- Мама, уймись! - сказал Андрей. - Ну, пожалуйста! А Ростислав Ильич засмеялся.
- В двадцать четыре? Это что же, спецсамолет для вас запрашивать? Ну, уж дудки. Высылка, дети мои, - это слишком большая честь и большая роскошь, вы этого не заслужили. Но впредь оказываться в неположенном месте с неположенными людьми - не советую. Соблюдайте достоинство советского человека.
- Да что вы! - истово воскликнула Людмила. - Да мы... Да я... Да никогда больше!
Ростислав Ильич посмотрел на нее с печальной улыбкой.
- О господи! - проговорил он.
И, повернувшись на высоких каблуках, пошел прочь - маленький кучерявый несчастный альбинос.
Мама Люда долго глядела ему вслед.
-Ну, Аниканова! -сказала она, сжав кулачки. - Ну, Валентина! Психопатка проклятая...
- Пошли, мама, будет тебе, - сказал Андрей и потянул ее за рукав. - Я ж говорил? Говорил. А ты меня не слушала. Хорошо, что все уладилось.
Но ничего не уладилось: расплата была еще впереди. Поднявшись на третий этаж "Эльдорадо", Тюрины увидели дверь своего номера распахнутой. Иван Петрович лежал на постели, странно подвернув руку.
Ну вот, пожалуйста, спит, как младенец, - нарочито бодрым голосом проговорил Андрей, стоя на пороге предбанника, однако ноги у него, как тогда в самолете, сразу ослабли, и пятки защекотало пустотой раскрывающейся под ним бездны.
- Ванюшка! - вскрикнула мама Люда и, бросившись к постели, схватила мужа за плечи.
Отец не двигался.
- Это папа так играет, - уверенно сказала Настасья. - Лежит, а потом -ам!..
Уткнувшись лицом в обслюнявленное покрывало, отец что-то невнятно пробормотал, рот у него был скошен, открывался желтый полустертый клычок, глаз тоже скошен и тускл, как алюминиевый.
- Ты что, выпил? - наклонившись к его лицу, спросила мама Люда.
Но Иван Петрович был трезв. Когда жена и сын с большим трудом перевернули его на спину, увидели искаженное темно-багровое лицо с полузакрытым левым глазом: рот приоткрыт, язык едва шевелится, как будто распухший...
- Ванюшка! - закричала мама Люда.
- Ну, что ты шумишь? - одернул ее Андрей, сам смертельно напуганный.
- Перенервничал человек, спокойствие нужно и тишина.
А кто-то другой, живущий у него в груди, вдруг громко и трезво сказал: "Ну, вот и решилось. Вот и решилось".
23
Ровно через пять дней, в субботу, Андрей сидел на складном брезентовом стульчике в малом холле квартиры Матвеева и сосредоточенно ощупывал свою голову. Странно было делать это, запуская большие пальцы под надбровные дуги: такой маленький костяной шар, обтянутый мохнатой кожей, - и это все, это - весь ты, остальное лишь фурнитура. Вчерашние горести, сегодняшние хлопоты, завтрашние заботы, все, что известно о тебе лишь тебе, от Эндрю Флейма в черной беретке до ослепительной бандитки в кожаном комбинезоне, от огненно-красной палатки на луговине у Ченцов до пряничного терема спящей вечным сном Кареглазки... вообще все, что тебе известно, включая историю Вселенной от Большого Взрыва до наших дней и географию, экономическую и физическую, Союза и Офира и тех дивных островов, на которых ты никогда не побываешь, - все это заключено в бугристом костяном шарике. Иногда в его темной глубине начинает светать -и ты видишь что-то очень простое, настолько простое, что становится страшно...
Малый холл размещался на черной половине, здесь сейчас были сложены все отощалые тюринские пожитки, и никто сюда, слава богу, не заходил. А в большом горчичном зале гудели голоса, там толпился народ, собралась вся группа Звягина - с женщинами и детьми. Парадная дверь была нараспашку, всяк входил и выходил, когда вздумается, как на свадьбе или на похоронах. Говорили, что должен заехать советник, но уж это кто-то хватил через край: ничего и никому Виктор Маркович не был должен.
А в переднем углу в широком кресле сидел Иван Петрович, руки его неподвижно лежали на толстых валиках, на бледном длинном лице блуждала конфузливая улыбка. Каждый вновь пришедший почтительно приближался к нему, словно к патриарху старинного рода, и говорил что-нибудь доброе и глупое.
- Ничего, ничего, главные трудности уже позади!.. Мы еще встретимся -на новых широтах!..
Иван Петрович сосредоточенно слушал, улыбался и кивал, время от времени отчетливо произнося:
- Да, спасибо, большое спасибо.
Андрей не мог находиться в горчичном зале: ему было больно смотреть на отца. Сердце его покрылось черствой сухой коркой, под которой далеко в глубине кисловато дышал теплый мякиш младенческого отчаяния: "Папочка, папа, прости меня, папа!"
Григорий Николаевич, расхаживая по холлу, рассказывал утешительные истории о том, как людей вывозили из жаркого климата чуть ли не ногами вперед, а целительный воздух Союза в три дня поднимал их, и они тут же кидались заполнять новые выездные анкеты.
Валентина Аниканова, неуместно нарядная в своем лиловом балахоне с желтыми бабочками на грудях, сокрушалась, что не приютила Тюриных месяц назад у себя в пансионе "Диди":
- Ведь была у меня такая мысль, ведь была! Надо слушать свою интуицию...
Игорь Валентинович доказывал, что подобные происшествия приравниваются к ранению при выполнении интернационального долга.
- А что, Григорий, - говорил Ростислав Ильич. - Разве группа у нас такая маломощная? Разве не под силу нам составить ходатайство об улучшении жилищных условий? В Щербатове наша бумага должна произвести впечатление...
- Если ее хорошо подписать! - слышал Андрей едкий, высокий, приплюснутый голос Матвеева. - Вот и займитесь, Ростислав Ильич, вы же юрист, вам и карты в руки. Советник наверняка завизирует, а я в посольство, в объединенный местком предложу, в качестве приложения к характеристике. Что скажешь, Григорий Николаевич?
- Ну, что ж, - глубоким сочным баритоном отвечал Звягин, - дельное предложение, надо обмозговать.
Все добры были к ним, разоблаченным блатникам, выдворянам.
С "Эльдорадо" распрощались три дня назад. Горничная Анджела плакала, мистер Дени самолично проводил Ивана Петровича до университетского фургона, поддерживая его под руку, и на прощание выразил уверенность, что в "Эльдорадо" господа Тьюринги еще вернутся.
- Двери в нашу гостиницу всегда открыты для вас! - торжественно заявил он, ничем при этом не рискуя. - Равно как и наши сердца.
Красноречие толстяка объяснялось тем, что он был щедро одарен. Мстительная Людмила оставила ему электроплитку, и администратор был сражен тем же оружием, которым он Тюриных допекал: отказаться от фантастически дорогого (для Офира) подарка мистер Дени не смог, хотя и очень боролся с собой, предлагая Людмиле деньги, решительно ею отвергнутые, - и остался, должно быть, в убеждении, что эти русские безумный народ.
Между тем в безумии Людмилы прослеживалась определенная логика. На холодильник "Смоленск" имелось множество претендентов, но достался он не кому-нибудь, а Владимиру Андреевичу - правда, с обязательством расплатиться по возвращении соврублями.
Паровоз из Гонконга стоял сейчас в большом холле на секретере, желтый штоф был наполнен дорогим питьем из дипшопа, подаренным коллегами, и всякого вновь приходящего Людмила приглашала, обворожительно улыбаясь: "Угощайтесь, пожалуйста". Тогда до Андрея доносилось механическое треньканье, впивавшееся в его мозг, как тонкая стальная проволочка, и он, скрипя зубами, еще крепче охватывал пальцами свою маленькую бедную голову и ощупывал ее, как чужую.
"Все пр-ра-шло, все умчалося в бесконечную да-а-аль..." - вызванивал механизм, вкладывая в эту песню всю истовость своей пружинной души.
Как хорошо, как спокойно, наверно, быть вещью. Не просто неодушевленным предметом, а именно вещью, хорошо сделанной и ни в чем не повинной...
- Выпейте, выпейте за нашу счастливую дорожку! - _заплаканным_ голосом повторяла Людмила, наступая на новопришедшего, тесня его к секретеру, настырная, как Екатерина Медичи. И, поскольку нельзя было не восхититься играющей в это время музыкой, назревал естественный вопрос, откуда ж взялась эта дивная вещь.
- От семьи советника, на прощанье, - отвечала Людмила, и наступала благоговейная тишина.
Всего неделю назад Андрей, услышав такое, пришел бы в неистовство. Но сейчас девичья хитрость мамы Люды, шитая белыми нитками, вызывала в его сердце жалость - настолько острую, что хотелось скорчиться и замереть... Все свои душевные силы мама Люда бросила на то, чтобы показать, что Тюриных не прогоняют, не высылают, что они уезжают с достоинством, как люди. Еще один шаг - и они будут уверовать, что с радостью покидают Офир, и сама рано или поздно в это поверит.
"Нынче муха-цокотуха именинница..."
Лишь одного человека Людмила не удостоила причащения к паровозику: доктора Славу. Весть о том, что Иван Петрович перенес приступ, распространилась по совколонии с непостижимой быстротой. Доктор Слава явился в "Эльдорадо" деловитый и важный, он прямо-таки всплеснул ручками от ужаса, когда увидел, в каких условиях находится больной, и сурово отчитал Людмилу за легкомыслие: