В Иерихоне всегда жарко. И хотя от Иерусалима туда добираться всего полчаса, мы решили остаться там на ночь, будто мы и в самом деле едем куда-то далеко. У нас с собой кое-какая одежда и зубные щетки, а еще маленький тюбик смазки, который Кармель держит в своей косметичке в форме сердечка. Мы едем по Иерихонскому шоссе, опустив стекла, и горячий ветер играет в волосах Кармель. Она снимает пальто и курточку и остается в голубой маечке «Харли-Дэвидсон». Я кладу правую руку на её левое бедро; «Джасти» катится по пустой дороге.
Иерихон, а потом Газа, стал первым из двух городов, что мы вернули палестинцам несколько лет назад, и первое, что сделали палестинские власти, так это построили это огромное казино посреди пустыни. Нам до него ехать ещё десять минут, но мне надо заправиться, и мы сворачиваем на заправку неподалеку от местечка, которое называется Дженезис-ленд [42], где периодически устраивают постановки знаменитых библейских историй об Аврааме, Исааке и Иакове. Пока я заливаю бензин, ко мне подходит мальчик-подросток в сандалиях, в маленьком талисе под белой рубашкой на пуговицах и сине-белой ермолке и протягивает мне желтую листовку, на которой жирным шрифтом напечатано на иврите и на английском:
«Хотя и понятно, что австрийцы и прочие не испытывают моральных проблем, делая деньги на евреях, отдающих завещанную им Богом землю арабам, евреи, желающие продать свое право по рождению за миску чечевицы — это печальное явление».
Мы выезжаем с заправки на дорогу и едем через Иудейскую пустыню, проезжая мимо палестинских деревень, похожих на римские развалины, мимо еврейских поселков, похожих на неплохие американские пригороды, мимо местных арабских кочевников-бедуинов с их маленькими конвоями из верблюдов и ослов, и мимо солдат, патрулирующих дорогу. Иерихон, расположенный рядом с Мертвым морем, — самая низкая относительно уровня моря точка на земле, и везде вдоль дороги стоят указатели, что вот сейчас вы на 200 метров ниже уровня моря, сейчас — на 300, а вот теперь вы в Иерихоне, тут уже 400 метров или 1 300 футов ниже уровня моря.
Мы проезжаем через армейский пост и оказываемся на палестинской территории. Дорога узкая и требует ремонта. Мы сворачиваем купить апельсинового соку в придорожной лавке, и к нам подходит высокий тощий парень. Он примерно моего возраста, может, чуть младше. На нём белый тюрбан, у него густая черная борода, застиранная красная футболка с зеленой аппликацией с надписью «Движение исламского сопротивления». Он дает нам ещё одну листовку, тоже на двух языках, только на сей раз на арабском и на английском:
«Печально, что палестинские власти верят, что освобождение Иерусалима от сионистов может начаться в логове беззакония в Иерихоне. На деньги, вложенные в казино Сатаны, и деньги, получаемые от него, палестинские власти могли бы построить 150 фабрик, создать рабочие места и дать нашим доведенным до обнищания рабочим шанс прекратить свою зависимость от израильского рынка труда».
В арабском языке есть одна смешная штука. У них нет настоящего времени. В иврите, кстати, тоже нет. Мы используем причастие, грамматическую форму посередине между глаголом и существительным. А у арабов и этого нет. Нет, у них есть причастие, но они никогда не используют его как заменитель настоящего времени. Они просто используют будущее время: одна и та же глагольная форма обозначает и настоящее, и будущее, что периодически запутывает. Но, по-моему, в этом есть определенный смысл. В том месте, которое опирается на прошлое и смотрит в будущее, зачем было бы нужно настоящее? У нас есть история и есть загробная жизнь. Настоящее не имеет никакого смысла.
Арабский язык очень экономичен. То, для чего английскому языку потребуется семь или восемь слов — Тот, кто воскрешал заживо похороненных новорожденных девочек — в арабском умещается в два слова, точных и содержательных.
— Вы в казино, что ли, едете? — спрашивает меня бородатый.
— Да.
— Зачем?
— Мы там никогда не были.
— Я живу через дорогу от казино, — говорит он.
— В Иерихоне?
— В Акбат Ябере.
— Что это за место?
— Лагерь беженцев. Вы там никогда не были?
— Нет.
— Хотите посмотреть мои мотоциклы?
— Спасибо, но мы едем в казино.
— Я вас угощу самым лучшим чаем. А потом поедете в казино.
— А вам разве не надо раздавать тут эти листовки?
— А смысл? Их все равно никто не читает. Все идут в казино, как роботы.
— Но вам-то туда нельзя, — говорит ему Кармель, — правда?
— Правда. Вам — можно.
— А если было бы можно, вы бы пошли?
— Это против ислама, но я бы пошел.
— Пошли бы?
— Да, но только из интереса. Я там никогда не был.
— Мы тоже.
— Ну и поедете туда попозже.
— А вы же не собираете мотоциклы, на самом-то деле?
— Собираю. И у меня есть друг, вот он тоже собирает мотоциклы.
— Какие?
— Классические мотоциклы.
Я смотрю на Кармель. Чай, мотоциклы. Подозрительно. Я не думаю, что нам стоит ему верить.
— Почему бы и нет, — пожимает плечами Кармель.
Глупая дурочка. Почему нет? Да он хамасник, вот почему нет. Прирожденный смертник-бомбист. Всю свою жизнь он ждал этого шанса — убить себя вместе с двумя злыми евреями. Он и вступил в Движение исламского сопротивления, чтобы взорвать себя, подавая тебе чай, а потом отправиться прямо в рай за своими семьюдесятью двумя девственницами. Глупая, безответственная девчонка. Не можешь хоть раз в жизни взять в узду свою безрассудную тягу к приключениям? Мы могли бы съездить в казино и вернуться живыми, но нет, тебе надо было вызваться добровольцем и быть убитой этим кровожадным фундаменталистом. И теперь уже нет возврата: меньше всего я хочу чтобы он подумал, что мы боимся его.
— Почему бы и нет, — говорю я, — поехали.
Хамасник — довольно интересное морфологическое создание: арабский акроним религиозной альтернативы ООП плюс русский суффикс, обозначающий профессию, род занятий, место жительства, или, в нашем случае, организационную принадлежность. В армии я работал в конторе, что делало из меня конторника. Это, естественно, уничижительный термин, призванный отделять солдат, вроде меня, от настоящих солдат, от боевых солдат.
