Вечером зашла Габриэль — искала фуляровый платок. Саша, должно быть, потерял его по дороге на стоянку. Я помню, что перед уходом закутывала ему шею. Габриэль была не в лучшем настроении. Саша простудился и заявил, что болотистый парижский климат ему вреден, а температура ниже пяти градусов равносильна смерти. Завтра он улетает на Майорку — будет лечить грипп у тетки де Кустен. Саша провел в ее дворце детство, и лишь она сумеет должным образом поправить его подорванное здоровье. Уходя, Габриэль столкнулась в дверях с Мишелем. Здороваясь, он дал нам понять, что его визит носит исключительный характер. По воскресеньям он не выходит из дому, поскольку в этот день ощущает себя пошляком. Однако ему непременно надо оправить в серебро сережки, полученные накануне от Грега и Марка, знакомых владельцев одной лондонской галереи. Украшения, которые я делала в свое время, очень ему нравились, может, я бы взялась за эту работу?
— Вот сережки. — Он протянул мне платок с двумя прозрачными кулончиками.
— Не слишком тяжелые? — Я взвесила их на ладони. — Еще пара грамм серебра, и уши у тебя вытянутся до плеч. Вылей оттуда эту мутную воду, они станут легче.
— Это не вода, это формалин. Для консервации эмбрионов.
— Эти создания внутри — эмбрионы? — Я с отвращением швырнула сережки на стол.
Ксавье понюхал их, посмотрел на свет.
— Эмбрионы чего, обезьяны? Кенгуру? — гадал он.
— Человека, — развеял его сомнения Мишель.
— И чьи же это детки? — Сережки выпали на пол из рук Ксавье.
— Что ты делаешь! — Мишель поднял украшения и проверил, целы ли они.
— Откуда эти английские сукины дети взяли человеческие эмбрионы? — размышлял вслух Ксавье.
— Можно? — Томас взглянул на сережки и передал Михалу.
— Это наверняка не дети Грега и Марка. Они очень любят друг друга, — Мишель улыбнулся, — и часто этим занимаются, но иные законы природы непреодолимы.
— Не лучше ли окрестить трупики, а затем похоронить? — Михал завернул сережки в платок.
— Или съесть. — Томас не сомневался, что Мишель воспримет его слова не иронически, а как искушение.
— Съесть? Похоронить? Разве вы не видите, что эти сережки — произведение искусства, изысканно соединяющее метафору жизни и смерти? Как можно их уничтожить?
— Послушай, Мишель. — Ксавье уже успокоился. — Носи свои сережки, мне это не мешает, но ты ошибся адресом, здесь не прозекторская.
— А ваш холодильник?
— Что наш холодильник? — не понял Ксавье.
— У вас в холодильнике лежит человеческий череп, — злорадно напомнил Мишель.
— Ну знаешь! — Ксавье вышел из себя. — Это череп Томаса, научный, это не жертва аборта.
— А откуда такая уверенность, что мои эмбрионы — жертвы аборта, может, они тоже скончались естественной смертью? Главное — идея, поэтому я хочу обогатить ее серебром, лунным элементом, напоминающим об изменяемости вещей. Скрюченный плод в форме нарождающегося месяца. Околоплодные воды, подобно океану, подчиняются приливам и отливам, фазам луны.
Мишель был готов до бесконечности рассуждать о лунной символике серебра. Заслушавшись, Ксавье внимал каждому слову, если оно было хоть как-то связано с алхимией. На меня все это не действует, я и прикасаться к этим сережкам не подумаю. Пусть ищет ювелира, которому безразлично, в чем копаться. Михал делал вид, что читает. Томас перестал раскладывать словари и, пытаясь привлечь внимание Мишеля, обаятельно улыбнулся.
— О, я вижу, Томас, ты со мной согласен, — обрадовался Мишель. — Объясни, пожалуйста, Ксавье и Шарлотте более доступно, почему серебро подходит для эмбрионов. — Похоже, Мишель решил прибегнуть к помощи швейцарца.
— Оправит тебе Шарлотта сережки или нет, это будет ее художественное решение, которое не имеет ничего общего с алхимией. Расскажи лучше, какая тебе польза от твоих познаний, сверкающих, прости за поэтическую банальность, словно драгоценный камень? — Улыбка Томаса превратилась в гримасу. — Вспомни, сброшенный на землю Люцифер освещал свой путь вниз сиявшим у него во лбу изумрудом. Знаешь, что об этом думает Великая Богиня? Что он может его себе в жопу засунуть.
— Алхимия не приемлет вульгарных слов, — с высокомерием посвященного заметил Мишель.
— Ты не понял. Аналогия, может, и вульгарная, но само слово — нет. Я просто чересчур обобщил. Немцы считают неприличным словом не «жопу», а «дырку в жопе». Честно говоря, Мишель, я полагаю, что ты не алхимик, а метафизический самогонщик. Надеюсь, ты не обиделся?
Мишель не выглядел обиженным, скорее даже довольным.
— Обиделся? — искренне удивился он. — Ты шутишь. Теперь я убедился, что ты из конкурирующей масонской ложи, какой-нибудь гельветской, дружественной Национальной Французской ложе. Мне остается лишь попрощаться. — Он кивнул Томасу, подал руку Ксавье. — Следи за тем, кого принимаешь у себя дома. — Он чмокнул меня куда-то над ухом и вышел.
— Прости, — смущенно проговорил Томас, когда стихли шаги на лестнице и скрипнула дверь парадного.
— Ничего, — успокоил его Ксавье. — Вы кое-что для себя прояснили. Честно говоря, я мало что понял.
— Я тоже, — призналась я.
— В какой-то момент я испугался, что Томас изъясняется гомосексуальными намеками, — поделился с нами Михал. — Камень в жопе и все такое. А он Мишеля разделал по-масонски. Поздравляю, маэстро. И как я раньше не догадался: безупречный образ жизни, никаких вредных привычек, постоянный источник дохода, например, стипендия, любимый череп, кандидатская по религиозной символике. Мишель-то проныра, живо сообразил, в чем дело.
— Перестаньте изображать из меня масона. — Томас хладнокровно налил себе полную чашку чая. — Мишель — параноик, это заразно. Будь я масоном, думаете, променял бы удобненькую и уютненькую ложу на вашу промерзшую мастерскую? Мишель думает, что если человек пользуется масонским языком, то сам непременно масон. Я лучше него разбираюсь в символике именно потому, что не принадлежу ни к какому братству и могу позволить себе любые мысли и ассоциации, а не только те, что записаны в масонском уставе. Я вам кое-что покажу. Шарлотта, дай карты. — Он сел рядом со мной и разложил таро. — Иди сюда, Михал, это специально для тебя: маленькая лекция о случайности. Утром в Ле Мазе мы говорили о кинематографическом таро, теперь я расскажу о мифологичесском.
У Лая и Иокасты, царя и царицы Фив (карты три и четыре), не было наследника. Они отправились к дельфийскому оракулу (вторая карта), который предрек им рождение сына-отцеубийцы. Вскоре исполнилась первая часть предсказания: в царской семье появился ребенок, которого назвали Эдип. Чтобы не дать предсказанию свершиться до конца, мальчика решили умертвить. Лай отнес сына в лес, подвесил к дереву за ногу и оставил на съедение диким зверям. Карта двенадцать — Повешенный на дереве так же, как Эдип, чье имя означает «опухшая стопа». От неминуемой смерти ребенка спасли коринфские пастухи. Эдип вырос в другой семье, но, повзрослев, захотел узнать свое предназначение. Дельфийский оракул повторил жестокое предсказание. Эдип покинул дом приемных родителей, уверенный, что таким образом избежит фатума. Он отправился в Фивы, но по дороге разогнавшаяся колесница Лая (карта семь — Властитель на колеснице) повредила ему ногу. В ярости Эдип убил царя (карта тринадцать — Смерть косой отсекает коронованную голову). У ворот Фив Эдип узнал, что овдовевшая Иокаста пообещала взять в мужья того, кто освободит жителей города от чудовища. Это Сфинкс (карта десять — Колесо фортуны со Сфинксом). Тут дословность заканчивается. Можно доказывать дальше, что таро — миф об Эдипе в форме комикса. Но меня интересует метафизика, а не фикция. — Томас сложил карты в коробочку.
Ксавье, почти лежа на столе, потребовал продолжения:
— В таро нет фигуры слепца: блуждающий Отшельник держит в руке фонарь, то есть что-то видит.
— Здесь как раз и начинается игра воображения. — Томас допил холодный чай. — Мудрец с фонарем напоминает Диогена — на вопрос, к чему освещать себе путь при дневном свете, философ отвечал: «Ищу человека». Таким образом, Отшельник с девятой карты — если предположить, что он и есть греческий мудрец, — ищет человека. Эдип дает Сфинксу правильный ответ, догадавшись, что речь идет о «Человеке». В таро соседние карты объясняют друг друга, подсказывают возможные интерпретации, словно в шараде или ребусе.
Мучимый угрызениями совести Эдип странствует по Аттике, странствует без всякой цели, подобно бродяге Дураку (карта двадцать два). В Колонос Эдипу преграждают путь стражницы ада, Эринии (карта пятнадцать). Правда, тем, кто достоин прохлаждаться на Елисейских Полях, эти богини с волосами-змеями оборачиваются благосклонными Евменидами (карта четырнадцать — Ангел). Поскольку Эдип невиновен, его ведут в подземное царство Евмениды. Вытканная Парками судьба свершилась. Вот счастливый Эдип в окружении четырех детей (карта двадцать один — Мир). Бык — это Исмена, чье имя переводится как «сила», она обладает силой быка. Воинственный и победоносный лев — Полиник, то есть «многочисленные победы». Орел — Этокл, ведь эта птица, летающая выше всех прочих, — хранительница ключей от небесного свода, а «Этокл» означает «верный ключ». Антигона — «до рождения» — ангел, безгрешное существо, живущее в каждом из нас, пока мы не появимся на свет.
Истинно говорю вам, — Томас поднял руки в жесте благословения, — разум блуждает также и среди закономерностей. Любой миф — греческий ли, египетский, даже событие повседневной жизни можно представить с помощью таро. Что из этого следует? Ничего. В буквальном смысле ничего, кроме подтверждения собственной эрудиции и легковерности слушателей согласно принципу: имеющий уши да услышит, имеющий ноги да бежит. Так что, Шарлотта, бегом в кровать, — он потянул меня за косу, — у тебя глаза слипаются, уже полтретьего.
— Ладно, ладно. — Я вынула из его пальцев свою косу, которой он принялся сметать со стола пепел. — Еще одна заповедь на завтра: кто первый проснется, идет за хлебом, только честно, Михал, без обмана.
— Хочешь лишить меня утреннего удовольствия — смотреть, как ты разгуливаешь на черных шпильках?
— Послушайте-ка, модель! — Ксавье состроил рожу разъяренного шимпанзе. — Это ты здесь для того, чтобы на тебя смотрели, а не моя жена. — И на полусогнутых, волоча руками по полу, заковылял к стулу. — В логово! — Он взял мою ладонь зубами и потянул в сторону спальни. — Мне бы хотелось кое о чем тебя спросить, Томас, насчет этой ноги Эдипа… может, завтра… — Ксавье почти укусил меня.
— Лучше завтра, все устали. Спокойной ночи. — Томас помахал нам на прощание и в два прыжка опередил Михала, который, словно лунатик, брел в ванную.
Зимой Люксембургский сад открывается в девять. Замерзший красный виноград, деревья без листьев, обрисованные инеем. Фонтаны выключены, дети с голыми ногами в коротких штанишках бегают вокруг скамеек, на которых укутанные в меха матери листают «Вог», «Пари Матч», «Мадам Фигаро». По боковой аллейке проезжает шумная упряжка осликов. За ней вдогонку бросаются ребята со всего сада и собаки — те, что посмелее.
Я открываю письмо Яся. Изменившийся почерк. Фразы клонятся вниз, буквы расползаются. Точки почти сливаются с запятыми. Графолог из меня неважный, но похоже на депрессию, хроническую депрессию.
«18 XII 91. К востоку от Эльбы
Шарлотта,
вот уже которую неделю собираюсь написать тебе. Почему я до сих пор этого не сделал? Потому что печаль не напишешь словами. Хотел оттиснуть свою заплаканную морду на белом листе и послать тебе вместо всех комментариев и описаний. А ты бы небось решила, что я занялся боди-артом. Меня угнетает следующее: