– Что, болит, сынок?
– Болит, мама, но я терплю, ведь ты со мной рядом.
– А ты не строй из себя героя! Охай потихоньку! Легче будет.
– Ладно, мама.
Антон закрыл глаза. Он не мог признаться даже самому себе, что рядом с матерью он чувствует себя совершенно спокойно. А раны его болели жестоко. Раньше он даже не подозревал, что в крохотном свинцовом шарике скрыта такая силища. Полицейский стрелял примерно шагов с десяти. И сам упал, потому что Сашка уложила его из своего пистолета. Настоящий стрелок наша Сашка!… А что произошло потом? Кто перенес его в ущелье? Мануш! Да, Мануш нес его до самого Матан-дере, но сам погиб. Шальная пуля… А Страхил говорил:
«Еды не хватает! Даже раненым! Придется разбить отряд на группы. И ятакам легче, и мы будем ближе к людям».
Как же Антон оказался здесь? Да, он полз по снегу целый день, целую ночь, целую неделю. Три недели подряд! Повезло, что наткнулся в горах на хижину чабана. Хозяина не было, наверное, вышел отогнать овец. На огне варился котелок с фасолью. Антон попробовал - совсем еще сырая. Открыл сундук - там целый каравай ржаного хлеба. Антон взял буханку и хотел уйти, но подумал: стоит зима. Как можно оставить в горах человека без хлеба? Отрезал половину себе, половину положил обратно. И тогда увидел соль и кукурузную муку. И все это тоже поделил поровну. Пусть чабан знает, что к нему заходил голодный человек, но все же человек.
Дальше путь лежал через лес. Трудно было, тяжело, но теперь у Антона был хлеб. И соль! Кончится хлеб, он будет питаться мукой со снегом. Силы к нему возвращались. Значит, ему суждено было прожить еще несколько дней, чтобы увидеть мать. А он уже представлял себе, как лежит, неподвижный и белый, среди белых сугробов, как набрасываются на него лисы и волки.
На нем нет живого места, но он добрался до родного крова. Мама хоть вздохнет немного. В соседних селах полицейские сжигают дома живых партизан. Его же считают мертвым, и пусть люди пока думают, что самый младший Жостов тоже лежит высоко в горах, покрытый снегом.
– Мама, мой пистолет!
– Где, сынок?… А… Хорошо, что у тебя под рукой… Прислушивайся внимательно и стреляй только в том случае, если тебя обнаружат. А так я тебе наказываю: молчи! И терпи! А вернусь из города, надо будет вырыть под забором лаз, и если они подожгут сарай, ты сумеешь пробраться к ущелью.
Антон смотрел на мать, и ему казалось, что он маленький и она рядом, потому что он болеет. Она варит целебные травы, и руки у нее ласковые, теплые и сильные. Она то и дело поправляет половики, укрывает его, боится, как бы он не простыл, как бы не увидели его злые глаза. Ей кажется, что ему холодно, и она совсем забыла, что в доме есть шерсть, которая так греет…
– И громко не охай! Есть у меня в городе одно дело, когда вернусь, чтобы ты был жив-здрав. А теперь мне пора.
Антон уснул, но мать все беспокоится. Хорошо, что сон приходит так быстро, значит, сердце борется, а кровь делает свое дело. Сон всегда на пользу больному. Но спящий ничего не слышит, может громко вскрикнуть, не дай бог кто услышит. Да навряд ли - сарай-то ведь на отшибе, люди здесь появляются редко. Только иногда с гор спускается лесник, но человек он неплохой, смирный. Мы даже с ним в дальнем родстве, может, он сделает вид, что ничего не видел, не слышал.
Ослик бежал резво, но городские крыши, казавшиеся совсем рядом, были все еще далеко. Как судить своих сыновей? Им виднее. Раньше времена были другие. Ты болгарин, против тебя - турок. А теперь? Вроде, все болгары. Но одни поджигают дома, а другие скрываются в лесах. Сыновья видят несправедливость, и в этом они правы. Но за что же их убивать? Людям они плохого не делают, только властью не довольны. Да и что в ней хорошего? Богачи живут себе в городе припеваючи, а зимой заявятся в село, охаят табак, скупят его за бесценок и уедут. Одни убытки от такой торговли. Бакалейщик, и тот уже в долг не дает. Как жить дальше?
Илинка привязала ослика к воротам, постучала, откашлялась и стала смиренно ждать, пока ее пригласят войти. Одно дело - в селе, другое - в городе. Хозяин, оторвавшись от газеты, поднял голову. Он узнал женщину, провел ее в дом и лишь тогда спросил:
– Зачем пришла, Илинка? Каким ветром занесло тебя в город в такую злую зиму?
– Плохим ветром, очень плохим, Стоян… На тебя вся надежда… Только тебе я верю!
Дед Стоян недоуменно пожал плечами. При чем тут вера и плохой ветер? Эта женщина может навлечь на него беду. Он знал, что сыновья Илинки ушли в горы, слыхал, что они погибли, но не смел даже вспоминать об этом. И сейчас если кто-нибудь увидит Илинку у него, может донести в полицию. Сделать так, чтобы она поскорее ушла, ничего не рассказав и ничего не попросив? Но вместо этого он откладывает газету в сторону и нарочито бесцветным голосом спрашивает:
– Ну, как там Тодор?… Пишет?… Да, известное дело… Тюрьма - это тебе не буковая роща.
И вдруг в его памяти всплыло: Шаркьой. Коричнево-черные в белом ореоле разрывы шрапнели, он выносит из боя подпоручика и наталкивается на троих турецких солдат. Гремят выстрелы. Падает один турок, потом второй, третий пытается бежать, но пуля настигает и третьего. Потом болгарский солдат - это был Тодор - помог ему вынести раненого. Такое забыть невозможно, и дед Стоян помнит это. Помнит и много раз рассказывал детям, почему он считает однополчанина Тодора Жостова своим братом.
– Не о Тодоре речь, другое горе у меня.
– Говори же, что случилось? Что-то с сыновьями?
– Ведь ты знаешь, где все мои сыновья. Живет у меня один чужой парнишка-сирота, помогает по хозяйству. Работящий такой, да немного озорной. Тут собрался к своей девушке в Долен. Ссора там вышла, что ли, только его избили крепко. Еле до дому добрался. Вот и пришла к тебе за помощью, Стоян… Тайком пришла…
Дед Стоян вздохнул, встал и налил две рюмки ракии.
– Будем живы-здоровы, Илинка. С миром пришла ко мне, с миром и уйдешь…
Они выпили, помолчали. Дед Стоян догадывался, что его обманывают, но любопытствовать не стал. Может, это и к лучшему. Пусть правда при ней останется. А то выплывет эта правда наружу, коснется его и огнем обрушится на его дом. А ложь - не горит она, не гаснет.
– Вчера тут прошли новые аресты. Говорят, арестовали нашего ротного, капитана Делитопазова, вместе с твоим муженьком воевали под его началом в Балканскую. Вроде, в его сторожке на винограднике скрывались партизаны. Потом ушли, а ему вот теперь отвечать.
Илинка встала, поправила на голове свой черный платок.
– Спасибо за угощенье, Стоян. Мне пора…
– Коли не умеешь врать, так не берись. Говори, где рана и какая она?
– От пули.
– Гноится? Жар есть?
Илинка молчала. Если бы можно было этого человека проводить в горы… Только никак нельзя: одноногого инвалида каждый приметит. А неученого да хромого зайца и щенок догонит…
– Ты ведь фельдшер, Стоян, сам знаешь! Дай, что нужно, и от жара, и от другого, а я там сама разберусь…
Дед Стоян протянул руку, взял щепотку табаку и медленно скрутил цигарку. Чиркнул огнивом. В теплой комнате запахло трутом. Одноногий сержант санитарной службы, бывший фельдшер ополчения, прекрасно понимал тревогу матери. Он знал, что ранен не какой-то там парень, а младший сын Илинки, о котором говорили, что он недавно убит где-то в Родопах, но она боится сказать все как есть. Стоян на нее не сердился. Скорее, он был доволен, что она смолчала. Страх постоянно жил в нем, и сейчас этот страх заставлял его действовать с предельной осторожностью, не только ради себя, но и ради Илинки с сыном.
– Ты подожди немного! Садись, я скоро!
Илинка молчала. Садиться не хотелось, и она смотрела на маленькое оконце в печке, за которым бушевал огонь… Быть может, в эту минуту уже пылает сарай, где прячется ее сын. Илинку даже не испугала мысль о том, что старый фельдшер может пойти в полицию. Она уже ничего на свете не боялась. И сколько она так простояла, глядя на огонь, ответить не могла, - минуту или сто часов. Когда скрипнула дверь, она вздрогнула от неожиданности.
– Вот держи и слушай внимательно. Мазью будешь смазывать рану утром и вечером. А эти таблетки давай три раза в день, белые - по две, а желтые - по одной. И пусть лежит в тепле. Не дай бог простудиться. Да, ни сала, ни фасоли ему нельзя. Тяжела эта еда для раненых, тяжела!
– Спасибо тебе, Стоян! Я знала, что ты человек добрый! Да вознаградит тебя господь!
Илинка взяла лекарства, а потом вдруг нагнулась и поцеловала старику руку. Стоян не стал укорять ее - он знал, что Илинке нечем больше его отблагодарить.
– В случае чего дай знать, приду сам. А то с этим делом шутки плохи. А парню скажи, чтобы не падал духом. Пусть крепится, воля - это тоже лекарство!
– Я тоже так думаю, Стоян.
Ему хотелось попросить, если что случится, чтобы она не проговорилась, но стыдно стало перед этой женщиной.
А Илинка тем временем развязала пестрый платок, который сама когда-то ткала, и вытащила из узла нарядные передники.
– Прости меня, Стоян, я тут принесла… Вышивала к свадьбе, а вот когда пригодились!
Дед Стоян нахмурил мохнатые брови. Он вспомнил далекий и торжественный день прощания с медицинской школой и напутственное слово старого полкового доктора Шаркова:
«…Больные все равны, будь то мужчина или женщина. О деньгах и не думайте, за деньгами не гонитесь! Если преподнесут подарок, взять можно, но самому вымогать негоже. Кто нарушит эту заповедь - тот лечить людей недостоин. Помните: меня изгнали из храма, а тело - это храм души человеческой».
– Не позорь меня своими дарами, Илинка! Все-таки мужик я, а не баба. Собирай свои вещички и ступай восвояси!