— Пойдемте со мной, — говорит хамасник. Тюрбан у него не совсем белый, да и вообще, это не совсем тюрбан. Это бело-зеленая куфия [43], похожий на тюрбан головной убор, который означает его принадлежность к исламу или что-то ещё. Главное, чтобы это не было дурным знаком. Он шествует в маленький лесок на обочине, где растет папайя, и выводит из-за деревьев гигантский Би-Эс-Эй: черный, тяжелый, местами ржавый, с наклейкой «Харли-Дэвидсон» на одном боку бензобака и с нарисованным от руки палестинским флагом на другом. Несколько раз он сердито нажимает ногой на стартёр, и, когда мотоцикл заводится, он церемонно садится на него верхом и медленно подъезжает туда, где стоим я и Кармель. Он резко тормозит его возле «Джасти» и прибавляет оборотов двигателю двумя-тремя резкими поворотами акселератора.
— Тысяча девятьсот сорок второй, — кричит он и улыбается во весь рот, — меня зовут Рамзи.
— Гилад, — кричу я.
— Кармель, — кричит Кармель.
— Готовы? — он снова газует.
— Минутку, — говорю я, — а нам точно безопасно ехать в лагерь?
— Со мной — безопасно, — улыбается он.
Мы садимся в машину и едем следом за Рамзи, он едет впереди нас, неторопливо, ровно, каждую минуту оглядываясь посмотреть, там ли мы ещё. Он съезжает с главной дороги на пыльную грунтовку, которая проходит через густой цитрусовый сад. Острый аромат лимонов и апельсинов наполняет машину, и Кармель вытягивается на своем сиденье, выгибает спину и кладет руки за голову. Она закрывает глаза и дышит носом. На её лице солнце, и у неё свежая светящаяся кожа. Она улыбается мне, а я думаю про её маленькие ровные зубы, про её маленькие соски, про то, как забавно она смотрела на Рамзи, когда он пригласил нас на чай, про то, как было бы запихнуть мой член в её рот, похожий на картинку из комиксов, и про все эти колдобины и ямки и камни на дороге, и про то, как это нехорошо для моей «Джасти».
И вдруг мы оказываемся в лагере, и вокруг нас сотни низеньких, замызганных лачуг. Вонь. Мы очень медленно едем следом за Рамзи к его дому по грунтовым дорожкам. Его дом, похоже, находится в самом центре лагеря. Это крохотная хибара, готовая рухнуть в любую минуту. Рамзи говорит, чтобы мы поставили машину прямо где остановились, посередине улицы, и приказывает одному из ребятишек, играющих вокруг, присмотреть за ней и следить, чтобы никто её не трогал. Он ставит свой мотоцикл на заднем дворе — на узенькой полоске земли между его и соседней лачугой — и приглашает нас войти.
Внутри неожиданно приятно. Это жилище с двумя спальнями, чистенькое, опрятное, на полу и на стенах ковры, на камышовых книжных полочках маленькие бело-голубые фарфоровые украшения со стихами из Корана. Входная дверь покрашена в цвет морской волны. Это от дурного глаза.
— Вы один живете? — спрашивает Кармель.
— Я живу с семьёй: с матерью, братьями и сестрами.
— А сколько у вас братьев и сестёр?
— Восемь.
— Это с вами?
— Со мной — девять.
— А где они?
— В школе.
— А где вы держите свои мотоциклы?
— У меня с другом есть маленький гараж здесь, в лагере. Ближе к горам.
— А почему вы прятали мотоцикл за деревьями, когда мы только познакомились?
— Здесь нельзя ездить на мотоцикле.
— Ислам не разрешает?
— Палестина не разрешает.
— Почему?
— Службы безопасности.
— Армия не разрешает вам ездить на вашем мотоцикле?
— Не армия, а палестинская полиция.
— Ваша собственная полиция?
— Вот именно.
— Почему?
— Не знаю. Пока израильтяне не отступили, я ездил на своём мотоцикле каждый день, но когда установилась палестинская власть, они решили, что на мотоциклах можно ездить только спецслужбам и полиции.
— И что вы теперь делаете?
— Платим полицейским шекель или два, и они не обращают на нас внимания. Но лучше, конечно, чтобы они не видели наших мотоциклов. Давайте я приготовлю вам чаю.
Он просит разрешения покинуть комнату, мы киваем, и он исчезает на кухне. Я и Кармель остаемся сидеть в гостиной. Я смотрю на неё, но она ничего не говорит. Она улыбается. Я — нет. Я немного напряжён. Не напуган. Может, немного нервничаю, но не напуган. Готов поспорить, у него на кухне полно ножей.
Рамзи возвращается с серебряным подносом, на подносе три чашки чаю и пиала со сладкими рожками. Чай очень крепкий и сладкий, немного пахнет кардамоном, и мы пьем его медленно, Рамзи держит донышко чашки четырьмя пальцами, придерживая её край большим пальцем. Он говорит на практически идеальном иврите, но я думаю, он знает, что я говорю на арабском. Он, скорее всего, знает, что я служил в армии, но если он об этом не заговорит, то и я тоже не буду.
— А где ваш отец? — спрашивает Кармель.
— В тюрьме.
— За что?
— Ни за что. Он был членом Хамас, Движения исламского сопротивления.
— Сколько времени он уже в тюрьме?
— Одиннадцать лет. Сначала его посадила израильская армия, но потом, когда к власти пришла Палестина, его не выпустили.
— Почему?
— Потому что они не веруют в Аллаха. Они говорят, что они мусульмане, но ведут себя, как худшие из неверных. Хотите посмотреть мои мотоциклы?
— Конечно.
Мы встаем и выходим, я и Кармель надеваем солнцезащитные очки, Рамзи — свою куфию. Он бросает пару слов на арабском мальчику, который временно стал сторожем, и повторяет свой приказ охранять мою машину, а потом ведёт нас грязными улочками на задворки лагеря, где концентрация хибар чуть меньше, где вонь человеческого пота и испражнений не так сильно бьёт в нос. Он приводит нас к чему-то, похожему на заброшенную конюшню, где в одном деревянном стойле стоят его мотоциклы, а в другом — мотоциклы его друга.
— И кто этот ваш друг? — спрашивает Кармель.
— Просто друг.
— И он живёт в лагере?
— Не совсем.
— Негласный член фирмы?
— Можно и так выразиться, — улыбается Рамзи.
