколько полуофициальных военных структур, действующих на палестинских территориях: Гражданское ополчение Организации освобождения Палестины, Военное крыло Движения исламского сопротивления, Исламский джихад, Бригады мучеников и Народный фронт освобождения Палестины с марксистской ориентацией.
В здании какие-то непонятные звуки, как будто кто-то бормочет и передвигает мебель. Телевизор, что ли, включен? Я откладываю газету и встаю, но телевизор выключен и, похоже, все спят. А вот теперь как будто кто-то тихо постукивает по металлическому предмету. Теперь как будто пошлёпывает. Я обхожу весь блок, прохожу мимо дверей пациентов, но шум прекратился. Несколько минут я стою возле двери в комнату Ассады Бенедикт, но ничего не слышу. Где-то в вади [41] завыл шакал, потом к нему присоединился ещё один и ещё один, но потом они замолкают, и я не слышу ничего, кроме тиканья часов в обеденном зале. Может, это были тараканы на кухне.
Я складываю газету и убираю её. Не надо бы мне каждый день тратить время на газеты. Мне надо сосредоточиться на письме. Надо подобрать хорошую цитату для первой страницы моей книги. Острый какой-нибудь эпиграф, чтобы сразу зацепить литературного агента. Что-нибудь из Бодлера, например:
«Жизнь есть больница, где каждый больной одержим желанием поменять свое место. Один хочет страдать напротив печи, другой уверен, что поправится у окна. Мне всегда казалось, что я буду счастлив везде, где меня нет, и вопрос передвижения — как раз то, о чем я вечно спорю в душе».
Или что-нибудь посовременнее, типа Джильберта Соррентино:
«Сама идея романа об авторе, пишущем роман, вышла из употребления. С этим жанром ничего не сделаешь, это жанр, исчерпавший себя в момент создания. На эту «идею» всем наплевать, и Дермот знал об этом. Для того, чтобы спасти руины своей книги, он щедро снабдил её сценами секса, сработанными столь грубо, что любой читатель, кроме самого уж испорченного, в смятении и отвращении отбросил бы её».
Или что-нибудь покороче. Людям не нравятся длинные тексты. Наша жизнь — как шоссе в шесть рядов, яростное и непостоянное, где только и остается, что утопить педаль в пол, и кому здесь нужны длинные, пожирающие время книги, в которых чересчур много отвлеченных псевдоразмышлений, навязчивых воспоминаний о себе и лингвистических интерлюдий? Вот кое-что короткое и интересное. Элинор Мак-Нис.
«Слова подобны первоосновам. Если с ними правильно обойтись, они принесут благо и единство с Богом».
Но Элинор Мак-Нис академична и на самом деле не знает, о чем она говорит. Узница собственной башни из слоновой кости, она не имеет связи с реальным миром, с людьми, с литературными потребностями тех, кто чувствует, страждет, борется, льёт слёзы, живет и умирает. Так что здесь, наверное, будет уместнее цитата от группы людей, твёрдо стоящих на этой земле:
«Время тает в этом живом аду,
Попавшись в ловушку того, что я однажды понял».
Slayer. Моя любимая группа.
Или что-нибудь из Томаса Шаца, моего любимого психиатра:
«Тысячелетиями человек воспринимал теологическую тиранию, поскольку священник обещал ему защиту от нескончаемого ужаса вечной жизни в потустороннем мире. Сегодня человек принимает терапевтическую тиранию, потому что врач обещает ему защиту от невообразимых ужасов все более продолжительной жизни здесь, на земле».
Или кое-что от ирландца Флэнна О’Брайена. Вот:
«Удовлетворительный роман должен быть самоочевидной симуляцией, по отношению к которой читатель мог бы регулировать уровень своей веры».
Или от знаменитого лингвиста Германа Поля:
«Элементом, наиболее отличимым от всех иных, является, в первую очередь, психологический предикат, ибо он важнейший из всех, так как содержит конечную коммуникативную цель высказывания, а посему, на него возлагается наиболее сильное ударение».
Или от Флэннери О’Коннора:
«Как-то раз я получил письмо от одной старой леди из Калифорнии. Она писала, что когда усталый читатель возвращается вечером домой, ему хочется почитать что-нибудь такое, что приподняло бы его дух. И, сдается мне, её дух не был ободрён ни одним моим произведением, которые она читала. Можно, конечно, сказать, что серьёзному писателю некогда беспокоиться об усталом читателе, но он беспокоится, ибо все они устали. Одна старая леди, которая хочет, чтобы её сердце радовалось, — это ещё не так скверно, но умножьте её на двести пятьдесят тысяч, и что получится? Клуб любителей книги».
Я смотрю на часы. Уже немного за десять. Я иду на кухню для сотрудников, мою свою пустую чашку, дольше, чем мне нужно, вытираю руки бумажным полотенцем: я стою минуту или две, пытаясь снова услышать тараканов на кухне. Прислушиваюсь изо всех сил, но ничего не слышу. Даже немножко жаль, а то я на какой-то момент почувствовал, что стою на грани расширения своего восприятия, что я получаю возможность слышать звуки на земле и на небе, достичь какого-то понимания, которое до сих пор ускользало от меня. Да нет, я просто устал.
Я беру свой рюкзак, отмечаюсь и запираю за собой дверь. Холодно, и, пока я иду к своей «Джасти», у меня замерзают уши. А я радуюсь, что мне не надо завтра быть здесь. Мы поедем в Иерихон. Мы будем веселиться, вдали от больницы, вдали от душащих щупалец Иерусалима, вдали от всех этих человекотараканов.
«Мабиноги», Mabinogi или Mabinoginon (гаэльск.) — валлийский героический эпос.
Азбучный суп — суп с макаронными изделиями в виде букв.
Алеф — первая буква еврейского алфавита.
Каддиш (идиш) — заупокойная еврейская молитва.
Названия групп, которые здесь упоминаются, дословно переводятся так: «Монструозный магнит», «Погребенные», «Могильщик» и «Ангел смерти».
Вади (арабск.) — высохшее русло реки.