— Завтра я хочу выспаться, а после обеда провожу тебя на вокзал, — сонно сказал Михал.
— Шарлотта, ты ложишься? — удивился Томас. — Не посидишь еще с нами? Я приду пожелать тебе спокойной ночи.
— Спокойной ночи. — Я нырнула в мягкую постель, словно в бассейн с сапфировой, нагретой солнцем водой.
Мы просидели в Ле Мазе час. На прощание Ксавье подарил Томасу специально для него нарисованную карту таро. Серо-синий фон, посередине красная полоска.
— Это твой архетип, — объяснял он. — Симметрия, ты симметричен, находишься посреди всего, что тебя окружает.
— Я симметричен? Относительно чего?
— Себя, нас. Помнишь, ты рассказывал историю о драконе и ангеле, которые друг с другом сражаются, но также друг друга и охраняют? Эта красная черта — рана дракона или огненный меч ангела.
— Этот багряный цвет и в самом деле напоминает мне шрам.
— И правильно, Шарлотта, симметрия зарубцевалась, из нее показалась жизнь — рана и смерть — подсыхающий шрам. — Глаза у Ксавье блестели. Он сунул трясущиеся руки в карманы. — Ты, Томас, уходишь в монастырь. Глядя на эту карту, вспоминай, что ты симметричен по отношению к себе, к Богу, к Его образу, подобию и тени.
Томас вложил карту в блокнот с адресами.
— Жизнь, смерть, преходящая симметрия, — перечислял он. — Знаете, что значит «мазе»?
— Кафе, пассаж от улицы Сент-Андре дез Ар до бульвара Сен-Жермен. Что еще? — вспоминала я.
— По-арабски, по-еврейски слово «мот», «мат» означает «смерть». «Мазе» — значит «мертвый».
— Хочешь сказать, что прощаешься с нами навсегда? — Меня нервировала невозмутимость Томаса, напротив которого сидел донельзя взвинченный Ксавье.
— Вовсе нет, приезжайте ко мне. В монастыре есть гостевые комнаты, я буду вам очень рад.
Ксавье пошел заказать еще пива.
— Ты, святой, начинаешь новую жизнь. Бывшая любовница с мужем должны навещать тебя в монастыре. Неплохая шутка, я бы с удовольствием съездила тебе по морде.
— Я не начинаю, Шарлотта, новую жизнь, я заканчиваю старую. Пощечина стала бы окончательным завершением моего пребывания среди вас. Пощечина — хорошее начало сцены в фильме.
Я поставила свой стакан, расплескав пену.
В Ле Мазе вошел Брайан.
— Мы к вам! — крикнул он, помогая Ксавье нести бутылки. — Один стаканчик — и пойду играть. — Он положил на стул гитару.
— Без пятнадцати двенадцать, я побежала в Бобур. — Я допила пиво. — Сейчас начнут подходить туристы. — Я встала и взяла со стола папку с бумагой.
Томас встал, несколько раз поцеловал меня и на мгновение прижал к себе:
— Спасибо за все.
— Ксавье, я буду дома в восемь, — помахала я им на прощание.
Перед Бобур открыл свою лавочку «Оркестр Банана»: негр в желтой строительной каске, который колотит палкой по развешенным на проволоке бутылкам или раздавленному банану, громко выкрикивая:
— Лучший на свете «Оркестр Банана» — это я!
Вокруг аплодирует толпа зевак, неистовствующая от восторга, когда для разнообразия негр бьет не по бутылке, а себя по каске. Сегодня «Оркестр Банана» надел бумажный колпак, вроде ку-клукс-клановского капюшона, а на плечи накинул белое с желтым полотенце. Рассуждая с достойным видом о любви, братстве, мире во всем мире, он поливал любопытных водой из бутылки.
— Не бегите от меня, эта вода святая! — кричал негр.
Затем настал черед главной части импровизированной службы — сбора денег:
— Несколько франков, доллар для Папы Римского, пожалуйста, — обходил он толпу, позвякивая монетами на подносе.
Я сидела, бесцельно разглядывая «Оркестр Банана». Кто-то потянул меня за косу.
— Габриэль? Откуда ты здесь?
— Томас объяснил, где тебя найти. Как работа?
— Нарисовала одного японца, «Оркестр Банана» заканчивает свое шоу, сейчас появятся клиенты.
Мы болтали, обходя молчанием несостоявшуюся встречу. У Габриэли был такой вид, словно ей хотелось взять карандаш и нарисовать мой портрет. Заглядевшись, она прерывала разговор в середине фразы, а потом с трудом припоминала, о чем шла речь.
— Пойдем ко мне, — даже не предложила, а скорее приказала она.
Сидя на тахте в стиле «модерн», я листала журналы. Габриэль медленно пересекла холл, рядом, скользя по паркету, топал пекинес Чау. Хозяйка закрыла у него перед носом стеклянную дверь гостиной. Чау недовольно тявкнул и побежал в одну из комнат.
— Выпей. — Она подала мне стакан чего-то желтого и густого.
— Ликер? — пригубила я.
— Это поможет, выпей.
Мы болтали, грызли крохотные печеньица. Я чувствовала себя все более странно. Казалось, я распадаюсь на две половины, до самой разделительной линии мозга. Одна часть меня засыпала, другая сосредоточилась в какой-то болезненной точке, никак не находившей себе места. Сонная половина видела Габриэль, сливавшуюся с портретами в позолоченных рамах за ее спиной. Тени деревьев за окном оживляли лица на картинах. Губы Габриэли шевелились одной и той же размытой светотенью.
— Полчаса. — Она взглянула на часы. Взяла со стола папку с бумагами. — Письмо от Томаса, ах нет, извини, это твое вчерашнее письмо ко мне, — перебирала она конверты. — Вот, — подала она мне сложенный листок.
Я читала в полусне.
«Шарлотта, я беру Ксавье с собой. Он поживет немного в Корд. Будет помогать рисовать иконы. Поживи пока с Габриэлью. Пять-шесть месяцев ты будешь получать чеки из Швейцарии (это старая стипендия). Я уверен, ты справишься, будь сильной (ты такая и есть). Я позвоню тебе из Корд.
— «Позвоню из Корд», — повторила я. — Зачем?
— Вернувшись в мастерскую, Томас и Ксавье нашли Михала. Мертвым.
— Как это мертвым? Утром он был жив.
— Пока вы сидели в Ле Мазе, он сунул голову в микроволновку. Несколько секунд — и конец, мозг сварен, белок глаз свернулся. Дальше рассказывать?