— Так все таинственно, — говорит Кармель.
— Да нет. Просто так спокойнее.
— Ну ладно, — улыбается в ответ Кармель. — А что это за место?
— Раньше была конюшня, но её закрыли.
— Армия?
— Нет, хозяева.
— А кто были хозяева?
— Да просто люди из лагеря. Хотели завести тут конный завод. Они устраивали летние лагеря с конными прогулками для еврейских и палестинских детей. Верили в мир. У них был конь по имени Тайфун, самый красивый конь на свете. Почти такой же красивый, как Аль-Бурак, конь пророка.
— И что с ним случилось?
— Он донёс пророка до рая и обратно. След его копыта есть на священном камне в Иерусалиме, недалеко от Стены Плача.
— Нет, что стало с Тайфуном?
— А, это. Он умер. Все лошади заболели и умерли.
— А хозяева разве не водили их к ветеринару?
— Тут был ветеринар, он приезжал из Иерусалима каждую неделю, но в прошлом году военные в Иерихоне объявили комендантский час и закрыли все дороги, и он просто не смог приехать.
— А здесь, своего у вас нет?
— Есть, но он боится лошадей.
Когда я был маленьким, отец каждый вечер рассказывал мне одну и ту же сказку на ночь. Жил да был однажды один царь, который получил в подарок от странного рыцаря очень необычную вещь: зеркало, в котором было ясно видно, кто враг, а кто друг. Мне бы сейчас такое зеркало. У рыцаря были и другие волшебные подарки: летающий конь, меч, пробивающий доспехи и кольцо, которое позволяло понимать язык зверей. Отец говорил: летающий конь — это самолёт, меч — бронебойный снаряд, кольцо — военная разведка.
— Но ничего такого не случится с моими мотоциклами, — говорит Рамзи. — Я не доверяю их механикам со стороны.
— Сами их чините?
— А кто же ещё сделает это?
— И они все на ходу?
— Би-Эс-Эй — да. Триумф, Мэтчлесс и Нортон — пока нет. Но я их сделаю.
— Когда вы начали собирать их?
— Раньше я с другом собирал старые автомобили, но пустыня убила их.
— Погодите минутку, — говорит Кармель, — в пустыне сухо, разве это не хорошо для антикварных машин?
— Да, это хорошо, когда сухо. Но тут слишком жарко. Солнце просто убило мои машины.
— И как жарко тут бывает?
— Летом? Под сорок пять, может, сорок шесть градусов. Иногда и сорок семь.
— Да, вот это жарко.
Рамзи поглаживает свою бороду. Я смотрю на горы вокруг лагеря. Как-то раз нас вывозили на полевые учения в этот район, когда я был в армии. Мы слушали лекцию самопровозглашенного специалиста по Библии, который показывал нам, что, если читать Пятикнижие, пропуская по пятьдесят букв зараз, то все равно будет смысл. Но об этом я расскажу потом, потому что прямо сейчас Рамзи рассказывает нам про пустыню и жару. Сорок семь по Цельсию — это почти сто двадцать по Фаренгейту.
— И ещё песчаные бури, — говорит Рамзи, — и внезапные наводнения, ну, и верблюды.
— Верблюды?
— Да, да. Верблюды могут здорово напакостить. У моего друга был «Корветт» 1974 года, ярко-жёлтый, красавец, в отличном состоянии. Верблюды его съели.
— Они его что?
— Съели. Они обожают стекловолокно. Он как-то раз приезжал в гости и поставил машину прямо рядом с моим домом, а когда пришла пора уезжать, мы увидели, как машину жуют два верблюда.
— Вы поэтому сказали тому мальчику присмотреть за моей машиной?
— Нет. Потому что у вас израильский номер.
— И что?
— То, что если она будет без присмотра, то есть если никто не скажет, что вы — мои гости, её могут угнать или сжечь. Ну ладно, пошли наверх.
— Наверх?
— Ну да, на Гору Искушения [44].
— Искушения?
— Ну да, одно из искушений Христовых. Он восходил туда, когда на сорок дней удалился ото всех.
— Послушайте, мы вообще-то в казино направлялись.
— Я покажу вам казино. С вершины горы его прекрасно видно.
— Мы вообще-то хотим посмотреть его изнутри.
— Да это недолго. У нас есть канатная дорога.
— Да?
— Да. Из центра, прямо от светофора, и прямо до вершины горы.
— Что скажешь? — спрашиваю я Кармель.
И пожалуйста, Кармель, не говори «почему бы и нет». Будь умницей. Я рассчитываю на тебя. Придумай что-нибудь, скажи, что нам пора, что нас там ждут. Разве ты не видишь, к чему все идет? Он не смог убить нас в своем лагере и хочет стать нашим проводником. Он отведет нас в свою тайную скотобойню на вершине богом забытой горы и перережет нам глотки, распевая суры Корана. Во имя Господа сострадательного и милосердного, проливаю я кровь этого бывшего солдата и его сексапильной подружки, и да снабдит меня Властитель Судного Дня семьюдесятью двумя юными девицами, коих я теперь заслужил по праву, арабскими или еврейскими, мне не важно, лишь бы плевы их девственные были на месте.
— Почему нет, — говорит Кармель.
Рамзи смотрит на меня.
— Почему бы и нет, — я пожимаю плечами.
— Отлично, — говорит он. — Пошли.
Мы возвращаемся в лагерь, и Рамзи говорит, что из соображений безопасности лучше оставить мотоцикл на заднем дворе, взять мою машину и поехать втроём в центр. Мы садимся в машину и едем по ещё одной узкой грунтовой дороге, которая минут через десять становится Мэйн-стрит. Я только и надеюсь, что он не схватит мой руль.
— Сейчас будет светофор, — говорит он.
Тут и правда светофор, но машин вокруг мало. Большинство народу на велосипедах, старых, скрипучих велосипедах с поднятыми сиденьем и рулём. Мы проезжаем мимо большой фрески. На ней — пальма и мечеть с металлическим полумесяцем на минарете; усатый мужчина в тюрбане молится, стоя на коленях и опустив лицо на руки, а в воздухе летит босоногая женщина в красном платье. Рамзи предлагает остановиться и поесть. Тут неподалеку отлично готовят хуммус, у Абу Навафа, и пропустить это просто нельзя.
Мы ставим машину на улице, и только мы заходим в ресторанчик и садимся, не успев даже сделать заказ, как из кухни появляется сам Абу Наваф, толстяк лет сорока, косоглазый и потный, он несет три пиалы с хуммусом и бобами и несколько маленьких тарелок с закусками, он ставит их на стол и говорит, что это: пита, фалафель, козий сыр в оливковом масле с петрушкой, жареный баклажан с чесноком и лимоном, фаршированные виноградные листья, маринованная свёкла, сирийские оливки и салат по-арабски.
— Что такое салат по-арабски? — спрашивает Кармель.
— Это когда его делает араб, — отвечает Абу Наваф.
— Они из Иерусалима, — говорит Рамзи.
— Добро пожаловать, — говорит Абу Наваф. — Пожалуйста, ешьте. Это всё, что у меня есть. Меню нет.
Мы едим в молчании, и, должен признаться, еда хорошая. Хуммус так вообще лучший уже за долгое время. Но мне немного не по себе. Абу Наваф просто огромен, он как местный Полифем, и я не удивлюсь, если он сейчас решит пообедать евреем-медбратом и студенткой-еврейкой.
Мы заканчиваем еду, Кармель собирает остатки хуммуса на кусочек питы, я съедаю последнюю оливку. Абу Наваф убирает со стола, уходит на кухню и возвращается с четырьмя чашками густого, сладко-горького кофе и абрикосовым кальяном. Он садится и передает трубку по кругу, и Кармель и я затягиваемся по несколько раз, хотя обычно мы не курим.
— Ну что, — говорит Абу Наваф и выпускает две длинные струйки дыма из ноздрей, — вы уже видели мотоциклы Рамзи?
— Да, — говорит Кармель, — мне понравились.
— А его друга-еврея вы видели?
— Какого друга?
— Так ты им не рассказывал?
— Рассказывал, конечно, — говорит Рамзи.
— Так ваш таинственный друг еврей? — спрашивает Кармель.
— Он самаритянин.
— Американец?
— Самаритянин, палестинский самаритянин. Из Наблуса.
— Так кто же он, — спрашиваю я, — еврей или палестинец?
— Он — палестинский еврей, — говорит Рамзи.
— Он даже на иврите не говорит, — сообщает Абу Наваф.
— А на каком языке он говорит?
— На арабском, конечно же, — говорит Рамзи, — и на самаритянском.
— Он только молится на иврите, — говорит Абу Наваф.
— Точно, — говорит Рамзи. — Самаритяне исповедуют очень древний вид иудаизма. Собственно, поэтому многие ортодоксальные евреи в Израиле не считают их евреями.
— Так он еврей или нет? — спрашиваю я.
— Еврей, — говорит Рамзи. — У них своё Пятикнижие с небольшим расхождением по датам праздников, но в основном, это та же религия, что у вас.
— И вы принимаете их как палестинцев?
— Да, да. Они тут живут веками.
— Но они евреи.
— И что? Есть палестинцы-мусульмане, есть палестинцы-христиане, есть еврейские палестинцы.
— Но вы же говорили, что христиане и евреи неверные.
— Ну да, — говорит Рамзи. — Но они палестинские неверные.
Мы расплачиваемся с Абу Навафом и просим разрешения идти, он кивает и пожимает нам руки. Рамзи говорит, что мы можем оставить машину перед рестораном, и Абу Наваф присмотрит за ней, и пройтись до канатной дороги, это всего несколько кварталов. Он снимает свою бело-зелёную куфию и говорит, чтобы я положил её на приборную панель, так, на всякий случай. Я делаю, как он сказал, и мы переходим улицу и идем через большой открытый рынок, где в большинстве лавок продают только апельсины и грейпфруты. Рамзи останавливается купить сигарет, а я зову Кармель.
— Как думаешь, у них правда есть канатная дорога?
— Не знаю. Как думаешь, у них, правда, есть друг-самаритянин?
— Нет, конечно. Должно быть, в кальян что-то подмешали.
Рамзи возвращается с пачкой «Фарида», и мы улыбаемся ему.
— Почти пришли, — говорит он.
Я смотрю на Кармель, она смотрит на меня. Неужели до неё дошло, что нас заманили в ловушку? Мне пора остановить эту нелепость и сказать Рамзи, что мы возвращаемся к машине? Непохоже, чтобы Кармель сделала хоть что-то. Она даже не думает об этом. Может, это мой долг — защищать её. Если мы сейчас не увидим канатную дорогу, то всё, хватит. Канатная дорога! За каких идиотов он нас принимает! В Иерихоне? Где нет тротуаров, канализации, один светофор, никакой еды, кроме хуммуса и апельсинов, и велосипедов в десять раз больше, чем машин?
— Вот она, — говорит Рамзи.
— Кто?
— Канатная дорога.
Я смотрю на неё, потом на Кармель, потом снова на эту штуку. Канатная дорога. Три вагончика. Ярко-красные такие. Идут вверх, в гору. По канату.
— Вы ни разу не ездили в такой штуке?
— Я-то? Ездил, конечно. Я просто удивился, вот и всё.
Рамзи покупает билеты, и когда все три вагончика оказываются внизу, мы садимся в средний к окну. Рамзи закуривает, хотя здесь и нельзя, и мы медленно начинаем подниматься. Я смотрю, как медленно город под нами уменьшается, пытаюсь увидеть свою машину, всё ли с ней в порядке. Да ладно. Очень скоро она нам больше не понадобится, когда Рамзи выпотрошит нас на вершине этой дурацкой горы.
Но когда мы добираемся наверх, оказывается, что здесь все кишмя кишит туристами, большинство из них, если я правильно понимаю, христиане-паломники, я слышу английскую, испанскую, немецкую речь, и кое-где иврит. Монах в коричневой шерстяной рясе встречает нас и других туристов улыбкой.
— Отсюда, — говорит Рамзи, раскидывая руки в воздухе, — можно увидеть всё на свете. Вон там, на той стороне Мёртвого моря, — Иордания. Когда Палестина была под властью Иордании, в Иерихон каждую зиму приезжал Король Хусейн со своей женой, Королевой Hyp, которая была капитаном болельщиков команды «Принстонские тигры».
Кармель и я снова обмениваемся взглядами, но Рамзи вроде не замечает.
— А вон там внизу, — видите все эти колонны и арки? — там был дворец Хишам.
— А где казино? — Спрашиваю я.
— Погодите, — говорит Рамзи, — будет и казино.
— А когда построили этот дворец? — спрашивает Кармель.
— В седьмом веке, в ранний период ислама, когда мусульманская империя простиралась от Аравии до Испании.
— А кто был Хишам?
— Император. Это был его зимний дворец.
— А где был летний? — спрашиваю я.
— В Дамаске.
— Отсюда не видно?
— Нет, Дамаск далеко. Зато отсюда видно синагогу.
— Какую синагогу?
— Старую иерихонскую синагогу. Вон там. Среди тех, кто строил дворец Хишам, были евреи, и когда строительство закончилось, Хишам наградил их, разрешив построить синагогу.
Так, теперь он у нас всезнающий учёный. Поучить нас перед разделкой? Что он пытается доказать? И почему Кармель притворяется, что ей интересно? Почему она задаёт ему все эти вопросы? Не провоцируй его, идиотка.
— А что вон там? — спрашивает она.
— Вон тот холм внизу? Это Тель Султан.
— Что это?
— Какое-то древнее поселение, ему около десяти тысяч лет. Его открыли и раскопали всего пятьдесят лет назад.
— Десять тысяч лет?
— Ну, так говорят археологи.
— И кто там жил?
— Да кто знает. Какие-то люди неолитического периода.
— А где именно были найдены Свитки Мертвого моря?
Она что, серьёзно? Ей и вправду интересно? Может, она просто проверяет его знания. Может, ей интересно, так ли он умен, как думает. Я только надеюсь, что она не начнет просвещать его насчёт Робинзона Крузо и мёртвых астронавтов.
— А, так это вон там, — Рамзи показывает в сторону пустыни, — в Кумране.
— А вон там что? Это ведь пещеры?
— Это пещеры, в которые раньше уходили монахи на сорок дней, подобно Иисусу Христу в его пещере.
— А где его пещера?
— Здесь, наверху, в монастыре. Давайте сходим посмотрим.
— Погодите, — говорю я. — А казино-то где?
— Совсем забыл. Извините. Вон оно, внизу. Называется «Оазис».
Рамзи указывает на белое мраморное здание, не особенно изящное, довольно громоздкое, с зеркальными стенами, с окнами с бежевым стеклом, с большой вывеской, на которой, по всей видимости, написано «Оазис», но отсюда сверху не видно.
— Когда о нём говорят, то говорят, что это гостиница, — говорит Рамзи, — хотя все знают, что это игорное заведение. Оно построено на земле, которая на самом деле принадлежит исламскому сообществу, так что вы понимаете, как палестинским властям неудобно употреблять слово казино, когда они пытаются объяснить это настоящим мусульманам.
— А что за здание рядом с ним?
— А это как раз гостиница, «Иерихон Резорт Виледж». Но у вас будет уйма времени там, внизу. Давайте лучше поднимемся в монастырь.
Рамзи показывает на ступени, вырубленные в скале. Они крутые и узкие.
— Как раз поднимемся, — говорит он и улыбается.
Чего он улыбается? Почему он так мило себя ведет? Он не должен быть столь обходительным. Он не должен так много знать. Христиане, мусульмане, палестинцы, неандертальцы. Чего ему от нас надо?
— Он называется «Карантал», — говорит он.
Кармель кивает.
Вообще не понимаю. С чего она вдруг такая внимательная? Ей правда интересно? Или у них диалог между собой? Он не видит, что мне глубоко плевать на вымышленных самаритян и на американских студенток, которые становятся арабскими королевами? Бьюсь об заклад, сейчас он ей будет объяснять, почему этот дурацкий монастырь называется «Карантал».
— Cuarenta значит сорок, — говорит он, отсюда и название «Карантал».
Кармель снова улыбается ему. Я устал. Я уже хочу отсюда. Я хочу сказать этому арабскому клоуну, что все, спасибо, ваше время истекло. Мы уезжаем.
Мы поднимаемся в монастырь, и Рамзи говорит с одним из монахов на странном диалекте, которого я не понимаю: смесь арабского и греческого, но, может, мне только кажется. Он ведет нас тёмными коридорами через несколько залов с высокими потолками, и я заставляю себя притвориться, что я восхищаюсь фресками, и витражами, и что мне весело, и что мне действительно тут нравится.
И вдруг — мне кажется, что Рамзи чувствует мою напряженность, — наше путешествие заканчивается, и мы спускаемся с горы в этом же дебильном красном вагончике, и Рамзи снова курит, и на нас медленно надвигается город. Темнеет, и точно как в Иерусалиме, все спешат домой. Мы возвращаемся к машине, чуть быстрее, чем раньше, я все ещё нервничаю, Кармель выглядит довольной, Рамзи напевает какую-то арабскую мелодию, которую я раньше никогда не слышал. У Абу Навафа уже закрыто, но «Джасти» стоит здесь же, возле ресторана.
— Мне было очень приятно, — говорит Рамзи. — Спасибо, что были моими гостями.
— Спасибо, что были нашим проводником, — говорит Кармель.
— Погодите, — говорю я. — Мы подбросим вас до дома, хорошо?
— Я отсюда дойду до лагеря.
— Вы уверены?
— Конечно. Мне надо еще зайти в мечеть. А вы езжайте в казино, пока не стемнело.
Я открываю машину и отдаю ему его бело-зеленую куфию. Кармель на секунду крепко обнимает его, хотя, наверное, и догадывается, что это не самый умный поступок посреди улицы в Иерихоне. Я протягиваю руку, и Рамзи берет её своими обеими руками и пожимает мою руку долго, как если бы хотел показать, что между нами возникла некая особая связь.
— Заезжайте в любое время, — говорит он. — Вы знаете, где меня найти.
— Обязательно, — говорю я.
Мы садимся в машину, и, не дожидаясь, пока прогреется мотор, я давлю на газ и уезжаю.
— Слава Богу, это все кончилось.
Но Кармель закрывает глаза и кладет голову на спинку сиденья, притворяясь, что устала или не расслышала меня. Я веду машину, через несколько минут мы будем в казино, и я все думаю про этот цвет, бело-зелёный: это то же самое, что и зелено-белый? Да нет, не обязательно. Старый синяк бывает сине-жёлтым, а не жёлто-синим, хотя в обоих словосочетаниях говорится про одни и те же цвета. Смотришь старый фильм — он чёрно-белый, а не бело-чёрный. Приедешь в Англию и будешь есть именно рыбу с картошкой, а не картошку с рыбой. Объекты, на которые ссылаются слова, одни и те же, но семантически эти выражения неодинаковы.
Но я так чувствую, что мне придется отложить на потом дальнейшую критику декларативных теорий значения, поскольку сейчас мы въезжаем в комплекс казино и регистрируемся в отеле, и Кармель ещё хочет зайти в местный магазинчик и купить увлажняющий крем, а уж потом подняться в номер.
— Давай сначала отнесем вещи наверх.
— Мне надо купить крем, а то здесь ужасно сухо.
И вот я тоже иду в сувенирный магазинчик, но как только мы заходим, она начинает рассматривать всё подряд, все эти тупые сувенирчики: бусы из мелких камешков, деревянные флейты, плетеные коврики для прихожей, голубые статуэтки из стекла, садовые гномы из гипса.
— Косметика — вон там.
— Сейчас, погоди минутку, — говорит она.
Я стою перед целой стеной косметики и изо всех сил стараюсь не показывать, как меня все достало. Тут много сортов мыла и шампуней, и во всех есть минералы из Мертвого моря, но самое интересное, что я заметил, вот что: у них всё от двух производителей. Это либо «Ахава», израильская косметическая фирма, либо «Зара», фирма из Иордании, то есть из-за границы. И то, и другое предназначено в основном для туристов. На упаковках «Зара» одна и та же информация написана на арабском и на английском. А на упаковках «Ахавы» аж на тринадцати. Иврит, английский, французский, немецкий, испанский, итальянский, шведский, финский, русский, чешский, норвежский, португальский и голландский. Я смотрю на упаковку с «Усовершенствованной грязевой маской»:
«Добываемая в естественном виде на берегах Мертвого моря, наша особая природная грязь содержит исключительно высокую концентрацию минералов, необходимых для здоровья кожи, и состоит из нескольких слоев тысячелетиями осаждавшейся глины».
Интересно, как будет «Мёртвое море» на всех этих языках. Наверное, это просто. Мег Morte, Mar Motto, Mar Muerto, Toten Meeres, Dode Zee, Doda Havets, Dodehavets. Единственное, чего мне не прочесть — так это по-русски, потому что я не умею читать кириллический алфавит, и по-фински, потому что это не индоевропейский язык. Mutanaamio. Нет, это скорее «грязевая маска». Huuhdsta, что ли. Не знаю.
— Ты уже все? — спрашивает Кармель.
— Чего?
— Что ты там делаешь?
— Читаю.
— Что на упаковке, что ли? Только не говори, что опять переводишь.
— Не перевожу. Искал тебе увлажняющий крем.
— Я его уже нашла. Пошли.
— Ты что, покупаешь «Зару»?
— А что с ним не так?
— Возьми лучше вот этот, — говорю я и показываю на коробочку «Ахавы».
— Это же маска из грязи. Мне нужен увлажняющий крем.
— Нет, возьми «ахавовский».
— Сам бери. А я беру вот этот. Ты идёшь или как?
Кассир пробивает наш чек, и я стою с нашими чемоданами в руках, апатичный, бесполезный, и жду, пока Кармель соберёт сдачу. Мы поднимаемся в наш номер на третьем этаже — лифт не работает — и я почему-то уверен, что там всё будет не по-человечески: промятая кровать, унитаз протекает, грязные занавески, окно во внутренний двор. До Иерусалима полчаса езды. Мы просто соберёмся и уедем.
Но вот мы входим в комнату, и там все вроде в порядке. Даже лучше, чем в порядке, я даже слегка разочарован. Все чистое, опрятное, в ванной комнате ни пятнышка, все выглядит нетронутым — а я ведь забыл, что все это построено лишь несколько месяцев назад, — и даже вид из окна есть, и какой вид! Слишком хороший вид, почти нереальный: мы видим Мертвое море и горы за ним, и чистое небо со всеми планетами и созвездиями, и даже те три звезды меча Ориона, которые, в отличие от гораздо более яркого кушака, всегда трудно разглядеть.
— Ну, — вздыхаю я и бросаю чемодан Кармель на кровать, — чего тебе сейчас хочется?
— Заняться сексом?
— А твой муж всё еще жив?
— А что ты спрашиваешь?
— Ты про него уже долго не говорила.
— И ты думаешь, сейчас самое время, да?
— Для секса?
— Нет, чтобы о нём поговорить.
— О твоём муже?
— Да.
— Что с ним происходит?
— Ничего. Ничего такого, чего ты не знаешь. Да, он умирает. Нет, он ещё не умер. Хочешь узнать ещё чего-нибудь?
— Я просто хотел спросить.
— Зачем? Ты хочешь, чтобы он уже умер, и тебе не надо было бы чувствовать себя виноватым? Или тебе хочется, чтобы он был жив, чтобы тебя хоть это возбуждало?
— Знаешь что? Мы ведь можем этим не заниматься.
— Сексом? Это была твоя идея.
— Моя? Ты сама предложила.
— А если бы я этого не сделала, ты бы об этом сам никогда и не подумал.
— Кармель, чего ты вообще хочешь? Ты зачем притащила меня сюда, в Иерихон? Поругаться?
— Тебе, похоже, даже нравится. У меня такое ощущение, что ты лучше бы поругался со мной, чем потрахался.
— Чушь какая. Зачем ты все это говоришь?
— А зачем ты заговорил про моего мужа?
— Я? Да это ты только и говоришь мне о нём, всё время: врачи сказали то, врачи сказали сё. Хватит про него вспоминать, и я не буду говорить про него.
— Что ты к нему привязался? Ты же знал, что я была замужем, когда мы познакомились, так?
— Да, но ты сказала, что он умирает.
— Умирает.
— Так что же он всё ещё жив?
— А что это ты так забеспокоился?
— Он умрёт или нет?
— Ты меня трахнешь или нет?
— Как тебя трахнуть?
— Да как хочешь.
Я даю ей пощёчину и приказываю раздеться. Кармель снимает маечку «Харли-Дэвидсон» и лифчик, потом туфельки, джинсы, носочки и трусики, бросая всё на ковер. Она стоит передо мной, обнажённая, и не говорит ни слова. Зачёсывает назад пальцами волосы. Обнажённая, она выглядит меньше ростом.
Я приказываю ей повернуться спиной и стать на четвереньки. Достаю маленький тюбик смазки из её косметички, выдавливаю несколько капель себе на ладонь и засовываю средний палец ей в зад. Она охает. Я вращаю пальцем у неё внутри, то всовываю его, то высовываю, внутрь и наружу, туда и обратно. Она опирается на бежевый ковёр плечами и щекой, заводит руки назад, берёт свои ягодицы и пошире раскрывает свой тугой розовый анус.
Я продолжаю работать пальцем. Она закрывает глаза и вжимается правой щекой поглубже в ковер. Я нашариваю пульт от телевизора. На иорданском канале «Новости» на иврите. Диктор, пожилой, седоволосый, черноусый араб, сообщает, что сегодня израильская армия совершила очередное вторжение на палестинскую территорию, разрушила пятьдесят девять домов, оставив без крова более четырёхсот человек. Я шлёпаю её по заднице и глубже засовываю палец, она пытается увернуться, но я держу её за талию и шлёпаю её ещё раз. Я переключаюсь на израильский канал. Диктор, брюнетка лет тридцати, у неё прямые волосы и милая улыбка, она говорит на великолепном, чистом арабском. Она высовывает кончик языка между зубками и чересчур тщательно выговаривает все эти возбуждающие интердентальные щелевые звуки, которых нет у нас в иврите. Она сообщает, что было разрушено всего тридцать четыре дома, из которых в танки летели камни террористов. Я шлёпаю Кармель ещё раз, сильнее, и ещё сильнее. Переключаю телевизор на киноканал, где как раз идут «Звёздные войны». Оби-Ван пытается уговорить юного Люка оставить родную планету и присоединиться к повстанцам. Люк отвечает «нет». Не хочет стать героем. Я раздеваюсь.
Кармель упирается в пол локтями, всё ещё прижавшись лицом к ковру. Её зад высоко поднят. Я выдавливаю немного смазки на свой пенис и растираю его. Имперские гвардейцы атакуют ферму Люка, разрушают его хижину убивают его дядю и тётю. Я проталкиваю головку своего члена в задницу Кармель. Кармель издаёт короткий визг. Я вхожу поглубже. Люк решает, что, в конце концов, он все-таки хочет стать рыцарем Джедаем. Кармель крепко сжимает свои маленькие кулачки. Я крепко сжимаю её таз и насаживаю её зад на свой пенис. Она изо всех сил упирается в ковёр пальчиками ног. Я смотрю, как её анус растягивается вокруг моего члена, как он впускает его и медленно выталкивает наружу и потом принимает вновь. Кармель что-то говорит в ковёр, я весь покрыт потом. Если бы у неё были большие груди, они сейчас раскачивались бы над ковром. Принцесса в плену на Звезде Смерти. Дарт Вейдер разносит в пыль её планету.
Помню, когда только вышли «Звёздные войны», они настолько меня поразили, что я ходил на них четыре раза. Сюжет казался таким запутанным, и я всё сидел один в кинозале и пытался понять, кто против кого. Мама страшно злилась, когда обнаружила, что я трачу свои карманные деньги на одно и то же кино. На какую-то научную фантастику, в которой нет реальных людей, одни роботы, космонавты, звездолёты и лазерные лучи. Она сказала, что мне лучше было бы вместо этого прочитать книжку И не какого-то там Станислава Лема, а нормальную книгу про людей и про чувства.
Я стою почти на цыпочках, согнув ноги в коленях, и вхожу в Кармель сверху, я сжимаю её ягодицы, мну пальцами её липкую плоть и продолжаю проникать в неё своим членом. Так, теперь они в мусорной дробилке. Капелька пота стекает с моего лба, повисает на носу на секунду или две и разлетается, упав на спину Кармель, и я смотрю, как она блестит там. Я вытаскиваю член, выдавливаю ещё немного смазки и снова вхожу в её зад.
Она кричит, что сейчас больно. Ещё смазки. Пилоты-повстанцы пытаются найти уязвимое место Звезды Смерти. Когда я был в армии, в Академии Разведки у нас был один предмет, «Военные доктрины». Лекции читал толстый подполковник, у него был мягкий такой голос и не хватало двух пальцев. Ещё до того, как назвать нам своё имя на первом занятии, он вошёл в класс, с полминуты обозревал наши лица, а затем задал вопрос: «Зачем нужна армия?»
«Чтобы защищать родину от опасности в данный момент и в будущем, — ответили мы. — Чтобы защищать независимость государства. Охранять границы, граждан и интересы нашей страны». Он слушал нас, периодически кивая, а потом сказал: «Чушь собачья. Предназначение армии — убить как можно больше людей за максимально короткое время при максимально низких затратах».
Что-то не всё гладко в заднице у Кармель. Вытаскиваю член и опять тянусь за смазкой, ещё несколько капель, и тут до меня доходит, что дело-то вовсе не в смазке. У меня эрекция пропадает. Я пытаюсь хоть так засунуть его обратно, но ничего не получается. Я мастурбирую его левой рукой, а правой тяну Кармель за волосы, заставляя её повернуть голову назад, в надежде на то, что при виде её лица, исказившегося от боли, у меня опять встанет. Она кусает нижнюю губу, крепко зажмурилась, и в уголках её глаз морщинки. Нет. Пенис становится мягче.
Я дотягиваюсь до пульта. Может, у них тут есть порноканал? Я держу палец на кнопке и проверяю всё, что у них тут есть, но, похоже, для меня ничего нет. Кино кончилось, новости тоже, и сейчас на экране мужчина, который пытается упаковывать яйца в кассеты по двенадцать штук. Яйца движутся по конвейеру. Слишком быстро. Он успевает положить в каждую кассету два или три яйца, а остальные доезжают до края конвейера и падают на пол. Бардак страшный. Мужчина зовет своего начальника, чтобы тот пришёл и помог ему, но начальник прячется в задней комнате и хохочет. Мужчина беспомощен. Он отчаянно пытается спасти яйца. Они все разбиваются. Он видит красный выключатель, который, вроде бы, должен остановить конвейер. Он поворачивает его.
Яйца продолжают двигаться. Он снова нажимает на выключатель. Яйца продолжают двигаться. Выключатель ненастоящий. Камера находится за зеркалом. Начальник смеётся.
Я переворачиваю Кармель на спину, она закрывает глаза, я хватаю её колени и поднимаю её ноги и прижимаю её колени к её груди и снова пытаюсь вставить член ей в задницу, но у меня не получается.
Я сдаюсь. Я встаю, вытираю тыльной стороной ладони лоб и иду в ванную. Член у меня весь липкий. От меня несёт потом. Мне сейчас просто хочется собрать мои вещи и уехать. Хочет она остаться — да пожалуйста. Пусть остаётся. Я уезжаю. Я закрываю за собой дверь и залезаю в душ. Давление воды хорошее, расслабляющее, но я голоден, в висках у меня пульсирует кровь. Я закрываю глаза и пытаюсь очистить мозг и долго подставляю лицо под струи воды.
Проходит несколько минут, и, по-моему, мне становится чуть получше. Я два раза мою голову, два раза намыливаю тело и ополаскиваюсь. Потом я просто стою несколько минут под душем и стараюсь вспомнить какие-нибудь слова из последнего альбома Cradle of Filth. «Извлечённая из могилы, душа её свободна, блестящие топазы стягивают её горло». «Cruelty Brought Thee Orchids». He что иное, как простая трансформация глубинной структуры номинативной конструкции, вербальной конструкции, опять номинативного словосочетания и потом предложного: «Cruelty Brought Orchids to Thee» [45].
А вот вам простое повествовательное предложение про Ибрахим Ибрахима, в котором находятся три пары одинаковых слов: «Ibrahim Ibrahim had had a hell of time in hell» [46].
Я вылезаю из ванной и встаю перед зеркалом. Я вытираюсь насухо и так медленно так бреюсь, и мне нравится, какое здесь хорошее зеркало, блестящее, новое, чистое, и в нем все кажется слегка больше. Я знаю, что приверженцы норм хорошей речи, школьные учителя и другие борцы за чистоту языка, скорее всего, скажут: нельзя, дескать, говорить «так медленно так бреюсь», что правильно говорить просто «медленно бреюсь», но мне плевать. Раз союз может выступать как усилитель, так пусть им и будет.
Я заканчиваю бритье, умываю лицо, немножко мажусь увлажняющим лосьоном, который купила Кармель, оборачиваюсь полотенцем вокруг талии, открываю дверь, и густой пар ванной смешивается с порывом более холодного воздуха снаружи, и я иду в комнату.
— Неплохой этот твой арабский лосьон.
Моя одежда разбросана по полу, как я её и оставил.
— Кармель?
Её одежда исчезла.
— Кармель!
Я выглядываю из окна — «Джасти» на стоянке. Где она? Наверное, спустилась в холл. Может, в туалет пошла. Сейчас вернётся.
Я одеваюсь и обуваюсь и ложусь на кровать. Телевизор выключен. Я его выключал? Восемь-тридцать. Сейчас она вернётся. Наверно, она пошла вниз взять бутылку минералки. Я встаю и иду в мини-кухню. Снова выглядываю из окна. Я прикасаюсь к телевизору, к тумбочке возле кровати, я ищу ниточки, знаки, записку, следы борьбы, капли крови. Ничего. Я плюхаюсь на кровать. Может, она пошла в казино. Устала меня из ванной дожидаться и пошла в казино одна. Дам ей ещё десять-пятнадцать минут. Не вернётся — пойду искать.
Я закрываю глаза. Голова болит. Вздремну на чуть-чуть. Постараюсь увидеть хороший сон и проснусь, чувствуя себя получше. Пусть мне снится сон про пластинки. Пойду в магазин, где есть хэви-метал. Вот они все эти редкие пластинки, которые я так отчаянно искал. Вот специальное издание первого альбома Venom, «Welcome to Hell», с ранее не издававшимися вещами и демо-записями. Бутлег из ранних Arch Enemy, с живыми выступлениями и каверами на Пристов и Мэйден. И подарочные издания «Butchered at Birth» и «Eaten Back to Life» группы Cannibal Corpse, которые я вообще раньше не видел. И недорого. Я думал, это будет стоить кучу денег, но нет, я вполне могу это себе позволить. И я беру их все и иду к кассе. Кассир — симпатичная девчоночка-гот, у неё блестящие черные волосы, пирсинг брови и много колец на пальцах. Я кладу пластинки и улыбаюсь, показывая ей, что мне нравится, как она выглядит.
— Извините, — говорит она, — но это не продается.
— Почему?
— Боюсь, мне придётся попросить вас уйти.
— Что такое? Я эти вещи сто лет искал.
— Вы знаете эти группы?
— Вы смеётесь, что ли? Я их каждый день слушаю.
— И слова знаете?
— Конечно. Хотите, чтобы я наизусть почитал?
— Это крайне жёсткая разновидность музыки.
— Да я вырос на этой музыке! Всю жизнь её слушаю!
— И вам известна терминология хэви-метала?
— Да! Пауэр-метал, трэш-метал, дум-метал, блэк-метал, грайнд-кор, спид-кор, некробазз, технодэт. Дальше?
— Мы пьем человеческую кровь.
Она улыбается, и я вижу, что у неё красные зубы, и я понимаю, что это Елизавета Батори [47], но я ничего не говорю. Я вытаскиваю бумажку в двести шекелей и надеюсь, что деньги заставят её передумать.
— Ваши деньги здесь не нужны. Но вы можете получить эти пластинки бесплатно. Нам нужны молодые сотрудники в отдел человеческих ресурсов в нашем ССП.
— ССП?
— Склад свежей плоти. И хороший карьерный рост.
Из-за кассы появляются двое одетых в чёрное, и я знаю, что самое время что-то сделать, но не успеваю даже начать убегать, как просыпаюсь.
Смотрю на часы. Пол-одиннадцатого. Не может быть. Смотрю ещё раз. Десять тридцать. Смотрю на радио-часы на тумбочке. 10:28. Я встаю, умываюсь, проверяю, с собой ли у меня карточка для двери, и выхожу из комнаты.
Дженезис (англ., рел. genesis) — бытие.
Куфия — головной платок бедуина.
Гора Искушения, она же Сорокадневная гора — гора неподалеку от Иерихона, куда на 40 дней удалился от людей Иисус. На эту же гору «весьма высокую» его поднимал сатана с целью искушения.
Дословно данная фраза переводится так: «Жестокость принесла тебе орхидеи». В первом случае используется беспредложное управление, во втором — предложное.
Предложение не поддаётся адекватному переводу, приблизительно — «Ибрахим Ибрахим адски провел время в аду». Форме had had (прошедшее совершённое в английском) в русском языке нет соответствий.
Елизавета Батори (1560—1614) — венгерская графиня, печально известная убийствами молодых девушек и использованием их крови в косметических целях. Самая «результативная» серийная убийца (согласно Книге рекордов Гиннесса).